Немцы, пришедшие 'после долгого пути на Запад', сотни лет зачарованно смотрели на восток, на Россию, одинаково опасную и притягивающую к себе. Особую взрывоопасность этот 'российский комплекс' приобрел в первой половине прошлого столетия. Однако и сегодня воспоминания об этом все еще бросают тень на германо-российские отношения. Франкфуртский историк и публицист Герд Кенен (Gerd Koenen) написал об этом книгу. С ним беседовал Экхард Фур.
Die Welt: Ваша новая книга, господин Кенен, называется 'Российский комплекс. Немцы и Восток с 1900 по 1945'. О чем в ней речь?
Герд Кенен: Немецкий 'российский комплекс' представляет собой историю, связанную с опасливыми представлениями о России, о которой сегодня вряд ли еще помнят. Она связана с представлениями, приводимыми в движение чувствами превосходства и слабости, страха и очарованности. Обе страны, прусская Германия и Россия, не были четко очерченными национальными государствами в западном смысле слова, это были два больших государственных комплекса, связанных между собой многогранными связями. От их восприятия себя как 'империи' всегда отдавало большим высокомерием. От 'немецкой сущности' мир выздоровел, а после Достоевского слова избавления миру стала говорить 'русская идея'.
Die Welt: То есть, речь идет о 'российском комплексе', хотя Вы концентрируете свое внимание на первой половине прошлого века, не только на большевизме и Советском Союзе.
Кенен: Нет. Я хотел уложить эту большую тему гражданской войны в рамки более масштабных взаимосвязей.
Die Welt: В одной из глав Вы вступаете также в полемику с Эрнстом Нольте (Ernst Nolte), тезис которого, будто национал-социалистские убийства по расовому признаку были ответом на большевистские убийства по признаку классовому, привел двадцать лет назад к спору между историками.
Кенен: Если бы антибольшевизм, как считал Нольте, а также многие его критики, был такой все подавляющей реакцией страха немецкой буржуазии, то Веймарская Республика с большой долей вероятности должна была бы стоять на стороне западных стран. В действительности же антибольшевизм находил самое яркое отражение в республиканских партиях, прежде всего в СДП, в то время как правые радикалы испытывали в связи с действиями Ленина одновременно чувство отвращения и восхищения. Если бы Гитлер (Hitler) в 1918-1919 годах был настроен столь решительно против революции, он бы мог без труда встать на строну Свободного корпуса. Но его основные эмоции были направлены в меньшей степени против революционного пролетариата, в большей - против 'ноябрьских преступников', проигравших мировую войну, создавших парламентскую республику и согласившихся с диктатом Версаля, то есть, - против буржуазного и социал-демократического центра республики. Антисемитская агитация тоже направляется преимущественно против 'золотого Интернационала' финансового капитала. Красный Интернационал, 'еврейский большевизм', считали в случае сомнений всегда лживым инструментом этого 'золотого Интернационала'.
Die Welt: Но затем, во второй половине двадцатых годов, Гитлер подавлял всякое стремление повернуть НСДАП на путь в левом направлении.
Кенен: Гитлер после своего заключения в крепость в действительности ориентировал партию на решительный антибольшевизм и на борьбу за жизненное пространство на востоке, которое было необходимо рейху для того, чтобы снова стать мировой державой. В середине двадцатых годов это звучало достаточно фантастично. Но это был как раз 'перст судьбы', в связи с чем великая империя на востоке под еврейско-большевистским господством якобы обречена на крах. Однако в решающих предвыборных схватках в начале тридцатых годов речи об этом не было. Вместо этого на первый план вышла как внутренняя опасность большевистская КПГ, якобы поддерживаемая и управляемая новой 'железной империей'. В связи со сталинскими пятилетними планами, ликвидацией 'еврейских большевиков', таких, как Троцкий и Зиновьев, прежняя аргументация стала просто непригодной. Столь же расчетливо, как и по отношению к собственной буржуазии, нацистский режим выступал с 1934 года в роли мнимого оплота против большевизма также перед западными державами-победительницами. Напротив, в 'политике умиротворения' последних всегда подспудно сохранялась мысль о возможности нового союза между Третьим рейхом и Советским Союзом. И не зря: поскольку и действительно пакт Гитлера-Сталина 1939 года не создавал никаких идеологических препятствий для заключения такого, фактически военного союза.
Die Welt: Откуда тогда это нападение летом 1941 года, которое было, что называется, как гром среди ясного неба?
Кенен: Это имело больше классические властно-стратегические, чем идеологические причины. Англия была непобедимой в воздухе и на море, поэтому нельзя было и поделить шкуру льва. В то время как Вермахт сражался на пространстве от Нарвика до Тобрука, в тылу рос советский военный потенциал. Но, прежде всего, возрастала жизненно важная военно-экономическая зависимость от Советского Союза. Одним словом, Гитлер после иллюзорных переговоров о 'пакте четырех' радикально изменил планы.
