Рецензия на книгу Лесли Чемберлен 'Родина: история русской философии' / Lesley Chamberlain, Motherland: a philosophical history of Russia
В России философия - нравственное призвание; она чаще привлекает журналистов и монахов, чем университетских профессоров. Несомненно, именно этим объясняется страстность и серьезность российских мыслителей - и их пристрастие к 'заемным' идеям.
Русская философия - странный 'зверь'. Начать хотя бы с того, что в большинстве случаев она вообще не похожа на философию в западном понимании этого слова. Проблема научного знания, преобладающая в западной философии со времен Декарта, в русской философской мысли заметна разве что своим отсутствием. Не найти в ней и пристрастия к математике и логике, характерного для современной аналитической философии. Можно сказать, что само понятие философии как научной дисциплины, с собственным техническим жаргоном и ригористскими критериями в России так и не укоренилось. Русские философы - это журналисты, помещики, революционеры и монахи, но очень редко - выходцы с университетских кафедр.
У Лесли Чемберлен - она сама писательница и эссеистка - эта 'любительщина' явно вызывает симпатию. Первоначально она хотела назвать книгу не 'Родина', а ''Хороший человек' в России', указывая на то, что философия в этой стране - не профессия, а нравственное призвание. В России, где не было политических партий, задача выразить страдания народа ложилась на плечи философов (да, кстати, и писателей). Но они не могли оставаться просто философами: теоретические размышления неизменно уступали пальму первенства более насущным вопросам - о социальной справедливости и судьбах страны. В такой стране как Россия отстраненные дискуссии казались чем-то вроде проявления самодовольства. 'Человечество дорого заплатило за то', - писал народник Петр Лавров, - чтобы горстка мыслителей, сидя в кабинетах, могла рассуждать о его прогрессе'.
Другой причиной своеобразия российской философии является отсутствие развитой богословской традиции. Это отсутствие можно трактовать и в позитивном смысле - в качестве намеренной сдержанности перед лицом непостижимого, и в негативном - как порождение интеллектуального застоя. Так или иначе, темы, считавшиеся на Западе естественной привилегией духовенства, в России становились достоянием 'свободных художников'. Результатом стало появление 'религиозной мысли' - ничем не ограниченной, лишенной догматизма, чисто российской формы духовных исканий. На Западе российская религиозная мысль ненадолго вошла в моду после того, как Ленин отправил в изгнание ее ведущих представителей, но затем их произведения отправились пылиться на библиотечные полки, где они, вероятно, и останутся навсегда. В постсоветской России она переживает возрождение, однако в огрубленном, политизированном виде. Жаль: ведь люди вроде Василия Розанова и Павла Флоренского - одни из самых интересных российских мыслителей.
И все же главная причина 'исключительности' российской философии коренится в том, что страна осталась за рамками эпохи Просвещения. От Декарта до Канта европейская философия в первую очередь представляла собой 'критику с позиций разума'. Ее целью было испытать, укрепить и усовершенствовать методы рационального анализа. Россия так и не прошла эту суровую школу. Когда светская мысль наконец достигла ее берегов, она пришла туда в виде демократии, социализма и национализма, напрямую перенесенных на почву исконного религиозного мессианства. Российские мыслители были лишены или чурались интеллектуальных методов, способных обуздать эксцессы нравственного энтузиазма.
Отсюда их часто отмечаемая наивность - качество одновременно привлекательное и тревожное в глазах западного читателя. Здесь весьма уместна приведенная Чемберлен цитата из Томаса Нэйджела (Thomas Nagel) : 'Философия - это детство интеллекта, и культура, пытающаяся перескочить через этот этап, никогда не достигнет зрелости'.
С чисто теоретической точки зрения русскую философию девятнадцатого века нельзя назвать по-настоящему оригинальной. Она во многом основывалась на европейских (прежде всего немецких) образцах. Интеллектуальным содержанием ее наполняли сначала Шеллинг, потом Фейербах, Гегель, Маркс, Ницше, и, наконец, неокантианцы.
