Около часа ночи 9 ноября 2015 года Петр Павленский зашел в кафе в центре Москвы. Ночь была серая и мрачная. Ветра не было, и город жалобно стонал в последней агонии осени. Павленский — изможденный человек со впалыми щеками и глубоко посаженными глазами. Он был одет в черные джинсы, черное пальто, черные ботинки и черную шапку-ушанку. В руке у него была старая канистра с бензином серебристого цвета.
В кафе Павленский встретился с парой фотожурналистов, которые, сохраняя меры предосторожности, двинулись за ним вместе с шедшим сзади соратником художника по тихим улицам в сторону Лубянки, где находится штаб-квартира печально известного КГБ и его организации-преемницы ФСБ (Федеральная служба безопасности). Вокруг Лубянки расположены самые красивые в Москве дома с очаровательными дореволюционными фасадами. Само здание на Лубянке построено в стиле барокко из желтого кирпича. Этот дом знает каждый россиянин, хотя на здании нет ни надписей, ни табличек, указывающих на его принадлежность.
Павленский вышел из подземного перехода возле Лубянки и, воспользовавшись возможностью, поспешил к главному входу. «Он был настолько сосредоточен, — сказал его помощник, — что даже не посмотрел, идут ли за ним журналисты». Художник подошел к массивным деревянным дверям, облил их бензином, а затем поджег. Потом он встал перед дверьми и начал ждать. «Он был совершенно спокоен, — сказала одна из фотографов Нигина Бероева. — У него было такое же каменное лицо, как во время любой из его акций».
Через 17 секунд после того, как двери Лубянки охватило пламя, к Павленскому подбежал дородный полицейский в светоотражающей неоновой куртке. Затем прибежали другие ошеломленные сотрудники полиции, сначала повалили его на землю, а потом препроводили художника вместе с фотографами в полицейский фургон. «Боже мой! — услышала Бероева слова одного полицейского. — Как много этих психов!»
На следующее утро, когда Павленский еще находился в отделении полиции, в сети появилась зернистая видеозапись ночной сцены. Видимо, ее снял прохожий, так как в правом углу кадра виден его рукав. Под видеозаписью с названием «Угроза» есть объяснение Павленского: «Горящая дверь Лубянки — это перчатка, которую общество бросает в лицо террористической угрозе. Федеральная служба безопасности действует методом непрерывного террора и удерживает власть над 146 миллионами человек. Страх превращает свободных людей в слипшуюся массу разрозненных тел».
Впервые попав в поле зрения публики в 2012 году, Павленский провел целую серию глубоких, хотя и не лишенных стремления к сенсационности акций. Проводя акцию «Шов», он зашил себе рот, стоя у Казанского собора в Санкт-Петербурге, и таким образом выразил протест против судебного процесса над панк-группой Pussy Riot. Затем он голый завернулся в колючую проволоку, и в таком виде помощники принесли художника ко входу в здание Законодательного собрания Санкт-Петербурга. Это была художественная акция протеста против репрессивной судебной системы властей, получившая название «Туша». Потом была еще одна акция («Фиксация»), когда Павленский прибил свою мошонку гвоздем к каменной брусчатке на Красной площади. По его словам, это была метафора апатии, политической индифферентности и фатализма современного российского общества. Он также провел групповую акцию «Свобода» в центре Санкт-Петербурга, изобразив украинские протесты на Майдане, а также взобрался голым (а как иначе?) на забор института психиатрии им. Сербского в Москве, где отрезал себе кухонным ножом мочку правого уха (акция «Отделение»).
Павленский — художник-акционист. Эта форма искусства имеет в России богатую историю. Он называет свои акции политическим искусством (не путать с искусством о политике). Он пишет "картины" атрибутами власти, а в качестве холста использует собственное тело. Он верит в освободительный потенциал своих работ. Как инструмент революции это бесспорно тщетная попытка, но если говорить об искусстве, то это яркий образ России в 2016 году.
