В последние два десятилетия мы очень много узнали о том, в каких условиях переход к демократии в стране проходит успешно, а при каких - успешно проваливается. Примеров масса, хотя бы в бывших коммунистических странах Восточной Европы. Еще Фрэнсис Фукуяма (Francis Fukuyama) в своей библии неоконсерватизма 'Конец истории' (The End of History) говорит - причем это высказывание напоминает не что иное, как марксизм, только перевернутый с ног на голову и существенно упрощенный, - что после победы над фашизмом и советским коммунизмом начнут автоматически развиваться демократия и рыночная экономика.
Однако реальные события, происходившие с бывшими коммунистическими странами, оказались намного более сложными. Конечно, некоторые страны, например Польша, Венгрия и Чехия, прошли этот процесс образцово и сейчас, имея приемлемо работающую рыночную экономику, успешно движутся к демократии, но это ни в коем случае не распространяется на всех остальных. Румыния и Болгария, как и Украина, до сих пор застряли в переходной фазе, а Россия вместе с бывшими советскими республиками Средней Азии и Беларусью отходит обратно в авторитарную эпоху, превращаясь в 'султанские государства'.
Почему же между этими обществами такая разница? Ведь всего пятнадцать лет назад все они были однопартийными государствами с административно-командной экономикой и практически полным контролем власти над средствами массовой информации. Ответ, очевидно, вряд ли кроется в экономике или в других областях, описываемых исчисляемыми параметрами - например, на этот вопрос не смогут ответить ни уровень развития промышленности, ни соотношение городского и сельского населения. Ответ надо искать надо в истории этих государств, чтобы увидеть, какими они были до того, как к власти пришли коммунисты в 1917 или в 1945-47 годах.
Ясно видно, что переход к демократии оказался возможен в странах, у которых есть исторический опыт жизни в достаточно развитом гражданском обществе, в то время как в тех государствах, у которых подобного опыта не было, переходный период вызвал серьезные трудности. Давайте сравним для примера Польшу, Венгрию и Чехию с Россией.
Чехословакия, пока нацисты не разорвали ее на части в 1938 году, представляла собой нормальное демократическое государство. В нем была многопартийная парламентская система, свободная пресса, светские традиции с глубоко укоренившейся религиозной терпимостью, быстро развивающийся частные сектор промышленности и славная традиция свободы науки.
Польша и Венгрия в промежутке между двумя мировыми войнами не сумели добиться столь многого, но у каждой были вековые традиции представительного правления, которые, хотя и оставались привилегиями аристократии, сделали саму идею представительства и ограничения центральной власти неотъемлемой частью их политического наследия. В обеих странах были глубоко укоренившиеся традиции местного самоуправления и научной свободы, и, хотя в каждом из них церковь по-разному участвовала в общественной жизни, она ни там, ни там не отождествлялась с государственной властью. Свобода прессы была абсолютной: и в Варшаве, и в Будапеште до 1939 года процветало активно развивающееся и настроенное на перемены общество. Обе страны были в основном аграрными, и объем рыночной экономики был весьма ограничен, что обусловливалось независимостью крестьян, слабо отличимых от мелкопоместного дворянства и всегда готовых защитить ее с оружием в руках.
Когда после 1989 года в этих странах пошли попытки установления демократической системы, демократизация не осталась целью лишь для узкого круга интеллигенции: в истории каждой из стран осталась 'память', в равной степени состоящая из реальных и выдуманных фактов, которую можно было превратить в уважаемую нормативную и институциональную основу структуры демократического общества.
В России же ничего этого не было никогда. До 1917 года в России не было ни одного ингредиента, обычно использующегося для приготовления гражданского общества, почему в 1917 году и провалилась попытка построить государственную структуру на основе конституции. Ни на центральном, ни на региональном, ни на местном уровнях не было представительных органов власти. Вся властная система была организована вертикально, причем православная церковь, как и университеты, в рамках этой вертикали верно служили интересам царской власти. Религиозные и этнические меньшинства всячески подавлялись и преследовались; не было традиции организации политических партий - во всяком случае, на законной основе; не было свободы прессы; не было свободного крестьянства (хотя крепостное право было отменено в 60-х годах 19-го века, класс свободного крестьянства так и не зародился); а торгово-промышленный средний класс представлял собой чрезвычайно узкую прослойку. Итак, все наследие России, которое она могла использовать после 1990 года - если не считать угасшего культурного всплеска западнической интеллигенции 19-го века - было связано с авторитаризмом и абсолютной властью. И неудивительно поэтому, что кабинет Путина украшает портрет царя Петра Великого.
Подобный анализ можно провести для любой страны посткоммунистического лагеря. Конечно, история не определяет однозначно развитие событий - если взять такие примеры, как Словакия и Хорватия, видно, что в пограничных случаях возможны варианты, - но учет исторических реалий, тем не менее, чрезвычайно важен. Последние события на Украине, например, тоже произошли в результате ее внутреннего развития.