Die Welt: Давайте, вернемся еще раз к идеологическому образчику немецкого восприятия России. Существует давняя традиция двусторонних отношений, начиная с взлета Пруссии, 'перестраховки' при создании рейха и кончая Рапалло. Можно ли идеологическую надстройку, относящуюся к этому, выразить формулой, фокусировавшей в образе России многое, что в Германии вызывало сомнения по отношению к Западу?
Кенен: Конечно. Достоевский, например, стал уже в немецкой военной публицистике, начиная с 1915 года, главным, до излишества цитируемым свидетелем против западной, 'римской' цивилизации. Были всевозможные народно-романтические мечтания о германо-славянском синтезе, который должен устранить ущерб, нанесенный западному миру цивилизацией, причем в этой метафорике германский элемент означал мужское начало, славянский - женское. Или же была четкая формула о 'молодом народе', Меккой которого была тогда красная Москва.
Die Welt: Благодаря Версалю, это приобретало политическое звучание. Оба 'народа-парии' считали себя изолированными западными державами-победительницами.
Кенен: Да. И образ большевизма в таких условиях ни в коей мере не был негативным. Новое творение Ленина взорвало все привычные представления и категории, в том числе традиционный марксизм, в пользу модели государства и общества, которая в плане дисциплины, организации и техники намного определеннее брала на вооружение немецкий образец.
Die Welt: В первой части своей книги Вы идете по следам рейнского публициста Альфонса Паке (Alfons Paquet), убежденного западника, от которого не ждешь обязательной увлеченности Россией. Хотя он был очарован большевистской революцией и привнес это очарование как корреспондент "Frankfurter Zeitung" в либеральную буржуазию.
Кенен: Молодой Паке, который будучи 'романтическим немецким империалистом', как он себя называл, занимался с 1904 года изучением обстановки, следуя по новым трансконтинентальным железнодорожным маршрутам до Пекина или Багдада, был более чем показательным представителем национальной либеральной немецкой буржуазии, считавшей, что она находится в состоянии обострившейся всемирно-исторической конкуренции с Великобританией. В 1916-1917 годах в Стокгольме и в 1918 году в Москве Паке на сторону проекта германо-российского союза, направленного против угрозы появления Пан-Америки, привлек Карл Радек (Karl Radek), уполномоченный большевиков по вопросам революции в Центральной Европе.
Die Welt: Вы пишете о времени до 1945 года. Можно ли говорить, что 'российский комплекс' теперь устаревший, исторический феномен?
Кенен: После 1945 года, после эпохального столкновения двух стран, действительно возникла совершенно новая восточно-западная система координат, в которой периоды мировых войн в целом покончили с этими излишними немецкими фантазиями о России.
Кенен: Конечно, сохраняются остаточные явления. Почти все корреспонденты немецкого телевидения в России пишут бестселлеры. А фильмы о сибирских реках привлекают летом феноменальное количество зрителей.
Die Welt: Вопрос о том, имеет ли их восприятие и влияние в Германии что-то общее с 'российским комплексом', можно увязать с двумя фигурами в новейшей истории: Горбачевым и Путиным.
Кенен: Наверняка, существует связь со старым российским комплексом. Несмотря на это, это уже другая глава. В немецкой горбимании, наверное, действительно находит еще раз свое выражение неясная надежда на излечение. Последний генеральный секретарь КПСС предстал тем человеком, который освободил человечество от кошмара большой ядерной войны. С его личностью связывали мечту о том, что эту огромную страну на востоке можно еще раз реформировать мирным путем с помощью просвещенной деятельности государства, с помощью 'перестройки'. Определенный властно-политический элемент можно было распознать в большей степени в 'немецком пути Шредера (Schroeder)' и в расплывчатом наброске оси Париж-Берлин-Москва. Но Федеративная Республика является и будет оставаться плотно интегрированной стабильной системой связей, как Франция и даже сама Россия. Связка Шредер-Путин - это было, скорее, последнее историческое дуновение.
Die Welt: Кстати, на Западе сегодня существует также русофобия. Возьмите, например, Андре Глюксмана (Andre Glucksmann), у которого практически нет ни одного материала, где бы уже в третьем предложении он не начинал говорить об антигуманной политике Москвы в Чечне.
Кенен: Мне кажется, что это в меньшей степени немецкая и в большей мере французская позиция, имеющая давнюю традицию, начиная с 1789 и 1848 годов. Такую фундаментальную позицию, направленную против России как оплота духа рабства и деспотии можно было видеть у германских левых, кстати, наиболее выражено - у Маркса (Marx) и Энгельса (Engels). Я, во всяком случае, не разделяю мнение, будто Россия по своей сущности не способна быть современным, гражданским, демократическим обществом. В России до 1917 года, вполне возможно, были развитые демократические традиции - и они есть и сегодня. Впрочем, в это огромной стране было и остается невероятно трудно собрать и организовать политические и социальные силы. И не найти подходящего определения для всей глубины исторического краха, постигшего эту страну на этапах сталинского террора и коллективизации. Вопрос в том, сможет ли Россия найти выход из этого порочного круга. Но для меня это вопрос наблюдений, а не трезвого предсказания.