***
Петя Павленский рос в коричневом десятиэтажном доме советской постройки, неподалеку от судостроительного завода на северо-западной окраине Санкт-Петербурга, где воздух пропитан запахами моря. Его отец был геологом, а мать — медсестрой. Окна квартиры выходили в тихий двор, где росли березы.
Детство у него было самым обычным, «таким же типичным, как многоэтажка, в которой я жил», написал мне Павленский из тюрьмы, отвечая на вопросы, которые я направил ему ранее. Он вспомнил только один необычный инцидент. В детстве мальчик поджег на лестничной клетке кипу картона. Никто не пострадал, но к ним на беседу пришел милиционер. Увидев сотрудника милиции, Петя спрятался под столом. Вспоминая теперь о том эпизоде, Павленский задает себе вопрос: «Кто научил маленького мальчика, что милиции надо бояться?»
Когда Пете было семь лет, распался Советский Союз. «По черно-белому телевизору показывали новости, — вспоминает он. — Там говорили что-то про путч и переворот. Я не ощущал никакого внимания со стороны взрослых. А потом появились цветные талоны на продукты». Отец нашел дополнительный заработок, торгуя вразнос компакт-дисками, что очень понравилось Пете, который внезапно получил возможность слушать любой альбом, какой только пожелает.
В подростковом возрасте Петя был панком. В седьмом классе его выгнали из школы за то, что он рисовал порнографические рисунки, изображая в них одноклассников. Это был его первый скандал в искусстве. В старших классах он вместе с друзьями пропускал уроки, напивался, ходил на выставки и смотрел артхаусное кино. Они вовсе не думали о политике, они просто ловили кайф и сумасбродствовали. Петя часто делал зарисовки их ночных похождений. «Он умел рисовать. Даже без формального обучения у него всегда получались правильные пропорции, — сказал один из ближайших друзей детства Павленского Никита Медведев. — Мы говорили ему: давай, Петя, занимайся этим, у тебя хорошо получается». Но Петя, по его собственному признанию, мало думал о своем будущем.
В 2005 году в семье Павленских произошла трагедия. Петин отец, которому было всего 49 лет, умер, подавившись куском мяса. Для Пети родители стали примером того, как не надо жить. Он видел, как сдался его отец в пьяных поисках удобств и комфорта, как он деградировал. В матери он видел человека, обожавшего телевидение, жившего по нормам, установленным пропагандой, и боявшегося выделиться из толпы. «Главная особенность его личности состоит в том, что он отверг образ жизни своих родителей», — сказала кинодокументалист Дарья Хренова, снимающая Павленского с начала 2015 года.
Павленский посвятил себя искусству. Он пошел учиться в классическую художественную академию по классу монументальной живописи, но вскоре разочаровался, увидев в академии фабрику по производству декораций для режима. Павленский стал ходить на лекции в школу «Про Арте», имеющую более современную направленность, но заметил, что и там тоже действуют такие же механизмы. Вместо российского государства были европейские галереи и фонды, осуществлявшие контроль через систему грантов и творческих командировок. «Я увидел, как эти центры разрушают художественный потенциал сотен людей, подменяя его сознанием проститутки, которая хочет только одного: найти богатого клиента и удовлетворить все его желания», — сказал Павленский.
Примерно в это время он познакомился с Оксаной Шалыгиной, которая стала его партнером по творчеству и по жизни. Она для него — единомышленница, любовница и интеллектуальный спарринг-партнер. «Мы всегда работаем как команда, — рассказала мне Шалыгина. — Он всегда был источником идей, а я вступала на следующем этапе и начинала все организовывать и осуществлять». Вместе они издают журнал «Политическая пропаганда», ставший площадкой для обсуждений политического искусства. Вебсайт журнала наглядно показывает, кто оказал на них наибольшее влияние: Грамши, Фуко, Дебор, Толстой, Сантьяго Сьерра, Таня Бругера.
