Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Все наши собеседники находились на так называемой Дебальцевской дуге в составе 128-й Отдельной горно-пехотной бригады ВСУ вместе с другими подразделениями. Сказать, что их истории задевают за живое — ничего не сказать. Представить, что пережили эти люди — невозможно, как и понять боль тех, кто потерял в боях родных.
Ужгород — Все наши собеседники находились на так называемой Дебальцевской дуге в составе 128-й Отдельной горно-пехотной бригады ВСУ вместе с другими подразделениями. Сказать, что их истории задевают за живое — ничего не сказать. Представить, что пережили эти люди — невозможно, как и понять боль тех, кто потерял в боях родных. Но спустя год, кроме болезненных воспоминаний, остается также немало вопросов. Почему не было своевременной и должной реакции на многочисленные запросы военных о подкреплении? Почему допустили образование котла? Почему не спланировали выход раньше? Почему колонну тех, кто отступал, не прикрыли своей же артиллерией? И наконец, последний вопрос: кто и когда за это все ответит?..
Волонтеры: пусть не обманывают, плана выхода не было
В память о Дебальцевском котле 18 февраля в Мукачево местные волонтеры откроют фотовыставку. Ее собрали из личных архивов бойцов и из материалов фотокорреспондентов. Пригласили ветеранов, чтобы вместе вспомнить те события и помянуть тех, кто оттуда не вышел.
Волонтер Людмила Бандурчак говорит, что об этих событиях до сих пор тяжело говорить, потому что много закарпатцев, не вернувшихся с тех боев.
— Помню, как в те дни постоянно держали связь с ребятами. Получаешь смс-ки от парней, что уже можем не увидеться, а потом самое страшное — когда с этого же номера звонят. Страшно снимать трубку, потому что не уверена, что это звонит боец, или кто-то из его телефона сообщает о гибели.
Ее коллега Наталья Зотова говорит, что еще больше болит, когда к тебе в отчаянии звонят матери и жены с мольбой дать какую-то информацию о человеке. А ты помочь не можешь. И в военкомате не могут…
— Пусть не обманывают, — говорит Зотова, — что был план выхода из котла. Если бы он был, не было бы «брошенных» блок-постов, на которых ребятам не сообщили об отступлении. Кто-то смог самостоятельно сориентировался и вышел. А кто — то-нет…
Мукачевские волонтеры на то время были активным рупором бойцов 128-й, которая находилась на Дебальцевской дуге.
— Мы начали информировать генштаб, что не хватает техники, еще в начале января, — говорит Людмила Бандурчак. — Люди готовы были стоять, воевать, просто просили подмоги, позарез надо было усилить это направление. Писали запросы, делегировали депутатов Тараса Пастуха и Виктора Балогу.
— Из Минобороны на запросы нам пришел ответ, что оружия у ребят по документам достаточно. По документам, может его и достаточно было, но мы каждый день говорили с командирами, которые говорили, что да, у них есть миномет, но он нуждается в ремонте, а остальное уже и ремонту не поддается… Командиры говорили, что на бумаге все оружие значится, но реально техника неисправна.
Рядом в Артемовске был хорошо оснащенный склад оружия, но ребятам его не давали, говорит Людмила Бандурчак.
— Я четко помню день ухода, 17 февраля, почти почасово. Опять переговоры, опять какие-то отказы. Мы осознавали, что там находится 5 тысяч человек, в окружении, а им не дают разрешение на отход. В 18 часов депутаты прорвались на встречу с должностными лицами генштаба, разрешения на тот момент еще не было. А под вечер связь с ребятами в Дебальцево уже почти пропала, еще можно было до кого-то достучаться по Вайберу или через интернет Укртелекома. Со слов ребят, интенсивность обстрелов была такая, что невозможно было даже говорить. Около 21 часа вечера пошло сильное давление от общественности. Тогда стало известно об уходе.
По рассказам ребят, генерал Шаптало собрал командование, чтобы рисовать выход, но все равно люди выходили хаотично. По разным направлениям, кто пешком, кто на транспорте. Мы первыми узнали, что бригада вышла. Я сообщила через Фейсбук, что ребята вышли из окружения, от генштаба эту информацию дали после меня через два часа. Мы думали, что после этого наградят всех командиров, которые выводили войска. Но героя дали только комбригу Шаптало.
