'Oriental Lumen', этот свет с востока, который Иоанн Павел II должен был прославлять как источник веры, с самого детства погрузил в себя набожность Кароля Войтылы. Родившийся на границе другой Европы, крещенной Византией и сумевшей увековечить ее наследие, состоящее из космических литургий, ангельских песнопений, написанных Феофаном Греком икон, народа, 'постоянно совершающего' процессии и паломничества вокруг эвхаристического храма, Папа понимал, что догма бесполезна, сомнительна без тех духовных символов, которые позволяют ей стать воплощением и впитывают ее в себя вплоть до света, исходящего от преображенного Христа.
Отсюда и его ностальгическое стремление к проявлению этого сияния, которое и было сиянием истины. Ностальгия, которая не становилась менее личной, от того что была связана с воспоминаниями о столь рано ушедшей матери, самой происходившей из христиан-'униатов', оторванных историей от православия и привязанных к католицизму. Стремление, которое не становилось менее насущным, а возрастало от необходимости восстановить смысл величия после хаотического принятия решения Церковным Собором Ватикана II в лоне римской церкви. Однако ностальгия и стремления, которые исходили из этой близости, в конечном итоге казались двусмысленными Православной церкви.
Именно из этих запутанных отношений и возникла самая значительная неудача правления Иоанна Павла II. Как? Почему? В час траура значение имеет только молитва повсюду, от Константинополя до Белграда, от Москвы до Антиохии, от Тбилиси до Бухареста, из уст Варфоломея, Алексия, Игнатия, из уст всех патриархов, епископов, всех верующих, которая дойдет до этого бесспорного свидетеля трансцендентности, ныне отправившегося в путь к единственной обители бессмертного Отца. И все же, особенно сейчас, когда папский престол временно свободен, этот нелегкий вопрос является решающим для его преемника и является далеко не последним при принятии решения конклавом. Даже не подводя итогов, необходимо сказать о причинах того, что так и будет являть собой великий знак противоречия на фоне драматических недоразумений и несовместимых различий.
Прежде всего, даже несмотря на свое происхождение, папа-славянин, каковым являлся Иоанн Павел II, безусловно, не придавал должного значения тому факту, что Россия стремилась к православию еще до того, как стала славянской. И что стремиться привести ее в стан 'новой евангелизации' означало бы заставить ее почувствовать себя орудием, почувствовать угрозу своей самобытности. Не подтолкнул ли ее к этому призыв стать 'двумя легкими Европы', как только эта злополучная фраза была произнесена московским поэтом В. Ивановым, перешедшим в католицизм в самый разгар революционных потрясений и принявшим крещение в соборе Святого Петра? Однако в то самое время, когда во время встречи в Баламанде в 1993 году католические богословы смело осуждали униатство, ватиканская машина позволила этой форме духовного хищничества на востоке вновь набрать силу. Хуже того, карикатурное изображение, идущее от парадоксальных 'миссионеров' на христианской почве, нередко подхватываемое на западе, православной иерархии, подверженной тоталитаризму, и папы — борца с коммунизмом, лишь только усугубило чувство недоверия. Кто мог, в самом деле, не знать, что ни одно гонение, осуществленное католическими, протестантскими или православными церквями в советском блоке после 1945 года, ни в какой мере несопоставимо с теми муками, которые вынесла русская церковь с 1917 по 1945 год? И что Россия дала за пятьдесят лет больше мучеников, чем все христианство за двадцать веков?
Обескровленная, встревоженная, обобранная, отныне русская церковь решила стать тверже. И все поездки Папы по традиционно православному миру, нередко принимавшегося на дипломатическом уровне, как руководитель государства руководителями государств, а не глава церкви главами церквей, — в Румынию, Болгарию, Грузию, Украину, Грецию, Сирию — воспринимались Московским Патриархом как включение в круг его влияния и привели к тому, что он стал еще тверже в своем решении не принимать его. Это решение еще сильнее укрепилось благодаря международной деятельности Святого Престола, которая от незамедлительного признания независимости Хорватии и поддержки ультранационалистических движений на Украине не стала выглядеть более дружественной или, тем более, миролюбивой.
Тем более достойно сожаления и осуждения это упорство, потому что оно вновь облачилось в символические ценности ради таких вызванных обстоятельствами разногласий как геополитические беспорядки, связанные с окончанием коммунистического господства. А они, прежде всего, богословского толка. Могло ли православие осознать себя в роли консервативного помощника стратегии утверждения католической тождественности, в то время как оно стояло у истоков, вместе с протестантскими церквями, экуменического выступления, запоздало признанного Римом? Могло ли оно осознать себя при закрытии пасторских, дисциплинарных, этических вопросов, возведенных римской курией, озабоченной отклонениями в западном христианстве, в ранг непререкаемых истин? Могло ли оно осознать себя в насаждении по всему миру при помощи СМИ папизма, что, конечно, было выгодно Иоанну Павлу II для утверждения католицизма, хотя это и сильно противоречило его собственной экклесиологии? Могло ли оно, наконец, осознать себя в энциклике 'Ut Unum Sint' (да будут одним), которая предлагает установить превосходство там, где, по ее мнению, его необходимо полностью пересмотреть?
Неудивительно, что православие приветствует в Иоанне Павле II скорее не Папу с его заботами, а человека облаченного, нередко оказывавшегося пророком, иногда просветленного, и молится за то, чтобы единый Владыка Господь 'даровал ему душевный покой и вечную жизнь'.
Автор — профессор института Saint-Serge, эссеист
