Марк Гринфилд, студент-выпускник Школы международных и общественных отношений Колумбийского университета, работал английским редактором информационного агентства «Советские новости» в Москве с 1979 по 1981 год.
Из окна моей квартиры на Ленинском проспекте открывался вид на два внушительных полукруглых здания с украшенным орнаментом фасадом, выраставших по обе стороны широкой магистрали в нескольких кварталах от моего дома. За этими монолитами дорога с крепкими приземистыми многоквартирными домами оставалась образцом советской архитектуры для чиновников третьего мира, чьи лимузины летали по проспекту внушительной вереницей в аэропорт Внуково и обратно.
Мой дом был другим. Он был типичным образцом элементарных блочных домов массовой застройки, распространившейся по всей стране за десятилетие, последовавшее за смертью Сталина, после того как новый руководитель Советского Союза Никита Хрущев запустил ударную программу по избавлению страны от отчаянного дефицита жилья. Люди с некоторым неблагодарным пренебрежением назвали эти жилища хрущобами — каламбуром, отсылающим к слову «трущобы». Контраст между расположенными выше по улице помпезными строениями и моим унылым приютом был красноречивым символом очевидной пропасти между претенциозным фасадом Советского Союза и его внутренней действительностью.
Тем не менее, сколь бы безрадостной и тесной ни казалась моя двухкомнатная квартира по западным стандартам, выделение такого объема жилой площади одному человеку по советским меркам было расточительной роскошью. (Я «исправил» ситуацию, женившись на русской женщине, которой власти разрешили потом покинуть страну вместе со мной.) И я был в привилегированном положении еще в одном отношении. В отличие от западных дипломатов, корреспондентов и бизнесменов, вынужденных жить в специально отведенных для них комплексах и с трудом способных вырваться из своей изоляции, я мог жить и работать среди русских и наблюдать советское общество изнутри.
Символ этой менее устрашающей России встретил меня в первый же день моей работы в информационном агентстве «Новости. Это был огромный разноцветный плакат через дорогу, гласивший: «Коммунисты! Досрочное выполнение планов — предвестник успеха!» Плакат висел в новом крыле здания, которое строилось уже более пяти лет. Этот план, кажется, был не ближе к выполнению при моем отъезде, чем при моем прибытии. Другой мой любимый плакат в Москве висел на Садовом кольце, окружной дороге, опоясывающей центральную часть города. Он гласил: «Вперед к коммунизму!» Власти в конце концов сняли его, осознав неудачный образ подобного лозунга на дороге, ведущей в никуда.
Одно из первых правил, с которым я познакомился в «Новостях», состояло в том, что офисная работа в России — это нечто, выстраиваемое вокруг походов в какой-нибудь расположенный в пешей или транспортной доступности магазин. В течение нескольких часов в день разные русские коллеги, которые должны были сидеть за своими рабочими столами, отсутствовали где-то в магазинах. Их начальники закрывали на их отсутствие глаза. А как еще большинству москвичей справиться с ситуацией, в которой они сталкиваются с постоянным дефицитом предметов первой необходимости? Толпы народу из деревни ежедневно устраивают набеги на столицу, чтобы опустошить полки магазинов. Все зависит от того, чтобы вовремя прознать о том, когда какой-нибудь магазин только что получил новую поставку продуктов, одежды или других потребительских товаров — и главное, попасть туда до того, как эти товары закончатся.
Ситуация ложилась особенно тяжким грузом на плечи женщин, работавших в нашем офисе, большинство которых одновременно зарабатывали на хлеб и занимались домашним хозяйством, так как русские мужья обычно не помогают ни с готовкой, ни с домашними делами, считая это немужскими занятиями. Слух о том, что именно в любой заданный день поступало на склад, был известен под аббревиатурой ОБС, означавшей «Одна баба сказала». Когда до нас доходил слух о том, что одна женщина сказала, что видела, например, в продаже в определенном магазине грибы, немедленно проводилось краткое стратегическое заседание, и доброволец отправлялся за покупками для всех заинтересованных в покупке лиц.
Случалось, что женщины исчезали по одной. Если одной из них поступал телефонный звонок, надлежало ответить: «Кажется, она ушла на обед». Была вероятность, что до звонившего долетали те же самые слухи, и он хотел сам отхватить данный товар. Между прочим, я научился никогда не спрашивать, кто звонит; в награду на этот вопрос обычно звучало оскорбленное: «А вы кто?»