Это вступление было необходимо, чтобы лучше понять всю величину гордыни и безрассудства американской политики, направленной на экспорт демократии извне в арабские страны (при этом стоит заметить, что ислам отнюдь не является непреодолимым препятствием для демократического развития - посмотрите, к примеру, на Турцию, Индонезию, Бангладеш, даже на Иран, хотя в Иране картина несколько сложнее). Нет никаких сомнений в том, что, используя для внедрения демократии метод огня и меча, как пытаются сделать Соединенные Штаты в Ираке, кто угодно будет обречен на неудачу. Как и в России, хотя и в несколько другой форме, в арабских странах сформировалась система, в которой создать активное гражданское общество было невозможно. Именно поэтому, а не из-за нищеты или козней империализма, ни в одной арабской стране нет твердой и нормально работающей демократии, и ни в одной арабской стране никогда не делалось серьезных попыток демократизации - ни сверху, ни снизу. Никогда в истории не было ни арабского Горбачева, ни арабского Леха Валенсы, ни арабского Вацлава Гавела, ни арабского Кемаля Ататюрка. И поэтому демократия на штыках оккупационной армии, которую мы видим сегодня в Ираке, предстает чужеродным телом и продуктом западной интервенции.
После 1945 года западным союзникам удалось насадить демократические институты в Германии и Японии, но надо учитывать, что эти страны были полностью разрушены войной, а от их собственных политических систем не осталось к тому времени и следа. Кроме того, ни у кого не возникало вопросов по поводу законности долгой оккупации и применения к ним весьма жестких методов. В Ираке применять такие методы невозможно, и делать этого нельзя ни в коем случае. Даже те, кто, как и я, считает, что свержение саддамовского режима было оправданным шагом, вряд ли одобряют установление в Ираке проконсульского режима по образцу генерала Макартура (ген. Д. Макартур - командующий оккупационными войсками США в Японии, в 1950-1951 гг. командующий войсками ООН в Корейской войне 1950-53 гг. - прим. перев.).
Кроме всего прочего, американцы полностью проглядели особенности природы иракской политики. Современный Ирак был скроен британскими империалистами после Первой Мировой войны, словно лоскутное одеяло, из трех бывших провинций Оттоманской империи: Мосула (большинство населения - курды), Багдада (большинство населения - мусульмане-сунниты) и Басры (большинство населения - мусульмане-шииты).
Какими бы мотивами ни руководствовались британские правители, они отдали власть в стране в руки арабов-суннитов, представлявших существенное меньшинство населения (около 20 процентов), в результате чего вся история Ирака стала историей насильственного гегемонизма суннитов. Режим Саддама, таким образом, был всего лишь одной, пусть и эксремальной, его разновидностью. Ирак постоянно переживал то восстания курдов, то восстания шиитов, то даже бунты небольшой христианской ассирийской общины, и удержать такую страну от распада можно было исключительно в ежовых рукавицах.
Но режим Саддама пал, и вместе с ним развалилась репрессивная политическая структура. Арабское суннитское меньшинство, переместившее в подполье все свои системы управления и обеспечения, ведет жестокую войну не только против американской оккупации, но и против курдов с шиитами, нападая на шиитские святыни в Кербеле и Наджафе, шиитских лидеров, шиитские центры, как и на курдские партии. И вряд ли сунниты, десятилетиями правившие этой землей, просто так согласятся с результатами выборов и откажутся от своего традиционного господства. С другой стороны, и курдам, и шиитам вряд ли понравится возвращение арабского гегемона.
В такой ситуации чуть ли не единственный выход - разделение страны, как было сделано в Югославии, хотя, конечно, желательно было бы обойтись без такого кровопролития. Здесь нельзя проводить даже аналогии с Афганистаном. В Афганистане получить достаточную поддержку, чтобы удержаться у власти, Карзаю помогло заключение союзов с местными полевыми командирами. Это не новый демократический Афганистан, а старая страна, какой она была еще до прихода 'Талибана'. Американская попытка насаждения демократии в Ираке стала продуктом невежества и заносчивости. Поэтому ее ждет провал.
Очень многие элементы демократии, как бы ни парадоксально это звучало, могут развиться в самобытной исламской республике Иран. В Иране есть определенные традиции гражданского общества, уходящие корнями глубоко в историю Персии, и именно Иран становится примером того, как демократию можно вписать в контекст исламской культуры.
Ясно, что Иран - страна не демократическая. Однако (во всяком случае, по стандартам исламских стран) в Иране проходят альтернативные выборы, как президентские, так и парламентские; в Иране женщинам предоставлено больше прав, чем в любой арабской стране; в Иране существуют пресса и студенчество, и они борются за то, чтобы быть услышанными. Здесь кроется большой потенциал, опирающийся на внутреннюю непротиворечивость иранской системы.
Кажется, настало время процитировать Карла Маркса, несмотря на то, что контекст, очевидно, несколько не тот. В своем обращении в съезду Социалистического Интернационала в 1872 году он утверждал, что разные страны пойдут к социализму разными путями:
- Мы знаем, что необходимо принимать во внимание институциональную систему, нравы и традиции разных стран.
В 1877 году он еще тверже высказал эту точку зрения, когда в ответ на вопрос, сможет ли в России развиться капитализм, а с ним и пролетарский социализм, сказал, что это неизвестно - может, да, а может, и нет. Несколько погодя он добавил, что даже события, которые кажутся до мелочей одинаковыми, но происходят в рамках различного исторического контекста, приводят к совершенно разным результатам. Каждую из этих форм эволюции [необходимо изучить] в отдельности, и нельзя прийти [к ответу], открывая одним ключом все время одну и ту же общую историческо-философскую теорию, высшая ценность которой в том и состоит, что она носит над-исторический характер, сказал он. Может быть, Пентагону пора прекратить читать Фукуяму и начать читать Маркса?
Шломо Авинери - профессор политологии иерусалимского университета Hebrew University.