Точного списка погибших в дебальцевском котле нет
Александр Русин, волонтер миссии «Черный тюльпан»:
— На места боев в так называемом Дебальцевском котле мы добрались в марте. Работали там 26 дней. За то время нашли более полусотни тел и останков. Ездили и собирали их в местах самых ожесточенных боев, там, где подрывалась техника, потому что при этом гибнет экипаж от взрыва снарядов. Мы работаем по информации, которую нам передают о боях бойцы, которые выжили, или их родственники, или другие волонтеры. Много тел не находим, потому что кого-то хоронят местные, если бой был вблизи села. Другой фактор: уничтоженную технику забирают на металлолом, тела или останки, которые остались в ней, также пускают под пресс. Еще остатки растаскивают животные — одичавшие собаки, коты, лисы. Среди погибших под Дебальцевом находили бойцов 128-й и 30-й бригад ВСУ. На данный момент есть информация, что еще двое военнопленных остаются у сепаратистов.
Точного списка потерь личного состава в Дебальцевском котле нет. Результаты наших исследований мы даем в гентштаб, но поскольку это гуманитарная миссия, они не имеют юридической силы. Также передаем военным остатки для экспертиз ДНК, на опознание обычно приезжают командиры, родственники. По состоянию на сентябрь прошлого года идентифицировали примерно 600 тел погибших в боях с момента начала военных действий на Донбассе.
Три из четырех часов операции раненый был в сознании
Александр Данилюк, военный хирург:
— Я прибыл в те места 4 января с 15-той медротой. Где-то со второй половины января начались сильные обстрелы, уже не было больницы в Дебальцево, куда мы свозили раненых.
Перелом произошел 9 февраля, мы тогда отправили в больницу 7 раненых, но их расстреляли на обычной трассе. Так мы узнали, что в окружении. И с того момента начался отсчет.
Мы работали в условиях полевой хирургии. В тайнике, размерами 4,5х2,5, высотой в 2,5 метра. Имели журнал для регистрации раненых, там записано 95 человек, но это не точная цифра, потому что мы не всегда успевали записать. С 10-го числа работали беспрестанно, последние полтора суток времени не было даже на то, чтобы выйти из укрытия. В нашей бригаде врачей было 3 анестезиолога, нарколог, начмед, фельдшер, водитель и я, хирург. Но там не имела значения медицинская специализация, потому что были операции, в которых мне ассистировал водитель. Когда раненных уже не было возможности вывозить, мы их складывали на стеллажах прямо в тайнике, штабелями. Перед уходом в этом тайнике находилось 14 медработников и 26 раненых.
Одна из самых тяжелых операций была в последний день, 17 февраля. Мне привезли бойца с тяжелым ранением внутренних органов, печени. У нас на тот момент уже не было нужных медикаментов, поэтому наркоз ему скомбинировали из того, что осталось, чтобы хоть как-то его усыпить, в итоге три из четырех часов операции парень был в сознании, все слышал. Искусственное дыхание делали сами, руками, кровь переливали в вену ту же, которая вылилась из брюшной полости — из пластикового стаканчика. С Божьей помощью операция завершилась успешно, я вышел к командиру сказать, что через 10 минут готов взять следующего раненого. А он ответил, что раненых больше не будет. Мы отходим на прорыв.
Начали собирать наших больных. Это был 11 час вечера. Отправлялись в полночь. Грузили раненых на машины, обезболивали на дорогу, а также давали ампулу с обезболивающим в руку, на случай, если в дороге сильно розболиться. Стабилизировали переломы. Также клали им в карман записку для медработников, которые должны были проводить первичный осмотр в больнице, куда их доставят. Почти каждый боец нуждался в повторной операции, ведь у нас ни стерильных условий не было, ни ниток подходящих для сшивания внутренних органов.
Напоследок я подошел к Саше Тарасюку, тому самому, чью тяжелую операцию только что успешно завершил. Он спросил: «Вы меня оставляете?» «Нет», — говорю. Для него нашли место на кузове. Между трупами. Ему, кстати, не переделывали операцию. Рана даже не загноилась, хотя это такие условия — ты работаешь, а тебе на голову глина сыплется…
Через час мы были готовы. Была абсолютная тишина. В полночь начали медленное движение. Где-то через час был первый обстрел, потом бой. Первые погибшие, раненые, к которым даже никто не подходил.