Неписанными правилами также регулируется и поведение в очереди в магазин. Очередь зачастую бывает больше похожа на толпу, но место закреплено исключительно за вами; люди часто убегают по другим делам, надеясь вернуться вовремя к моменту, когда очередь потихоньку рассредоточится у прилавков, при этом никаких противоречий попытки вернуться на свое место не вызывают.
Если вы безработный — а, по советским законам, лишь замужние женщины и пенсионеры имеют право не работать — вы можете проводить в очередях целые дни. Одна наша подруга как-то раз летом простояла восемь часов у магазина, получившего партию югославских ботинок и сапог. Она вернулась на следующий день в половину седьмого утра на занятое ею место номер 436, как рассказала она нам, и смогла совершить свои покупки в полдень. Как-то раз летом в автобусе я услышал такой разговор двух женщин, у одной из них была пара австрийских сапог: «Долго пришлось стоять?» «Не очень. Всего ночь». «Ночь? И это, по-твоему, недолго?» «Зимой хуже бывает, когда приходится в подъездах спать. В этот раз было нормально. Тепло было». «Сапоги подошли?» «Нет, больше на два размера. Но не зря же я простояла в очереди». Спустя некоторое время я начал задаваться вопросом, не испытывают ли русские болезненного удовольствия от легких невзгод очереди. Я наблюдал, как порой они стоят в очереди без причины — чтобы войти в двери станции метро, например, даже если две другие двери открыты. Однажды я видел, как десять человек выстроились друг за другом, чтобы гуськом пройти между двумя лужами, несмотря на то что легко могли их обойти.
Разумеется, как я узнал, наблюдая за своим руководством в «Новостях», в очередях приходится выстаивать не всем русским. Даже на относительно низком уровне бюрократии многие чиновники получают зарплаты достаточно высокого уровня, чтобы, переплатив несколько рублей, купить товар «из-под полы» — на черном рынке. В «Новостях» в наш кабинет то и дело заглядывал один из редакторов, странными жестами показывая что-то другим русским редакторам: он принимал заказы на продукты. Аппаратчики среднего звена имеют доступ к широкому ассортименту продуктов питания и потребительских товаров в специальных скидочных магазинах, закрытых для широкой публики, как и валютные магазины для дипломатов и других иностранцев. Чиновникам самого высокого уровня домой поставляют разные продукты питания импортные иностранные товары. Для всех этих более везучих людей, я убежден, очередь важна как символ их превосходящего статуса, который они с таким трудом заслужили. Возможно, это и есть причина, почему почти ничего не делается, чтобы сократить очереди с помощью более разумных рыночных методов.
И таким образом я перехожу к другой реалии российской жизни — к роли привилегий. В «Новостях» привилегии в форме товаров и услуг широко применялись при вербовке осведомителей, чьей задачей было присматривать за своими коллегами. Я познакомился с теми, кому хватило характера отказаться от подобного предложения; большинство же не смогло противостоять соблазну материальных преимуществ.
Столкнувшись с необходимостью передвигаться по Москве, как большинство русских, при помощи общественного транспорта или пешком, я остро осознал еще одну форму привилегий, которую не ощущают на себе в той же степени иностранцы, имеющие собственные автомобили. Я имею в виду привилегию быть за рулем. Частные автомобили едут практически напролом через толпы пешеходов на переходах; какой бы ни был закон, широко распространено отношение, что автомобиль придает преимущество в иерархии, которым нельзя поступиться, уступив дорогу пешеходу. Для этой игры существуют одни и те же правила на всем протяжении социальной лестницы. Правительственные и партийные черные «Волги» с водителями стремительно летают по улицам, оставляя позади частные автомобили поменьше. Большие лимузины «Чайки» и «Зил» правящей элиты движутся по специально выделенным полосам, в равной степени игнорируя пешеходов, машины и светофоры.
Третья форма привилегий — это доступ к информации. Как-то раз на работе я наткнулся на папку репортажей, опубликованных советским информационным агентством ТАСС. Читая их, я понял, что папка предназначалась не для всеобщего внимания, а была частью ограниченной службы ТАСС, подлежащей исключительно вниманию чиновников среднего звена.
Я пролистал около 30 страниц, когда в кабинет вошел начальник отдела. Осознав, чем я занимаюсь, он в резкой форме остановил меня. Я объяснил, что в сущности уже прочитал тот же самый материал в западном информационном бюро, но это было не важно. Он был расстроен, потому что я публично посягнул на его авторитет — его с трудом заработанное право на чтение той категории телеграмм, в котором другим было отказано.