Эта пара живет в квартире неподалеку от канала Грибоедова в Санкт-Петербурге вместе с двумя дочерьми Алисой и Лилией, восьми и пяти лет. Девочки не ходят в школу, а получают домашнее образование: уроки кикбоксинга, живопись, шахматы и поэзия (в данный момент это Маяковский). Входом в их дом служит низкая дверь, спрятавшаяся в аллее. Сама квартира представляет собой одну-единственную маленькую и квадратную комнату. Там была стена, разделяющая пространство, но когда они переехали в свою новую квартиру, Павленский ее снес, оставив открытую дыру на потолке. Мебель отсутствует, если не считать письменный стол, журнальный столик и четыре крошечных стула. Эта семья не пользуется кроватями, а спит на полу на одеялах. Единственное украшение жилья — транспарант, на котором написано, что квартира является издательским домом «Политическая пропаганда», а также детские каракули на одной из стен, выведенные черной краской.
Совместно Павленский и Шалыгина оттачивают свои взгляды на искусство и политику. Неудивительно, что их вкусы имеют радикальную наклонность: дадаисты, русский авангард, венские акционисты и тому подобное. Но Павленский заявляет, что любит Караваджо и Люсьена Фрейда; а Шалыгина мечтательно говорит об «Олимпии» Моне. Когда речь заходит о политике, они выступают в защиту анархизма. Вначале они пытались работать с узаконенным миром искусства, но обнаружили, что его запреты и ограничения невыносимы. «Все боятся спорных тем, — говорит Шалыгина. — Наш главный враг — это компромисс. Ты либо повинуешься, либо сопротивляешься».
В начале 2012 года девушки из группы Pussy Riot проникли в московский храм Христа Спасителя. Надев на головы яркие балаклавы, они запели: «Богородица, Дево, Путина прогони!» Два члена группы, Надя Толоконникова и Маша Алехина, оказались в тюрьме. Путин сказал: девушки получили то, что просили. Их дело стало международной сенсацией и предвестием консервативного крена Путина после его возврата на пост президента в том же году. «С этого момента режим начал серьезно заниматься искусством, применяя все имеющиеся репрессивные методы, — сказал известный галерист Марат Гельман, который в начале 2000-х годов тесно сотрудничал с Кремлем, однако был вынужден покинуть страну из-за давления, оказанного на него за слова поддержки Pussy Riot. — Эти процессы происходили сначала в СМИ, потом в политике, а сейчас и в искусстве».
Для Павленского преследование Pussy Riot стало переломным моментом. «Это была жестокая попытка режима пробраться на территорию искусства и превратить его в орудие идеологического контроля», — заявил он. 23 июля 2012 года он провел одиночный пикет у здания Казанского собора, держа в руках плакат с надписью: «Акция Pussy Riot была переигрыванием знаменитой акции Иисуса Христа (Мф. 21:12–13)» (Изгнание торгующих из храма). Он стоял там молча, зашив себе рот суровой красной ниткой.
Фотография Павленского мгновенно обошла весь мир. «Мы нащупали нерв», — сказала Шалыгина. Для Толоконниковой, которая наблюдала за происходящим из тюремной камеры, поступок Павленского стал неожиданной удачей. «Каким-то чудом появился наконец человек, которому я, сидя в тюрьме, могла с чистой совестью передать акционизм, передать традиции акционистов», — сказала она мне.
***
Впервые акционизм появился в Москве в 1990-х годах, когда небольшая группа возмутителей спокойствия вышла на улицы, устраивая там провокационные перформансы на тему мира, снявшегося с привычного якоря. В начале 1991 года, всего за несколько месяцев до распада Советского Союза, Анатолий Осмоловский собрал на Красной площади группу друзей, которые улеглись на брусчатке, составив известное слово из трех букв *** (нецензурная лексика, прим. перев.). «Эти публичные акции стали реакцией на отсутствие узаконенных площадок для выражения наших идей, — сказал Осмоловский. — Единственное, что нам оставалось, это выйти на улицы».