Я сидел в кузове с автоматом и слышал, как попадают пули в ящики с боеприпасами, которые нам служили прикрытием. Это была такая беспомощность: сидишь, прижав автомат, и молишься, чтобы пуля не попала. Еще один большой обстрел и бой произошел где-то в 5 утра. В конце концов, мы вышли. Чудом ни одного из раненых на нашем грузовике не зацепило, все были живы. Когда прибыли, сложилось впечатление, что весь мир ждал нас. Мы радовались, как малые дети. Я сразу пошел в больницу искать раненых, которых отправил накануне: оказалось, они не доехали, их расстреляли весь экипаж. Из 14 человек остался один.
В Дебальцевском котле сыграла роль проблема окружения. Все прекрасно знали про этот аппендикс, даже рядовые солдаты об этом говорили — не могло такого быть, чтобы командование этого не знало. Они убеждали, что не допустят второго Иловайска, Луганского аэропорта. А мы не понимали, почему не пустили по боевикам «смерчи» или «ураганы», чтобы помочь нам выйти без таких потерь. Это и до сих пор непонятно.
Поэтому об этом надо говорить. Я тезисно записал свои воспоминания о тех днях, написал книгу, готовлю к печати. Общество должно знать, что там произошло. Мне больно об этом вспоминать, нужно оживлять воспоминания, которые уже отболели, но каждый раз делаю это. Почти каждый день последнюю неделю звонят журналисты — никому не отказываю в интервью. Хочу, чтобы об этом знали. Потому что это наша история. История нашего героизма, и одновременно — ошибок, которые так дорого стоят. Ведь невозможно себе представить, чтобы в XXI веке быть в котлах, при наличии всех этих радиоприборов, связи, невозможно, чтобы в наше время вести окопную хирургию.
Показательно, что не наградили многих ребят, которые в тех событиях проявили себя как герои. Мне было непривычно видеть, как они покупают себе какие-то фальшивые медали, чтобы с ними прийти домой и показать сыну. Так не должно быть.
Было относительно спокойно, пока не прибыли российские военные
Олег Белейканич, замкомандира батареи в ракетно-артиллерийском дивизионе, мобилизовался добровольцем:
— Дебальцево — это значимый опыт, это ситуации, где люди могут увидеть что-то больше, чем в привычной жизни.
В те места мы прибыли в начале октября 2014-го. Наша батарея разместилась в 11 опорных пунктах, откуда велись бои. Я постоянно находился в движении, ездил на эти пункты к ребятам. С самого начала организовал координацию с волонтерами, мне пригодился бусик, который они перегнали из Польши.
Жарко у нас стало уже в декабре, а с 19 января начал терять людей. Заметили, что нет координации, ребята уже видели, что не к добру идет. Начали подключать общественность, пробовали достучаться до руководства через нардепов.
До конца не было решения, чтобы сохранить людей и технику. Уход — это был риск комбрига.
Последние дни уже стало ясно, что будем отступать. Велись переговоры, как именно это сделать. Теперь уже понимаю, что надо было идти иначе. Решили отступать все вместе, одной колонной. Кто мог взрывать технику — взрывал, жег, пытались максимально повредить.
Массовой паники не было. Помню, что было полнолуние, очень ясная лунная ночь. Все выстроились в длинную колонну, все это ворчало, шумело. Мы решили идти пешком — собрали ценные и личные вещи, документы. Перебегали от прикрытия к прикрытию. На самом деле каждую секунду ожидал залпа — но его почему-то не было. Я понимал, что должны лупить изо всех сил — я бы стрелял на их месте. Сложилось такое впечатление, что они дали какой-то шанс, дали нам отступить. Возможно, когда-нибудь это и выяснится, но тогда такое ощущение было.
У нас не было хорошей организации, колонна временем становилась в пробке, надолго останавливались. Маршрут мы преодолевали какими-то зигзагами, его длина — я потом по картам смотрел, была 15 км, мы же проехали около 60-ти.
Причиной Дебальцевского котла,считаю, был коллапс во власти, который начался задолго до него и продолжается до сих пор. Когда 18 февраля увидел выступление Президента по ТВ, где он говорил о победе и организованном отходе — ощущения были не из приятных. Неправда начинается с того, что этот конфликт до сих пор называют «АТО», мы, военные, не участники боевых действий — а какие-то «атошники».