Тем не менее, я вскоре узнал, имея дело с другими советскими учреждениями, что и я тоже был человеком с определенными привилегиями благодаря работе в столь престижной организации, как «Новости». Когда, например, по ошибке мне отключили телефон, и я отправился в местную телефонную контору, на меня наорали, сообщив, что на починку телефона уйдет, по меньшей мере, месяц; более того, вдобавок мне придется заплатить еще и штраф. Когда на этот счет в эту контору позвонили из «Новостей», мой телефон подключили заново уже через 15 минут, а мне были принесены извинения. Когда я обошел несколько ресторанов, пытаясь забронировать стол для свадебного приема, не помогали никакие взятки. Но после звонка из «Новостей» нам накрыли прекрасный стол, и никаких взяток даже не потребовалось. Я понял, что в подобных делах в моих же интересах мне лучше не пытаться ничего предпринимать самостоятельно, если это было возможно. Большинство моих русских коллег весьма непринужденно относились к своей работе. Одной из причин для этого была, разумеется, необходимость использования рабочего времени для походов по магазинам; второй — низкая зарплата. (Я, будучи иностранцем, работавшим по контракту, относился к особой категории.) Отсутствие мотивации, по-видимому, было распространенным феноменом в рамках советской системы. За исключением нескольких увлеченных ученых и военных, мои русские знакомые, похоже, были не слишком заинтересованы в том, чтобы работать хорошо. Я часто слышал от них: «Они делают вид, что платят нам, а мы делаем вид, что работаем».
«Новости» были громоздкой организацией, обеспечивавшей рабочими местами всех от студентов, изучавших иностранные языки до отставных агентов разведки. Большинство сотрудников было озабочено продвижением по карьерной лестнице и использовании привилегий, предлагаемых на работе. Всего горстке сотрудников — настоящих партийных типов — доверялось писать о текущих событиях. Другие авторы, или «корреспонденты», получали стопки уже написанного материала и четкие указания о том, как облечь их в форму статей. После проверки редактором на политическую «корректность» статью отправляли в один из языковых отделов, где ее переводил русский сотрудник агентства. Далее, после сверки с оригиналом, ее отдавали одному из иностранных редакторов, который должен был улучшить качество перевода. После этого статья попадала в руки одного из русских редакторов на последнюю проверку.
Оказывавшиеся у меня на столе переводы были написаны не по-английски, а на том, что можно было назвать англизированным советским наречием, бюрократическим жаргоном, первоочередная цель которого состоит в том, чтобы смысл сообщения оставался по возможности двусмысленным и размытым. Поначалу выполняя то, ради чего меня наняли, я старался как мог преобразовать эти тексты в чистый английский. Но вскоре понял, что просто теряю свое время: всякий раз когда мне удавалось улучшить перевод, он стремительно возвращался в изначальное английское советское наречие. Не привыкшие видеть мысли, изложенные в простой, недвусмысленной и прямой форме, они меняли тексты снова в нечто весьма схожее с оригинальным неправленым переводом.
Однажды я подслушал семинар для журналистов «Новостей». Один из руководящих редакторов объяснял, как писать «правильно». Один отважный человек в аудитории сформулировал свой вопрос, облачив его в длинную, политически корректную форму надежного вступления — как это делают все советские авторы, собираясь сказать что-то потенциально подозрительное. Далее он сказал: «Как можно ожидать от нас убедительных материалов о советской экономике, когда еще даже до обнародования нашего следующего пятилетнего плана западные специалисты уже предсказали его исход?» Ответ состоял в том, что авторам «Новостей» следует подчеркивать положительные стороны экономики и не обращать внимания на негативные аспекты.
Попустительство в отношении прогулов довольно странным образом сочеталось с системой строгой дисциплины. Редакторы «Новостей» выводили общее количество грамматических, переводческих или «политических» ошибок, предположительно допущенных каждым из сотрудников. В случае по-настоящему «серьезной» ошибки виновного вызывали в кабинет руководителя отдела на суровый выговор. Подчиненный должен был написать объяснительную записку, изложив в ней причины, по которым он или она допустил/допустила ошибку, и пообещав, что подобное никогда больше не повторится. Некоторых людей это довольно сильно расстраивало. Однако никаких серьезных последствий никогда не было, так как в рамках системы, обязующейся обеспечивать работой всех, советский служащий пользуется почти полной гарантией в сфере трудоустройства. Если вы не совершили каких-либо политических или финансовых преступлений, увольнению подвергнуться практически невозможно.