Спустя несколько лет широкую известность обрел Олег Кулик, который нагишом бродил по московским улицам в образе «человека-собаки», ползал, кусался и лаял на прохожих. Эту акцию он позднее с огромным успехом повторял в западных художественных галереях. Для Кулика акционизм стал выражением самоидентификации в стране, где все точки отсчета исчезли. «Осталось только тело, которое раньше никогда тебе не принадлежало. Первые акционисты 90-х показали это тело, обнаженное тело обнаженного человека посреди дикого города, — рассказал мне Кулик. — Это мощный образ. Из всех этих нескончаемых мифов о коллективизме, из этих бесконечных толп, групп, организаций и партий появляется человек, возникает личность, за которым ничто и никто не стоит. Он — один против всех. Но он не воюет, он просто говорит: я существую; вот он я, и я — это искусство».
Самым скандальным представителем этого направления был любимец Павленского Александр Бренер. В 1990-х годах он буквально терроризировал Москву. Он кричал в сторону Кремля, надев боксерские перчатки; он вызывал на поединок Бориса Ельцина. Как-то раз он вышел на площадь напротив дома на Лубянке, где раньше возвышалась статуя основателя советской тайной полиции Феликса Дзержинского, и прокричал: «Я — ваш новый коммерческий директор!» Он мастурбировал на трамплине для прыжков в воду в главном бассейне Москвы, который вскоре закатали в асфальт, и на его месте построили храм, где позднее выступили девушки из Pussy Riot. Но к концу 90-х это движение зачахло. «Это требует неимоверных внутренних моральных ресурсов», — сказал Осмоловский, заявивший, что большинство акционистов могут выступать не более семи лет. Сам он отказался от акционизма, когда столкнулся с угрозой тюремного заключения. Бренер уехал из России. Кулик занялся скульптурой.
На фоне нефтяного бума в середине 2000-х годов набрала силу вторая волна российских акционистов, которые сосредоточились в основном вокруг московской арт-группы «Бомбилы» и санкт-петербургской «Война», откуда вышли Pussy Riot. В отличие от московских акционистов 90-х, они действовали коллективно, считая своей задачей не попасться. «Война» получила скандальную известность, когда нарисовала огромный член на разводном мосту рядом со зданием ФСБ в Санкт-Петербурге. Когда мост поднимался, вместе с ним вставал и пенис. Эти ранние акционисты были озорными и проказливыми; они стали отражением той эпохи, когда государство было не столь страшным и грозным.
В отличие от них, Павленский в своей работе черпает вдохновение в наиболее репрессивных тенденциях, появившихся в третий президентский срок Путина. Когда пространство для самовыражения сокращается, он становится лишь сильнее. В своей основе искусство Павленского — это попытка отстоять существование индивидуума, доказать, что возможно быть личностью в государстве, которое пытается подчинить себе всё — живых и мертвых, прошлое и настоящее. В этих целях он использует тело как средство самовыражения. «Он демонстрирует человека, который готов нанести себе травмы более серьезные и болезненные, чем все телесные повреждения, которые могут ему причинить другие, — сказал Гельман. — Таким образом он показывает слабость системы: ее власть заканчивается там, где начинается его тело, потому что она никогда не сможет сделать с ним то, что он делает с собой сам».
В его произведениях в их лучшем виде содержится матрица культурных, исторических и политических ссылок, и они являются продуктом необузданного и эрудированного ума. Например, «Фиксация» — это одновременно кивок в сторону московского акционизма и российских колоний, где заключенные в знак протеста прибивают свои гениталии гвоздями к нарам. «Отделение» — это совсем по Ван Гогу. Характеристика, данная Павленским «Угрозе» — (перчатка, которую бросает общество в лицо террористической опасности) — это явное эхо знаменитого манифеста кубофутуристов «Пощечина общественному вкусу», с которым они выступили в 1912 году. В этом манифесте группа радикально настроенных русских поэтов призывала выбросить Пушкина «с парохода современности».
