Американская и британская оккупация Ирака вылилась в величайший скандал. Раскрытые обстоятельства стали серьезным ударом для военных: с моральной точки зрения пытки еще больше усугубили политический и военный разврат той войны, которая первоначально преподносилась как борьба добра со злом.
Чем можно объяснить настолько неприкрытую практику жестокости? Самые простые объяснения подобному явлению практически всегда указывают на функциональность использования пыток, следом за чем обычно идут рассуждения об установлении доли ответственности. Проявляется ли жестокость внезапно, непосредственно на месте в качестве одного из средств успешного достижения поставленных задач? Для того чтобы получить, к примеру, информацию, которую невозможно добыть другими способами? Или же она все-таки является частью стратегии? Возможно, она изначально желанна и любима военным командованием, считающим ее применение неизбежным и пригодным при ведении подобных войн?
Вероятно, можно найти рациональное истолкование этих обстоятельств. Стоит отметить, что не все объясняется точным расчетом. Почему в применении подобной жестокости присутствует - в определенной степени - насилие ради насилия? Что высвобождается во время пытки, в момент, когда она уже перестает быть инструментом чисто практического использования, превращается в садизм? Когда совершенно очевидно, что именно удовольствие сопровождает издевательства, делает их более объемными, когда речь идет об уничтожении человеческого существа в целом - если не физическом, то хотя бы моральном - об уничтожении исключительно ради удовольствия?
Зачем, кроме того, фотографировать или снимать на видео наиболее отвратительные моменты: те самые, где унижение жертвы достигает своего предела, когда оно становится сексуальным, когда истязатель начинает подражать убийце? И зачем хранить все эти снимки как память, где виновный не просто запечатлен, но и показывает, насколько он доволен? На протяжении практически всей истории именно жертвы становились теми, кто показывал следы своего страдания, как, к примеру, на фотографиях из Освенцима, где они со всей старательностью позируют перед фотографом. Здесь же, напротив - как, впрочем, и во многих других свидетельствах садизма - именно палачи появляются в центре фотографий.
Война всегда предрасположена к подобным бесчинствам, их не могут избежать даже армии государств, где правит демократия. Так, современная история дает нам множество примеров, когда американские солдаты в ходе войны становились истязателями и насильниками. Джон Дауэр (John Dower) в своей весьма весомой книге о развернувшихся в Тихом океане событиях второй мировой войны ('War without mercy. Race and power in the Pacific war', Pantheon Books, 1986) рассказывает, что американские солдаты собирали своеобразные трофеи - вырванные у мертвых врагов уши, золотые коронки, скальпы, половые члены - и приводит, среди прочих, воспоминания известного летчика Чарльза Линдберга (Charles Lindbergh).
На протяжении нескольких месяцев Линдберг в качестве гражданского наблюдателя сопровождал американские войска, находившиеся в Новой Гвинее, и записывал в своем дневнике все их зверства, свидетелем которых становился. Линдберг пишет, что при возвращении на Гавайи пограничники задали ему вопрос, везет ли он с собой человеческие кости: 'Рутинный вопрос', - сказали пограничники ему. Во времена уже вьетнамской войны, в марте 1968 года американцы устроили кровавую бойню в деревне Ми Лаи, где убивали даже младенцев; при этом присутствовал фотограф, который снял все зверства на пленку, события стали достоянием гласности, и скандал стал неминуем. И как не вспомнить здесь события 1993 года, когда американские (и не только) солдаты подвергали сексуальным унижениям своих пленников в Сомали до тех пор, пока их не выдворили из этой страны?
Тихий океан, Вьетнам, Сомали, Ирак. . . : варварству здесь благоприятствуют три обстоятельства, с некоторыми различиями, в зависимости от каждого конкретного случая. Первое - уверенность в своей безнаказанности: ответственные находятся непосредственно на месте происшествия - если не для того, чтобы подбадривать исполнителей, то хотя бы для того, чтобы закрывать глаза на их действия - свидетелей нет изначально. Второе - наличие предпосылок, предварительных условий, благодаря которым солдаты готовы лишать своих врагов их человеческого достоинства. Расистские убеждения, представление противника как недочеловека, как подобие зверя, наделенного одновременно с этим дьявольскими способностями (сексуальными, например) - подобные примеры неисчислимы и распространяются в прямом эфире большинством средств массовой информации. Разве в Ираке не идет сражение против абсолютного зла, против терроризма, против арабов, мусульман?
И, наконец, последнее обстоятельство, толкающее к варварству - это страх. Страх плохо подготовленных солдат, оказавшихся во враждебном к ним, давящем, непредсказуемом окружении, когда противник готов пойти на что угодно в своей беспощадной борьбе, даже на самоуничтожение при организации терактов камикадзе: истязания заключенных в определенной степени избавляют от становящихся навязчивыми тревожных ожиданий.
И все же наличия благоприятствующих обстоятельств недостаточно для объяснения определенных проявлений варварства, становящегося еще более таинственным, когда в нем проявляются черты удовлетворения и садизма. Как объяснить относительную необоснованность определенных проявлений жестокости, направленной на унижение и оскорбление жертвы? Это не сумасшествие и не бред: слишком многочисленны и разнообразны примеры сознательного издевательства. Лучше стоит обратиться к объяснению взаимоотношений палача и его жертвы, учитывая специфичность позиции первого. В своей последней книге ('Падшие и спасенные', El Aleph, 1989) Примо Леви (Primo Levi) предпринял попытку объяснения этой связи. Задаваясь вопросом о жестокости нацистских охранников в лагерях смерти, Леви понимает, что в основе 'самой сути гитлеризма' лежит следующий принцип: 'прежде чем умереть, жертва должна быть унижена настолько, чтобы убийца меньше переживал из-за собственной грубости'.
Обобщим эту мысль: насилие ради насилия - забавляющее, жестокое - является тем инструментом, который позволяет палачу сохранять о себе некое представление как о человеке, для чего он относится к своей жертве как к неодушевленному предмету, как к животному. Заключенный должен быть обесчеловечен, морально уничтожен, только в этом случае палач сможет продолжать воспринимать себе как человеческое существо, как субъект.
Печальный итог сражения, который представлялся скорее моральным, чем военным: уже на месте силы добра перешли на сторону зла. Демократии (американской, но также и британской) не остается ничего иного, как прореагировать и принять меры. Однако, непостоянная в своем здравии демократия вряд ли окажется способной восстановиться и избавиться от последствий полученных ран, которые переносятся тем тяжелее, чем больше они затрагивают самое личное, интимное, моральную целостность индивидуума, неповторимость отдельного субъекта. Особенно, если она заинтересована в определенных геополитических процессах, играющих решающую роль в сложившихся исторических обстоятельствах.
Мишель Вьевьорка - социолог, профессор Школы высших социальных исследований, Париж.