Однако подлинный интерес вызывает трансформация, которую эти европейские идеи претерпели в России. Даже при сохранении содержания их дух неуловимым образом менялся. Оторванные от первоначального контекста - научного анализа и аргументации - они становились чем-то вроде догматов веры или магических заклинаний. Философ Аласдэйр Макинтайр нарисовал знаменитую картину общества, где наука сохраняется в виде фрагментов - их до бесконечности повторяют, о них спорят, но понимают лишь отчасти. Именно это можно сказать о состоянии русской философии в 19 веке.
Идеи были заимствованными и зачастую искажались, но люди жили этими идеями, относясь к ним с необыкновенной страстью. 'Я никогда не встречал людей, - писал критик Виссарион Белинский о себе и своих друзьях, - способных с таким самоотречением служить Идее'.
С какой же стороны лучше всего подойти к этому 'странному зверю'? Очевидно, этого не следует делать с позиций традиционной 'истории идей', поскольку сами идеи нельзя назвать такими уж оригинальными и утонченными. Куда больший интерес вызывают сами мыслители. Вся русская философия прямо или косвенно носит экзистенциальный характер: она указывает путь назад - к личности самого философа, а не вперед - к некоей абстрактной 'системе'.
Не случайно Исайя Берлин (Isaiah Berlin) избрал для своей работы о российских мыслителях форму кратких биографий. А лучшим комментарием к русской философии несомненно является русская литература. Именно в романах Толстого, Тургенева, и особенно Достоевского 'Идея' пробуждается к жизни, обретает плоть и кровь.
Тем более разочаровывает тот факт, что в 'Родине' Лесли Чемберлен так мало внимания уделяется роли личности. Отчасти этот недостаток связан с объемом книги: на 284 страницах с большими интервалами явно не хватает места для подробного рассказа обо всех упоминаемых мыслителях (по моим подсчетам их около 50). Персонажи скользят со страницы на страницу подобно призракам, так и не обретая четких очертаний. Человека, не знакомого с темой, приведет в смятение хаотичное нагромождение незнакомых имен; специалистов разочарует неглубокий анализ. При этом поверхностность изложения сочетается с множеством повторов. Явной ошибкой было освещать историю предмета дважды: сначала под историческим, а затем тематическим углом зрения. Отсутствие логичной структуры - известная черта русской философии, но в работе иностранца ей нет оправданий.
Главными преимуществами Чемберлен является глубокое знание европейской (особенно немецкой) мысли, и тонкое, пусть и не всегда верное, философское чутье. Ее сильная черта - способность находить неуловимую связь между совершенно разными философами. Так, весьма интересно сравнение Владимира Соловьева с Дж. Э. Муром (G.E. Moore) и Айрис Мэрдок. Во флегматичной англосаксонской концепции 'негативной свободы' Исайи Берлина она обнаруживает скрытое 'российское измерение'. Пожалуй, самая интересная глава книги посвящена влиянию русской мысли на немецкий экзистенциализм. Однако Чемберлен не всегда можно доверять. Когда речь заходит о деталях философской аргументации (особенно это касается западной философии), она часто допускает промахи. Она не проводит различия между утилитаризмом и гедонизмом, неверно определяет посткантианский идеализм как разновидность Контрпросвещения, и находится под ложным впечатлением, будто западный либеральный индивидуализм основан на позитивной, а не негативной свободе.
Впрочем, если отбросить придирки, главной погрешностью 'Родины' является некая чрезмерная интеллектуальная утонченность или щегольство, неприятно контрастирующее со страстной серьезностью темы. Представьте себе, хотя бы, биографию Льва Толстого, написанную Миланом Кундерой. Это относится, в частности, к идее о том, что русскую религиозную мысль можно рассматривать как прообраз постмодернизма. Такой же бестактностью страдает определение 'Обломова' Ивана Гончарова как 'гносеологической идиллии' и 'намеренного ответа Гегелю': столь неуклюжему анализу нельзя подвергать ни один роман, тем более такой очаровательный и лишенный претенциозности. Кроме того, не совсем понятно, для чего задействуется вся эта 'тяжелая артиллерия'. За бесконечным сплетением отсылок скрывается отсутствие четко структурированной аргументации. На всем этом лежит налет самолюбования, похвальбы своим культурным уровнем. 'Родина' - умная, цивилизованная книга, но в чем-то она не затрагивает сути дела.