Когда услышал, что мои ребята вышли, залпом выпив стакан водки и заплакал
Роман Качуровский, младший сержант, пехота:
— В самые горячие дни боев меня задело, и я еще попал в число тех раненых, кого была возможность вывезти с поля боя в ближайшую Светлодарскую больницу. Нас битком набили 17 человек, и вывозили уже не по прямой дороге, а полями, в объезд. В тот самый день, когда нас из больницы вывезли, ее разбомбили.
Мы знали, что в окружении, поэтому выхода своих ребят я ждал в больнице. Как услышал, что они вышли, залпом выпил стакан водки и заплакал.
У меня ранение было не из тяжелых — сквозное в ногу, попал снайпер. Мы стояли в Новоорловке, наш блокпост был относительно тихий. Дело в том, что местные нам помогали и продуктами, и информацией. А рядом жила бабка-гадалка, ее сын воевал на стороне сепаров. Перед запланированным обстрелом он звонил и говорил: «Мама, прячтесь!» Ну, и мы тоже прятались. У нас был тихий блок-пост. На терриконе вблизи него стояли два флага — украинский и сепарский.
Но тихо было, только пока не пришли российские военные. А потом начались обстрелы и атаки. Корректировщики них были из местных: как-то неправильно проинформировали, сепары промахнулись — снесли полаела. Потом женщина, которая неправильно навела, еще долго сокрушалась, что из-за нее дома развалило, людей ранило, кого-то даже убило.
Не раз думал о причинах Дебальцевского котла. До сих пор не понимаю, почему нам не дали артиллерию, почему не усилили, ведь мы неоднократно просили. Если бы нам дали подкрепление, мы бы удержали позиции, потому что они были хорошо расположены. А когда стало банально не хватать людей и пушек, а новые не прибывали, мы поняли, что дела плохи.
По поводу медалей, которые не выдали ребятам, — а много кто их заслужил, тут еще играет роль такая штука, как человеческий фактор. Хотя постфактум много кто получил награды. Мне награда пришла только на День Соборности.
Танк у сепаров украли, когда сказали, что мы не работаем
Сергей Кузнев — капитан 128 ОГПБР, артиллерия:
— В Дебальцевском котле находился в артиллерии. Мы работали по позициям противника, штаб давал нам координаты, мы вели огонь. Нас долго не могли вычислить, засекли, проникнув в тыл. Сразу же по нам пошел огонь, разгромили. Мы не могли понять, откуда огонь, думали, стреляют танками. Теперь уже ясно, что корректировку давали из соседнего леса, а били издалека из ракетных установок. Если бы на то время был опыт, этого бы избежали.
Работали мы на износ. В дни боев, тяжелейших, представьте только себе, ребята заряжали 140-160 снарядов. Каждый весит 50 кг, то есть это 7,5 тонн. И это продолжалось 9 дней, полторы недели адской работы!
Когда нас вычислили и накрыли, за первые три часа обстрела я получил трех раненых. Было решено переводить батарею в другое место. Мы попали под Углегорск, он уже был сдан, но надо было прикрыть позиции своих. То есть, мы оказались на передовой и фактически без оружия. Сами работать не могли, стреляли по нам, мы изредка отстреливались. Но благодаря этому, выжил весь дивизион.
Курьез с танком, уже ставший притчей, произлшел тогда, когда от командования услышали, что мы ничего не делаем. Тогда ночью ребята вышли на позицию врага и вернулись обратно с танком. Я до сих пор благодарен Богу, что мы не расстреляли своих — сначала не могли понять, что за танк.
После этого нас перевели в Логвиново. Когда выходили оттуда — также Бог помог. Мы вышли в 5 часов, а в 9 туда зашли российские танки. Если бы мы немного задержались — не сделали бы против них ничего.
У целого дивизиона было на слуху, что нас «наверху» слили. Это чистая диверсия от руководства — оставить без подмоги, без усиления личного состава… Потом видел на складе ту технику, которую мы отправляли на ремонт с поля боя, — к ней никто и не прикасался.
25 января был первый запрос от командования, чтобы дали оружие, просили подкрепления. Спрашивали своих командиров: хоть что-то будет? Они неуверенно отвечали: да. Но ничего так и не дали. Со мной работали ребята из Луганского аэропорта. Они первые говорили: если не выйдем, будет второй аэропорт. Они были правы.