Павленский специализируется на создании ситуаций, которые привлекают внимание властей к его акциям. Таким образом они превращаются в марионеток в его театре абсурда. Его начальный жест — это лишь первый шаг. Все что следует за ним — аресты, суды, освещение в СМИ — является неотъемлемой частью самого произведения. Непредсказуемость такого развития событий отличает акционизм от искусства перформанса. «Я никогда не работал с перформансом, — заявил Павленский. — Если представить себе линию, на одном конце которой находится опера (как средство коммуникации), а на другом террористический акт (как средство коммуникации), то в плане подготовленности жеста перформанс будет ближе к опере, а акционизм к терроризму».
Зачастую власти реагируют таким образом, который подчеркивает его сигналы. После «Угрозы» они покрыли сгоревшие двери листами гофрированного металла, сделав настоящий железный занавес. Во время «Фиксации» окружившие Павленского полицейские чувствовали отвращение и не знали, что делать с гвоздем, торчавшим из его мошонки. Позже они накрыли его белой простыней, превратив Павленского в некое отражение Ганди. Государство открыло против него два судебных дела, и процессы проходят в двух разных городах. В этом году Павленский сидел в тюрьме в ожидании суда за «Угрозу». Жюри государственного конкурса визуального искусства «Инновация», главного в области современного искусства, покинуло зал заседаний, когда организаторы отказались от рассмотрения его кандидатуры на получение высшей награды.
В мейнстриме российского искусства Павленский является изгоем. Он не участвует в выставках, не посещает церемоний открытия, не сплетничает с кураторами за коктейлями (он сейчас вообще не пьет). У Павленского есть активные сторонники, но в основном он работает в одиночку. Многие считают, что «политическое» в его работе перевешивает «художественное».
«В Павленском я вижу два главных компонента: гражданина с политическими взглядами и художника, имеющего профессиональную точку зрения, — сказал Дмитрий Озерков, заведующий отделом современного искусства в прославленном санкт-петербургском музее „Эрмитаж“. — Каждую из этих областей можно анализировать: для кого-то он — художник, для остальных он — политический активист». Озерков, как и многие, утверждает, что искусство Павленского, хоть и интересно, но слишком мимолетно, слишком привязано к политике данного момента и не может оставить заметный след в истории.
Дебаты о роли художника в обществе, о границе между искусством и политической активностью стары как мир и идут повсеместно. Однако, как отмечает Исайя Берлин в своем эссе «Обязательства художника перед обществом. Русский вклад в мировую культуру», нигде эта полемика не оказала такого сильного воздействия, как в России. Советский поэт Евгений Евтушенко отразил это в своих стихах:
Поэт в России — больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
Лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства,
Кому уюта нет, покоя нет.
Поэт в ней — образ века своего
И будущего призрачный прообраз.
Поэт подводит, не впадая в робость,
Итог всему, что было до него.
Литературный критик Виссарион Белинский после неудачного восстания декабристов в 1825 году написал: «Отнимать у искусства право служить общественным интересам — значит не возвышать, а унижать его, потому что это значит делать его предметом какого-то сибаритского наслаждения, игрушкой праздных ленивцев». Его кредо, состоящее в том, что «наше время алчет убеждений, томится голодом истины», стало ответом русским романтикам, которые отстаивали идею искусства ради искусства, утверждая, как однажды сказал Пушкин, что «цель поэзии есть поэзия».
Берлин пишет, что призыв Белинского был «самой первой и самой проницательной формулировкой беспокойства и тревоги, в которой порой звучит критическая оценка побуждений и поступков и которая потом постоянно терзала русскую интеллигенцию. С тех пор ни один русский писатель не мог чувствовать себя совершенно свободным от своих нравственных взглядов». Доктрина о социально активном художнике проложила дорогу многим поколениям радикалов и бунтарей, в том числе Николаю Чернышевскому, чей роман «Что делать», написанный в 1863 году, вдохновил Ленина на революцию, а советских диссидентов на борьбу с тем миром, который эта революция создала.
Быть социально активным художником в России значит бороться с государством. На русском языке слово «власть» имеет несколько значений, в том числе, оно синонимично слову «государство». Это абстракция, при помощи которой русские описывают своих правителей. (В России Фуко может показаться банальным, ибо там не станет большим откровением тот факт, что власть проникает повсюду.) В наше время, когда большинство деятелей российской культуры либо поддерживают путинизм, либо пытаются уйти от него, Павленский занимает легендарное положение поэта, который больше чем поэт. «Павленский — это ум, совесть и яйца эпохи», — сказала Толоконникова.