Гораздо хуже проходили сеансы критики, или «летучки», где все сотрудники отдела собирались, чтобы раскритиковать одного человека. После того как несчастное существо довели до того, что оно начинало воспринимать себя как представителя простейших форм жизни на земле, руководитель отдела, обычно начинавший этот процесс с резкого нападения, поднимался, чтобы воздать жертве должное за в целом похвальное качество ее работы. Сотрудник брал слово, выражая благодарность за очень справедливую критику его товарищей, давшую ему новые стимулы для работы, и обещая в будущем работать лучше. Никто не относился к этим собраниям всерьез, кроме тех людей, которым сообщили, что настала их очередь стать объектом для критики.
Однажды я присутствовал на открытом собрании коммунистической партийной ячейки «Новостей». «Открытое» означало, что посетить его приглашались все сотрудники «Новостей», в том числе не состоявшие в партии. Спустя пять минут после начала собрания я получил записку от одного из моих начальников с вопросом, почему я пренебрег возможностью уйти домой пораньше. (Все собрания проводятся в течение рабочего дня.) Вслед за этой запиской я получил вторую и третью, в которых тот же самый вопрос задавался в других формулировках.
На следующий день другой начальник вызвал меня, чтобы объяснить, почему, несмотря на то что «все» были приглашены на эти собрания, меня это не касалось. Очевидно, мои начальники не хотели, чтобы я увидел отсутствие интереса моих советских коллег в этих партийных заседаниях — как они читали, болтали, свистели тем, кто затягивал обсуждения.
На работе проводились также собрания, направленные на распространение базовой информации о гражданской обороне. Такие заседания проводились по всей стране и, судя по тем, что были в «Новостях», они воспринимались тоже не слишком серьезно. На одном из подобных собраний я видел, как люди во время лекции читали книги и даже дремали. Распространяемая информация носила совершенно примитивный характер: где искать убежище (в подвалах и в метрополитене), где искать еду и воду, и так далее, в случае ядерной атаки.
Примером уровня информации о гражданской обороне, доступного в Советском Союзе, был короткометражный фильм, снятый в начале 1960-х годов и периодически демонстрировавшийся в кинотеатрах. В нем зрителям рассказывалось, как делать защитные марлевые маски. В фильме осторожно избегались любые указания, от чего же должны были эти марлевые маски спасти граждан. Плакаты о гражданской обороне, висевшие во всех домоуправлениях многоквартирных домов, которые я только видел, были крайне элементарными. В одном, к примеру, разъяснялось, как распознать ядерный взрыв; на другом демонстрировались счастливые люди, которых раскапывают из-под завалов люди в костюмах химзащиты. Многие мои русские собеседники считали, что эти меры, сколь бы незначительны они ни были, были способом, с помощью которого правительство пыталось убедить людей, что, если наступит война, страна не будет столь ж неподготовлена к ней, как это было накануне нацистского вторжения.
Когда в «Новостях» было назначено очередное собрание по гражданской обороне, меня вызвал главный редактор английского отдела, отставной офицер армии, знавший не более пары слов на английском языке. Улыбаясь во весь рот, он спросил меня, как идет моя работа, а потом уже перешел к делу.
«Марк, — сказал он, — почему бы тебе не уйти сегодня пораньше?» Я ответил, что предпочел бы остаться. «Но, Марк, — настаивал он, — я не понимаю. Если у тебя есть возможность уйти домой пораньше, почему не уйти домой?» Я сказал, что мне любопытно предстоящее собрание. Наконец он откашлялся и объяснил, что несмотря на то что собрания по гражданской обороне открыты для всех в «Новостях», меня они не касались. На самом деле, сказал он, я был первым иностранным сотрудником в их отделе, высказавшим желание посетить эти собрания. После этого я уходил пораньше каждый раз, когда планировались эти встречи. Как и большинство американцев, я знал, что, несмотря на прогрессивные космические и военные программы, Советский Союз отставал от Запада в том, что касалось уровня повседневных технологий. Но только пожив среди русских, примерил на себя русские привычки, я осознал степень этого отставания. Настольные калькуляторы только начинали продаваться в Москве, и самая сложная модель стоила среднюю ежемесячную зарплату инженера — 130 рублей (195 долларов по официальному курсу того времени). В большинстве магазинов до сих пор использовались счеты, в банках электронных калькуляторов тоже не было. Государственный банк внешней торговли, один из самых главных держателей иностранной валюты, до сих пор проводил ежедневные транзакции вручную при помощи нескольких настольных калькуляторов.