Ответственные за Дебальцевский котел — все армейское руководство, вплоть до Президента. Его заявления после выхода о «героях» никто не воспринял. Какие же тут герои, если мы сдали позиции?
Я офицер. Хорошо помню армию до войны. Когда становился в ее ряды сейчас, думал, что-то изменится. Не изменилось абсолютно. Так же боятся генералов, проверок… А они так же в кабинетах не знают и не хотят знать ситуацию на местах. К нам на передовую руководство приехало только один раз, когда не стреляли вообще. Чтобы таких котлов не было в дальнейшем, нужно поменять всех генералов. Там толковых — 10%. Заменять нужно офицерами, которые прошли Донбасс. Тогда будут перемены.
— Помню, как в те дни постоянно держали связь с ребятами. Получаешь смс-ки от парней, что уже можем не увидеться, а потом самое страшное — когда с этого же номера звонят. Страшно снимать трубку, потому что не уверена, что это звонит боец, или кто-то из его телефона сообщает о гибели.
Ее коллега Наталья Зотова говорит, что еще больше болит, когда к тебе в отчаянии звонят матери и жены с мольбой дать какую-то информацию о человеке. А ты помочь не можешь. И в военкомате не могут…
— Пусть не обманывают, — говорит Зотова, — что был план выхода из котла. Если бы он был, не было бы «брошенных» блок-постов, на которых ребятам не сообщили об отступлении. Кто-то смог самостоятельно сориентировался и вышел. А кто — то-нет…
Мукачевские волонтеры на то время были активным рупором бойцов 128-й, которая находилась на Дебальцевской дуге.
— Мы начали информировать генштаб, что не хватает техники, еще в начале января, — говорит Людмила Бандурчак. — Люди готовы были стоять, воевать, просто просили подмоги, позарез надо было усилить это направление. Писали запросы, делегировали депутатов Тараса Пастуха и Виктора Балогу.
— Из Минобороны на запросы нам пришел ответ, что оружия у ребят по документам достаточно. По документам, может его и достаточно было, но мы каждый день говорили с командирами, которые говорили, что да, у них есть миномет, но он нуждается в ремонте, а остальное уже и ремонту не поддается… Командиры говорили, что на бумаге все оружие значится, но реально техника неисправна.
Рядом в Артемовске был хорошо оснащенный склад оружия, но ребятам его не давали, говорит Людмила Бандурчак.
— Я четко помню день ухода, 17 февраля, почти почасово. Опять переговоры, опять какие-то отказы. Мы осознавали, что там находится 5 тысяч человек, в окружении, а им не дают разрешение на отход. В 18 часов депутаты прорвались на встречу с должностными лицами генштаба, разрешения на тот момент еще не было. А под вечер связь с ребятами в Дебальцево уже почти пропала, еще можно было до кого-то достучаться по Вайберу или через интернет Укртелекома. Со слов ребят, интенсивность обстрелов была такая, что невозможно было даже говорить. Около 21 часа вечера пошло сильное давление от общественности. Тогда стало известно об уходе.
По рассказам ребят, генерал Шаптало собрал командование, чтобы рисовать выход, но все равно люди выходили хаотично. По разным направлениям, кто пешком, кто на транспорте. Мы первыми узнали, что бригада вышла. Я сообщила через Фейсбук, что ребята вышли из окружения, от генштаба эту информацию дали после меня через два часа. Мы думали, что после этого наградят всех командиров, которые выводили войска. Но героя дали только комбригу Шаптало.
Точного списка погибших в дебальцевском котле нет
Александр Русин, волонтер миссии «Черный тюльпан»:
— На места боев в так называемом Дебальцевском котле мы добрались в марте. Работали там 26 дней. За то время нашли более полусотни тел и останков. Ездили и собирали их в местах самых ожесточенных боев, там, где подрывалась техника, потому что при этом гибнет экипаж от взрыва снарядов. Мы работаем по информации, которую нам передают о боях бойцы, которые выжили, или их родственники, или другие волонтеры. Много тел не находим, потому что кого-то хоронят местные, если бой был вблизи села. Другой фактор: уничтоженную технику забирают на металлолом, тела или останки, которые остались в ней, также пускают под пресс. Еще остатки растаскивают животные — одичавшие собаки, коты, лисы. Среди погибших под Дебальцевом находили бойцов 128-й и 30-й бригад ВСУ. На данный момент есть информация, что еще двое военнопленных остаются у сепаратистов.