Его работа нацелена на освобождение. «Голос власти заявляет: слушай, повторяй, повинуйся! Голос искусства заявляет: говори, опровергай, сопротивляйся!» — пишет Павленский в своем пока не опубликованном манифесте «Бюрократическая судорога и новая экономика политического искусства». Он не видит смысла в искусстве ради искусства, но верит в искусство как перемену, как прогресс, как пробуждение. «История искусства в России — это история столкновений между человеком и властью», — сказал он мне.
Государство в свою очередь поставило перед собой задачу дискредитировать Павленского, представить его в качестве преступника, безумца, либо и того, и другого одновременно. Когда российского министра культуры Владимира Мединского спросили о «Фиксации», он посоветовал репортеру сходить «в Музей истории медицины и психиатрии, и там задать свой вопрос». Спустя неделю после акции «Угроза» главный российский пропагандист Дмитрий Киселев в своей воскресной программе в прайм-тайм объявил Павленского «членовредителем-рецидивистом». Выступая под рубрикой «Жалко парня», Киселев попытался связать акционизм с ИГИЛ и гитлеровской Германией: «Ролики ИГ с обезглавливанием, чем не акционизм? Уж снято-то точно лучше, чем у Павленского. Им и приз, что ли?» — ликующе заявил он.
Надеясь избежать очередного скандала в духе Pussy Riot, Кремль поначалу обращался с Павленским очень аккуратно, лишь хлопая его по рукам после каждой акции. Но после нагруженной революционной символикой «Свободы» власти уже не могли просто неодобрительно смотреть на него. Павленский с небольшой группой вышел на Малый Конюшенный мост в Санкт-Петербурге, находящийся в тени церкви Спаса на Крови, где террористы убили царя Александра II. Участники акции жгли покрышки, размахивали украинскими флагами и били в импровизированные барабаны.
Молодой следователь Павел Ясман получил задание собрать улики на Павленского и подготовить против него обвинение. Он приказал провести обыск в доме Павленского и приступил к допросу подозреваемого. Если первые акционисты любой ценой старались не попасть за решетку, то Павленский явно нарывался на конфликт. «Он понимал, что все это закончится тюрьмой, — сказал мне его друг, культовый украинский писатель Владимир Нестеренко, известный как „Адольфыч“. — По-другому это закончиться не могло. Все эти акции требуют огромного напряжения».
Проникнув в правовую систему, Павленский находит все более богатый материал для своего искусства. Без ведома Ясмана их разговоры записывались. Позднее Павленский опубликовал их в интернете в виде пьесы в трех действиях — диалоги о характере правовой системы, о роли государства в жизни России и о значении искусства. Их разговоры заставили бы Кафку улыбнуться.
Павленский: Малевич говорил: «В искусстве важна истина, а не искренность».
Следователь: Петр Андреевич, дорогой вы мой, мне с вами очень приятно беседовать. Но мы сегодня надолго или как? Просто я каждый день прихожу сюда к семи утра…
Павленский: Я хочу, чтобы мы нашли некие точки соприкосновения, хочу понять, как мыслит и та, и другая сторона. Увязать с контекстом что-то из поля символики и из уголовно-процессуального кодекса — сложная задача.
Следователь: Что вы сказали? Я ни черта не понял — как и тогда, когда изучал ваше заявление.
Павленский: Я долго его писал.
Следователь: Давайте говорить по-русски.
Павленский: По-русски. Есть поле символическое. Символы, знаки. Означающее и означаемое. Искусство работает в таком поле. Но в то же время оно, конечно, функционирует в реальности. Для нас, как и для Малевича, истина должна быть превыше искренности. То есть, мы должны начать смотреть на акцию, на акт искусства с разных сторон, и тогда мы придем к какой-то истине. На что была направлена эта акция — на осуждение общественных устоев или наоборот, на укрепление общественных связей?