Каждый четвертый телефонный звонок во время моего пребывания в Москве заканчивался неправильным соединением, при этом со входящими звонками дела обстояли не намного лучше. Друзья рассказывали мне об одной семье, обладавшей достаточными привилегиями, чтобы позволить себе периодически ездить за границу. Из одной такой поездки они вернулись с американской стиральной машиной. Они подключили ее, включили стирку — и перегрузили электросеть всего многоквартирного дома.
Пропасть между лучшим и общедоступным особенно заметна в сфере здравоохранения. Большинство клиник и больниц, предназначенных для руководства страны, использует импортные технологии, в то время как больницы для широкого населения плохо построены и плохо оборудованы. Несмотря на то что советское государство обеспечивает граждан бесплатным здравоохранением, чтобы попасть к врачу, ждать приходится так долго, что русские предпочитают заниматься самолечением, применяя гомеопатические препараты, или незаконно платить врачам, чтобы получить помощь побыстрее.
Советскую службу неотложной помощи отличает одна очень хорошая особенность: в каждой бригаде есть врач. Название — «Скорая помощь» — вводит вас в заблуждение, так как между звонком в службу и прибытием бригады может пройти несколько часов. Когда я в Ленинграде порвал связку ноги, скорая приехала через 90 минут после моего звонка. Врач, женщина, нехотя согласилась отвезти меня на рентген сильно опухшей голени. В больнице мне пришлось преодолеть пешком пять пролетов лестницы до отделения неотложной помощи, и ни врач, ни ее помощники мне не помогли. Они сделали рентген и сказали, что у меня небольшое растяжение. Домой я добрался на трамвае с помощью пары друзей. Травма — правильно диагностированная уже через пару месяцев в Нью-Йорке — в конце концов зажила сама по себе.
В другой раз меня положили на неделю в московскую больницу с инфекцией миндалин и высокой температурой. Врач, не взяв никаких проб, прописал инъекции больших доз пенициллина. Как я потом узнал, это широко распространенная процедура: стандартные антибиотики прописываются без анализов на восприимчивость или на аллергические реакции. В дальнейшем я узнал, что пенициллин был не эффективен в отношении инфекции, которую я перенес и которую преодолел, очевидно, получив возможность длительного отдыха.
Среди моих русских друзей к медицинскому обслуживанию было принято относиться в стиле «сожми зубы и терпи». Наслушавшись их историй, я часто думал, что, когда у советских врачей возникают сомнения, они предпочитают применять наиболее болезненную форму терапии: например, назначая уколы вместо таблеток. Многие болезненные виды лечения, такие как сверление зубов, промывка носовых пазух и даже аборты, часто проводятся без анестезии.
Я не уверен в их правоте, но большинство моих русских собеседников убеждены, что власти умышленно не смягчают болезненности абортов, пусть и легальных, чтобы не способствовать применению этой операции в тот момент, когда доля настоящих русских при сопоставлении с нерусскими этническими группами в Советском Союзе снизилась до немногим более 50%. Русские пары в Москве с низкими зарплатами и маленькими квартирами обычно предпочитают ограничиваться только одним ребенком. Правительство предлагает финансовые субсидии в помощь многодетным семьям, но выделенные суммы не покрывают расходов, требующихся даже на одного ребенка.
В гинекологических консультациях на стенах висят плакаты, отговаривающие от контролирования рождаемости. На одном из попавшихся мне на глаза плакатов были изображены мужчина и женщина, мрачно рассматривающие пустую колыбель; подпись гласила: «Без детей жизнь пуста». На другом плакате была изображена женщина, сидящая с обреченным видом на детской площадке со множеством детей. Подпись: «Что нам готовит будущее? Пустоту». Среднестатистические русские, не относящиеся к представителям интеллектуального и руководящего класса, живут словно в мире перевернутых понятий: они считают себя не оккупантами Восточной Европы, а ее освободителями, они не способны понять, почему к ним сформировалось столь негативное отношение в этих странах, где — как им прекрасно известно — уровень жизни гораздо выше, чем у них. Их особенно озадачивает «переполох» в отношении Польши, так как поляки — «известные» бездельники, которым и без того слишком хорошо живется самим по себе.