Точного списка потерь личного состава в Дебальцевском котле нет. Результаты наших исследований мы даем в гентштаб, но поскольку это гуманитарная миссия, они не имеют юридической силы. Также передаем военным остатки для экспертиз ДНК, на опознание обычно приезжают командиры, родственники. По состоянию на сентябрь прошлого года идентифицировали примерно 600 тел погибших в боях с момента начала военных действий на Донбассе.
Три из четырех часов операции раненый был в сознании
Александр Данилюк, военный хирург:
— Я прибыл в те места 4 января с 15-той медротой. Где-то со второй половины января начались сильные обстрелы, уже не было больницы в Дебальцево, куда мы свозили раненых.
Перелом произошел 9 февраля, мы тогда отправили в больницу 7 раненых, но их расстреляли на обычной трассе. Так мы узнали, что в окружении. И с того момента начался отсчет.
Мы работали в условиях полевой хирургии. В тайнике, размерами 4,5х2,5, высотой в 2,5 метра. Имели журнал для регистрации раненых, там записано 95 человек, но это не точная цифра, потому что мы не всегда успевали записать. С 10-го числа работали беспрестанно, последние полтора суток времени не было даже на то, чтобы выйти из укрытия. В нашей бригаде врачей было 3 анестезиолога, нарколог, начмед, фельдшер, водитель и я, хирург. Но там не имела значения медицинская специализация, потому что были операции, в которых мне ассистировал водитель. Когда раненных уже не было возможности вывозить, мы их складывали на стеллажах прямо в тайнике, штабелями. Перед уходом в этом тайнике находилось 14 медработников и 26 раненых.
Одна из самых тяжелых операций была в последний день, 17 февраля. Мне привезли бойца с тяжелым ранением внутренних органов, печени. У нас на тот момент уже не было нужных медикаментов, поэтому наркоз ему скомбинировали из того, что осталось, чтобы хоть как-то его усыпить, в итоге три из четырех часов операции парень был в сознании, все слышал. Искусственное дыхание делали сами, руками, кровь переливали в вену ту же, которая вылилась из брюшной полости — из пластикового стаканчика. С Божьей помощью операция завершилась успешно, я вышел к командиру сказать, что через 10 минут готов взять следующего раненого. А он ответил, что раненых больше не будет. Мы отходим на прорыв.
Начали собирать наших больных. Это был 11 час вечера. Отправлялись в полночь. Грузили раненых на машины, обезболивали на дорогу, а также давали ампулу с обезболивающим в руку, на случай, если в дороге сильно розболиться. Стабилизировали переломы. Также клали им в карман записку для медработников, которые должны были проводить первичный осмотр в больнице, куда их доставят. Почти каждый боец нуждался в повторной операции, ведь у нас ни стерильных условий не было, ни ниток подходящих для сшивания внутренних органов.
Напоследок я подошел к Саше Тарасюку, тому самому, чью тяжелую операцию только что успешно завершил. Он спросил: «Вы меня оставляете?» «Нет», — говорю. Для него нашли место на кузове. Между трупами. Ему, кстати, не переделывали операцию. Рана даже не загноилась, хотя это такие условия — ты работаешь, а тебе на голову глина сыплется…
Через час мы были готовы. Была абсолютная тишина. В полночь начали медленное движение. Где-то через час был первый обстрел, потом бой. Первые погибшие, раненые, к которым даже никто не подходил.
Я сидел в кузове с автоматом и слышал, как попадают пули в ящики с боеприпасами, которые нам служили прикрытием. Это была такая беспомощность: сидишь, прижав автомат, и молишься, чтобы пуля не попала. Еще один большой обстрел и бой произошел где-то в 5 утра. В конце концов, мы вышли. Чудом ни одного из раненых на нашем грузовике не зацепило, все были живы. Когда прибыли, сложилось впечатление, что весь мир ждал нас. Мы радовались, как малые дети. Я сразу пошел в больницу искать раненых, которых отправил накануне: оказалось, они не доехали, их расстреляли весь экипаж. Из 14 человек остался один.