Следователь: Никто никого не преследует за какие-то там акции. Следствие ведется в отношении неустановленной группы лиц за поджог покрышек.
Павленский: За пожар?
Следователь: За поджог покрышек!
Но чем больше Ясман общался с Павленским, тем больше он соглашался с художником-ренегатом. Павленский рассказывал, как власть превращает людей в функционеров, в простые предметы, исполняющие свои роли. «Он абсолютно прав, — сказал Ясман. — А я об этом никогда раньше не задумывался». Когда руководство потребовало отправить Павленского в психиатрическую клинику, Ясман взбунтовался. «У нас большинство людей считает, что раз ты не согласен с их мнением, значит, ты — сумасшедший, — заявил Ясман. — Я доказывал этим людям, что он — абсолютно нормальный человек, что он умнее и эрудированнее всех нас вместе взятых». Он уволился из влиятельного Следственного комитета и стал адвокатом.
Российские правители издавна стремятся обливать грязью своих критиков, называя их сумасшедшими. В 1820-х годах Николай I объявил сумасшедшим Петра Чаадаева, опубликовавшего цикл нелицеприятных для властей «Философических писем». В позднюю советскую эпоху государство создало целую систему карательной психиатрии. Многие писатели и диссиденты, осмелившиеся критиковать официальную линию, в том числе Иосиф Бродский и Владимир Буковский, прошли через эти сомнительные психбольницы. «Есть люди, которые борются с коммунизмом… но у таких людей явно не все в порядке с психикой», — заявил в 1959 году Никита Хрущев. Аналогичные заявления делают и сторонники Путина, включая националистического идеолога Александра Дугина, который как-то сказал: «Противников путинского курса больше нет, а если и есть, то это душевнобольные, и их нужно отправить на обследование».
Павленский в связи со своими акциями прошел десяток психиатрических экспертиз. Но каждый раз судебные психиатры признавали его более или менее вменяемым. (Впрочем, этот факт не мешает прокурорам и следователям предпринимать все новые и новые попытки). Павленского, в свою очередь, эти попытки государства поместить его в психушку вдохновили на акцию «Отделение». Он вскарабкался на серый бетонный внешний забор Центра судебной психиатрии имени Сербского, отрезал кухонным ножом мочку правого уха и спокойно сидел там, пока кровь стекала по его груди.
Честно говоря, акции Павленского вызывают у большинства одинаковую первую реакцию: «Да он — ненормальный!» «Почему они считают, что он сумасшедший? Во-первых, голый на публике — значит псих… Второе — он выступает против власти. Но еще и из-за того, что Павленский оперирует тем, что для этих людей свято, то есть, он оперирует собственным телом, — объясняет Нестеренко. — Они думают, что человек, который обезображивает свое тело, сошел с ума». Даже старые знакомые иногда не могут понять, что случилось с тем Павленским, которого они знали. «Просто все говорят: что произошло, он с ума сошел?— рассказал его друг детства Медведев. — Но он не сошел с ума. Он просто пытается использовать этот момент как инструмент».
Для сторонников Павленского его отклонение от нормы является знаком достоинства. Такая интерпретация основана на давней российской традиции почтительного отношения к юродивым, святым дурачкам. (Одним из них был Василий Блаженный, чьим именем назван собор на Красной площади). Юродивые изображали сумасшествие или сознательно действовали в провокационной манере, чтобы рассказать высшую правду. Исследователь феномена юродства Сергей Иванов пишет, что юродивый — это «праведник, который надевает маску безумия из соображений аскетизма и в воспитательных целях».
В других культурах подобные идеи с годами исчезли, но юродивые продолжают жить на страницах русской литературы, по крайней мере, метафорически. «Это связано с присущим русской культуре стремлением к идеалу и к поиску идеала, — сказал мне Иванов. — Это такое сильное чувство, что правда где-то существует, что к ней нужно стремиться, что ее нужно искать. Это чувство особенно сильно выражено у Достоевского».