В своих разговорах со мной русские представляли внешний мир в виде враждебного лагеря, готового разорвать их на куски. Тем не менее, к Соединенным Штатам они относились с большим уважением и любопытством и были невероятно потрясены тем, что им было известно об уровне жизни американцев. С другой стороны, советское общество при всех его недостатках, казалось, удовлетворяло их самые важные нужды. Это первое поколение русских со времен революции, которое не знало ни войны, ни голода, и их стандарты жизни, пусть и низкие, если измерять их нашими критериями, оказываются выше по сравнению с тем, что помнит большинство русских. Что касается свободы, то им ее вполне хватает на обширных просторах России и в свободе от экономической нестабильности. Когда рабочие места гарантированы государством, люди могут тратить свои последние рубли, не беспокоясь о своей следующей зарплате.
Более того, большинство русских, как представляется, весьма поглощены своей особой формой человеческих отношений. Ничего не составляет большего русского счастья, чем появление хороших друзей; возможно, это связано с тем, насколько трудно удается обрести что-то другое. Вечерние развлечения здесь, скорее всего, будут включать в себя встречу с компанией.
Всю ночь вы разговариваете, едите и пьете. Думаю, именно эти беседы представляют для иностранца главное очарование и привлекательность России. Размах обсуждаемых тем вызывает восторг и раскрывает эклектическую природу русского интеллектуала.
Поначалу я недоумевал, как, исходя из ожиданий моих друзей, мы должны были встречаться практически каждый вечер и при этом ходить утром на работу. Совсем скоро я понял, что, если не относиться к работе слишком серьезно, если не существует реальной угрозы увольнения, а мизерная зарплата всегда будет оставаться на своем месте, то и беспокоиться о появлении на работе в изможденном состоянии или в легком похмелье не следует. Именно гарантия рабочего места дала нам возможность этих ежевечерних посиделок.
Мой круг друзей был связан с другими московскими кругами, которые в свою очередь были связаны с другими городами, и таким образом я оказался частью сети друзей размахом во всю страну. По принципу, что «друг моего друга — мой друг», я встречал безусловно теплый прием среди представителей самых разных слоев общества. Но я должен был внимателен, чтобы не злоупотреблять их гостеприимством, ведь русские предложат вам лучшее, что есть у них в доме, вне зависимости от стоимости или дефицита. Позволяя себе удовольствие, как могло мне казаться, скромных масштабов, нельзя было исключать вероятность, что я истребляю скудные продуктовые запасы семьи. Я не видел ни одного русского, который не предложил бы диван в своей маленькой квартирке другу, заскочившему без предупреждения.
По каким-то причинам, которые следовало бы исследовать в рамках более научного подхода, я мог убедиться, что среднестатистические русские невероятно зависимы от алкоголя. Каждую пятницу днем в автобусах и метро было полно служащих, очевидно, сделавших рывок к выходным. Пили все, и без алкоголя никто не вступал в беседы. Меня, трезвенника, вынудили выработать терпимость к водке, чтобы я не оказался выброшен за борт интеллектуального обмена.
Мой новый талант однажды мне пригодился, когда я оказался в одном купе с полковником ракетных войск, направлявшимся в советскую ракетную часть. Когда я рассказал ему, что я американец, он достал из-под подушки бутылку водки, наполнил граненый стакан и протянул его мне, чтобы выпить за советско-американскую дружбу. К счастью, он наполнил другой стакан для себя, и бутылка была опорожнена. Перед сном он грустно покачал головой и сказал: «Ты даже понятия не имеешь, сколько денег мы тратим на эти ракеты. Не имеешь никакого понятия. Такая жалость, такая жалость».
Как и все прочие, кому довелось прожить какое-то время в России, я вернулся с рядом сформированных мнений. В том, что русские говорили о самих себе и своем обществе, было много блефа. Крайне патриотичные, они гордятся масштабами своей страны, радуются, что являются соперниками Америки и конкурируют с нами в единственных доступных им сферах — мировом влиянии и гонке вооружений. С другой стороны, любой, кто видел дезорганизованность, являющуюся отличительной чертой советской гражданской экономики, способен лишь задаваться вопросами относительно состояния их военной сферы.
Первым шагом к пониманию российского колосса может быть осознание, что это самая развитая из недоразвитых стран мира, а не — как это обычно говорят — наоборот. Русские — это уставший народ, надеющийся на более светлое будущее и пытающийся по мере сил и возможностей существовать в очень трудных условиях в мире, озадачивающим их в той же мере, в которой они озадачивают его.