В Дебальцевском котле сыграла роль проблема окружения. Все прекрасно знали про этот аппендикс, даже рядовые солдаты об этом говорили — не могло такого быть, чтобы командование этого не знало. Они убеждали, что не допустят второго Иловайска, Луганского аэропорта. А мы не понимали, почему не пустили по боевикам «смерчи» или «ураганы», чтобы помочь нам выйти без таких потерь. Это и до сих пор непонятно.
Поэтому об этом надо говорить. Я тезисно записал свои воспоминания о тех днях, написал книгу, готовлю к печати. Общество должно знать, что там произошло. Мне больно об этом вспоминать, нужно оживлять воспоминания, которые уже отболели, но каждый раз делаю это. Почти каждый день последнюю неделю звонят журналисты — никому не отказываю в интервью. Хочу, чтобы об этом знали. Потому что это наша история. История нашего героизма, и одновременно — ошибок, которые так дорого стоят. Ведь невозможно себе представить, чтобы в XXI веке быть в котлах, при наличии всех этих радиоприборов, связи, невозможно, чтобы в наше время вести окопную хирургию.
Показательно, что не наградили многих ребят, которые в тех событиях проявили себя как герои. Мне было непривычно видеть, как они покупают себе какие-то фальшивые медали, чтобы с ними прийти домой и показать сыну. Так не должно быть.
Было относительно спокойно, пока не прибыли российские военные
Олег Белейканич, замкомандира батареи в ракетно-артиллерийском дивизионе, мобилизовался добровольцем:
— Дебальцево — это значимый опыт, это ситуации, где люди могут увидеть что-то больше, чем в привычной жизни.
В те места мы прибыли в начале октября 2014-го. Наша батарея разместилась в 11 опорных пунктах, откуда велись бои. Я постоянно находился в движении, ездил на эти пункты к ребятам. С самого начала организовал координацию с волонтерами, мне пригодился бусик, который они перегнали из Польши.
Жарко у нас стало уже в декабре, а с 19 января начал терять людей. Заметили, что нет координации, ребята уже видели, что не к добру идет. Начали подключать общественность, пробовали достучаться до руководства через нардепов.
До конца не было решения, чтобы сохранить людей и технику. Уход — это был риск комбрига.
Последние дни уже стало ясно, что будем отступать. Велись переговоры, как именно это сделать. Теперь уже понимаю, что надо было идти иначе. Решили отступать все вместе, одной колонной. Кто мог взрывать технику — взрывал, жег, пытались максимально повредить.
Массовой паники не было. Помню, что было полнолуние, очень ясная лунная ночь. Все выстроились в длинную колонну, все это ворчало, шумело. Мы решили идти пешком — собрали ценные и личные вещи, документы. Перебегали от прикрытия к прикрытию. На самом деле каждую секунду ожидал залпа — но его почему-то не было. Я понимал, что должны лупить изо всех сил — я бы стрелял на их месте. Сложилось такое впечатление, что они дали какой-то шанс, дали нам отступить. Возможно, когда-нибудь это и выяснится, но тогда такое ощущение было.
У нас не было хорошей организации, колонна временем становилась в пробке, надолго останавливались. Маршрут мы преодолевали какими-то зигзагами, его длина — я потом по картам смотрел, была 15 км, мы же проехали около 60-ти.
Причиной Дебальцевского котла,считаю, был коллапс во власти, который начался задолго до него и продолжается до сих пор. Когда 18 февраля увидел выступление Президента по ТВ, где он говорил о победе и организованном отходе — ощущения были не из приятных. Неправда начинается с того, что этот конфликт до сих пор называют «АТО», мы, военные, не участники боевых действий — а какие-то «атошники».
Когда услышал, что мои ребята вышли, залпом выпив стакан водки и заплакал
Роман Качуровский, младший сержант, пехота:
— В самые горячие дни боев меня задело, и я еще попал в число тех раненых, кого была возможность вывезти с поля боя в ближайшую Светлодарскую больницу. Нас битком набили 17 человек, и вывозили уже не по прямой дороге, а полями, в объезд. В тот самый день, когда нас из больницы вывезли, ее разбомбили.
Мы знали, что в окружении, поэтому выхода своих ребят я ждал в больнице. Как услышал, что они вышли, залпом выпил стакан водки и заплакал.