После «Угрозы» Павленского снова отправили в клинику Сербского на очередную судебную экспертизу. Сославшись на карантин из-за эпидемии гриппа, врачи не позволяли адвокатам видеться с ним примерно месяц. Поэтому я решил нанести визит директору центра Зурабу Кекелидзе, который согласился встретиться со мной при условии, что мы будем обсуждать развитие психиатрии в современной России.
Кекелидзе — иссохший седой человек с глубокими морщинами на лбу, работающий в психиатрических больницах с 1970-х годов. Сначала он сказал, что по закону вообще не имеет права говорить что-либо о Павленском, даже то, содержится ли он в центре Сербского. Он не может говорить и о своих впечатлениях, когда увидел голого и окровавленного Павленского во время акции «Отделение», потому что «моя функция была охранять забор».
Но после того, как мы с ним в течение часа грызли миндаль и беседовали об абстрактных материях, Кекелидзе, наконец, прямо заговорил о ситуации с Павленским. Он утверждал, что никакого возврата к карательной психиатрии нет. Сербский двадцать пять лет работал, чтобы восстановить репутацию психиатрии, так зачем же сейчас разрушать то, чего он добился? Кроме того, заметил Кекелидзе, «неужели человек икс — это реальный противник, который может кого-то за собой повести? Нет. Тогда о чем разговор?»
«Что это за деятельность, как ее классифицировать? Это морально, аморально, это свобода совести, что?» — размышлял он.
«Это революционные действия, — продолжил Кекелидзе. — К сожалению, сейчас уже ясно, чем кончались все революции. Исторических моментов много. Поэтому о чем разговор? О морали? В этом нет никакой морали».
В конце февраля, когда Павленский все еще находился в клинике Сербского, Таганский суд в центре Москвы провел слушания о продлении его досудебного ареста. Одно только предположение о появлении Павленского превратило переполненный зал суда в спектакль. Операторы стеной выстроились возле клетки, где он должен был сидеть. Вокруг суетились полицейские. Я втиснулся на узкую скамейку вместе с другими журналистами, активистами и сторонниками Павленского, собравшимися в зале № 211. На одной из скамеек кто-то нацарапал: «Не бойся и не нерничай» (орфография сохранена).
Появилась Шалыгина в черных брюках, тонком черном свитере, черном пиджаке и черных кроссовках без шнурков. Она села рядом с клеткой. С своими коротко остриженными и выкрашенными в ярко-белый цвет волосами она казалась полной противоположностью судье в черной мантии с черными как смоль волосами до плеч и губами, накрашенными яркой помадой цвета свежей крови.
«Привет, привет, — сказал Павленский, когда конвой ввел его в наручниках в зал суда. — Как вас тут много!»
Власти предъявили Павленскому обвинение в «вандализме из соображений идеологической ненависти» за поджог дверей на Лубянке. Павленский сказал, что польщен таким обвинением («Какие еще у человека могут быть чувства к этой организации?»), но потребовал, чтобы суд переквалифицировал обвинение на терроризм — статью, по которой можно получить срок в двадцать лет.
Это требование было кивком в сторону украинского кинорежиссера из Крыма Олега Сенцова, которого осудили за терроризм, потому что он якобы участвовал в поджоге дверей офиса местной пророссийской партии после аннексии полуострова Россией в начале 2014 года. Это было еще и способом изобличить извращенную логику (или полное ее отсутствие), на которой зиждется вся российская правовая система. «Или судебная система доведет все до логического завершения, или станет скрываться под маской», — сказал он в тот день на суде.
— Вы по-прежнему настаиваете, что ФСБ — преступная организация?— спросила его судья, когда началось заседание.
— Да, террористическая организация. Она сменила свое название, но всегда была таковой, — ответил Павленский. — Я требую переквалифицировать мое дело в терроризм, вы помните.
— Помню, — сказала судья. — Встаньте.
— Не встану.
— Назовите свое имя.
— Не буду, — сказал Павленский с улыбкой. — Вам оно уже известно.