У меня ранение было не из тяжелых — сквозное в ногу, попал снайпер. Мы стояли в Новоорловке, наш блокпост был относительно тихий. Дело в том, что местные нам помогали и продуктами, и информацией. А рядом жила бабка-гадалка, ее сын воевал на стороне сепаров. Перед запланированным обстрелом он звонил и говорил: «Мама, прячтесь!» Ну, и мы тоже прятались. У нас был тихий блок-пост. На терриконе вблизи него стояли два флага — украинский и сепарский.
Но тихо было, только пока не пришли российские военные. А потом начались обстрелы и атаки. Корректировщики них были из местных: как-то неправильно проинформировали, сепары промахнулись — снесли полаела. Потом женщина, которая неправильно навела, еще долго сокрушалась, что из-за нее дома развалило, людей ранило, кого-то даже убило.
Не раз думал о причинах Дебальцевского котла. До сих пор не понимаю, почему нам не дали артиллерию, почему не усилили, ведь мы неоднократно просили. Если бы нам дали подкрепление, мы бы удержали позиции, потому что они были хорошо расположены. А когда стало банально не хватать людей и пушек, а новые не прибывали, мы поняли, что дела плохи.
По поводу медалей, которые не выдали ребятам, — а много кто их заслужил, тут еще играет роль такая штука, как человеческий фактор. Хотя постфактум много кто получил награды. Мне награда пришла только на День Соборности.
Танк у сепаров украли, когда сказали, что мы не работаем
Сергей Кузнев — капитан 128 ОГПБР, артиллерия:
— В Дебальцевском котле находился в артиллерии. Мы работали по позициям противника, штаб давал нам координаты, мы вели огонь. Нас долго не могли вычислить, засекли, проникнув в тыл. Сразу же по нам пошел огонь, разгромили. Мы не могли понять, откуда огонь, думали, стреляют танками. Теперь уже ясно, что корректировку давали из соседнего леса, а били издалека из ракетных установок. Если бы на то время был опыт, этого бы избежали.
Работали мы на износ. В дни боев, тяжелейших, представьте только себе, ребята заряжали 140-160 снарядов. Каждый весит 50 кг, то есть это 7,5 тонн. И это продолжалось 9 дней, полторы недели адской работы!
Когда нас вычислили и накрыли, за первые три часа обстрела я получил трех раненых. Было решено переводить батарею в другое место. Мы попали под Углегорск, он уже был сдан, но надо было прикрыть позиции своих. То есть, мы оказались на передовой и фактически без оружия. Сами работать не могли, стреляли по нам, мы изредка отстреливались. Но благодаря этому, выжил весь дивизион.
Курьез с танком, уже ставший притчей, произлшел тогда, когда от командования услышали, что мы ничего не делаем. Тогда ночью ребята вышли на позицию врага и вернулись обратно с танком. Я до сих пор благодарен Богу, что мы не расстреляли своих — сначала не могли понять, что за танк.
После этого нас перевели в Логвиново. Когда выходили оттуда — также Бог помог. Мы вышли в 5 часов, а в 9 туда зашли российские танки. Если бы мы немного задержались — не сделали бы против них ничего.
У целого дивизиона было на слуху, что нас «наверху» слили. Это чистая диверсия от руководства — оставить без подмоги, без усиления личного состава… Потом видел на складе ту технику, которую мы отправляли на ремонт с поля боя, — к ней никто и не прикасался.
25 января был первый запрос от командования, чтобы дали оружие, просили подкрепления. Спрашивали своих командиров: хоть что-то будет? Они неуверенно отвечали: да. Но ничего так и не дали. Со мной работали ребята из Луганского аэропорта. Они первые говорили: если не выйдем, будет второй аэропорт. Они были правы.
Ответственные за Дебальцевский котел — все армейское руководство, вплоть до Президента. Его заявления после выхода о «героях» никто не воспринял. Какие же тут герои, если мы сдали позиции?
Я офицер. Хорошо помню армию до войны. Когда становился в ее ряды сейчас, думал, что-то изменится. Не изменилось абсолютно. Так же боятся генералов, проверок… А они так же в кабинетах не знают и не хотят знать ситуацию на местах. К нам на передовую руководство приехало только один раз, когда не стреляли вообще. Чтобы таких котлов не было в дальнейшем, нужно поменять всех генералов. Там толковых — 10%. Заменять нужно офицерами, которые прошли Донбасс. Тогда будут перемены.
