Незадолго до того, как меня направили на работу в Москву - город, в котором я родился и вырос - один лондонский друг спросил меня: "Там будут места, которые ты помнишь с детства?" Прожив 12 лет в Великобритании - стране, которая очень почтительно относится к памятным местам повседневной жизни - я знал, что он спрашивает не о Кремле или Мавзолее Ленина. Он говорил о тех местах, которые обеспечивают преемственность жизни и исчезновение которых означает разрушение той материи, из которой ткется жизнь: булочная, кондитерская, кафе, в которое вы шли после экзаменов.
Последние четыре года, будучи московским корреспондентом газеты "Financial Times", я искал эти памятные места - и не находил. Здания обычно стоят на месте, но их назначение уже изменилось. Булочная с ее запахом свежеиспеченных булочек с изюмом за 3 копейки превратилась теперь в ресторан азиатской кухни, в котором кусочек хлеба стоит 50 центов. Кафетерий на первом этаже сталинского дома, куда моя мама приводила меня после занятий в музыкальной школе попить сладкого кофе с молоком, претерпел несколько преобразований, зачастую сопровождавшихся бандитскими перестрелками. Кафе-мороженое превратилось в салон красоты, а вход в ресторан, в который мы ходили всей семьей, замурован кирпичом.
Потеря знакомой с детства булочной может быть малозначительным явлением на фоне распада всей страны, в которой я родился, однако от этого она не становится менее значимой. Отчаявшись найти ниточку в свое детство, я решил обратиться в одно заведение, которое, как я знал, сохранилось в своем качестве и на своем месте - в свою среднюю школу. Пока я шел к этому серому и неприметному трехэтажному зданию на окраине Москвы, мое сердце билось все быстрее и быстрее.
Я шел к своему прошлому - но одновременно я вступал в российское будущее. Я хотел посмотреть, как изменилась моя школа, и что это значит для страны. Ученики, которым предстоит вскоре выпускаться из этой школы, родились в 1991 году - в том самом году, когда на смену Советскому Союзу пришла Россия и когда я уехал в Англию.
По дороге в школу я заметил несколько перемен. Исчез памятник Ленину. Также исчезли и рисунки, изображавшие достижения советской молодежи. Исчезла школьная форма: мальчики ходят в джинсах и рубашках, а девочки - в не прикрывающих талию футболках. У всех мобильные телефоны. Кроме того, имеется серьезная охрана - печальное напоминание о захвате школы в Беслане в 2004 году.
Доска объявлений, на которой когда-то висели вырезки из газетных статей о последних советских мирных инициативах и нависшими над ними американских угрозах, теперь называется "Уголок 'Гайд-Парк'", и на ней висят размышления студентов о клонировании. Комнаты, в которой хранились коммунистические атрибуты, уже нет, вместе с ее содержимым, однако женщина, которая отвечала за юных пионеров, все еще тут. Теперь она психолог.
Перила на лестницах тоже изменились. Во времена моей учебы они были покрыты серым пластиком, усеянным большими металлическими винтами - чтобы мы не съезжали по ним сверху вниз. Сколько брюк было порвано об эти винты, сколько детских рук кровоточили, зацепившись о них? Сегодня перила покрыты благородно выглядящим - и очень скользким - темным деревом.
Однако по ним никто не съезжает. Привлекательные, интеллигентно выглядящие ученики очень не похожи на учеников советской эпохи, и разница заключается не только в одежде. Школа поменяла название - вернее, номер. Раньше это была "Средняя школа N 43 имени Юрия Гагарина". Теперь это "Гимназия N 1543 на Юго-Западе". Когда я тут учился, это действительно была средняя школа: равенство было требованием времени, и в школе учились все, кто жил поблизости.
Сегодня это одна из самых востребованных школ - в ней формируется российская интеллектуальная элита. Дети 11-ти лет проходят строгий отбор по способностям, знаниям и интеллекту. Родители добровольно платят по 500 рублей в месяц на содержание школы, однако финансирование идет главным образом со стороны государства.
В Москве действуют десятки частных школ, однако полученное в них образование считается плохим - учителя там никогда не ставят плохих отметок, боясь расстроить учеников или родителей. "Я пытаюсь дать им образование, которое можно будет продемонстрировать где угодно, когда угодно и кому угодно", - говорит Юрий Завельский, мой бывший классный руководитель, который узнал меня сразу, как только я вошел в его кабинет, несмотря на то, что прошло 19 лет с тех пор, как я покинул школу.
Ему почти 80 лет, однако он не очень изменился - мужчина с мудрым взглядом, крупными очками и улыбкой, за которой скрывается решительный, жесткий характер. Он был тогда - и остается сейчас - весьма осторожным, что является важным качеством для учителя-еврея, всегда пытавшегося пробить небольшую нишу для себя и своей школы.
"Я помню, меня позвали на заседание местного комитета Коммунистической партии, тема которого звучала как 'Школа как идеологический институт'", - говорит он. Идеология была во всем, не только в том, что все дети должны были стать пионерами - низшей ступенью в коммунистической иерархии - прежде чем вступить в комсомол. Школа имитировала мир взрослых, живших в Советском Союзе - со всем его лицемерием.
"В советской образовательной системе ребенок подчинялся учителю. Мнение ученика не уважалось, но я всегда верил, что хоть и можно приказать кому-либо говорить что-либо, невозможно заставить кого-либо думать что-либо", - говорит г-н Завельский.
Как и все, я был пионером, а затем и комсомольцем, и я клялся помогать коммунистической партии. Однако все это было как те рисунки на стене - через какое-то время их перестаешь замечать. Больше всего расстраивало, когда учительница не разрешала мне и моим друзьям, 11-летним детям, поставить небольшой рассказ Чехова "Детвора", только потому, что он "не подходит", или когда она заставляла нас называть свою национальность перед всем классом - еврей, в моем случае.
В один прекрасный день она ушла. "У нее не было способностей учителя. Я уволил ее", - спокойно говорит г-н Завельский.
Он принадлежит к умирающей части русской интеллигенции - "людей с хорошим образованием и беспокойным сознанием", как он сам говорит. Он обожает классическую музыку и театр. "Я хожу в консерваторию с 1942 года. Я до сих пор хожу туда каждую неделю".
Но он никогда не был ни диссидентом, ни великим мыслителем. "Я был взращен советской системой. Я верил в Сталина. Я верил в Ленина. Крах Советского Союза и коммунистической идеологии стал и крахом моих личных идеалов. Было нелегко пережить все это". Однако он не испытывает ностальгии по советской системе. "Я скучаю по культуре". Дома его книжная полка заставлена воспоминаниями и письмами актеров МХАТа.
Г-н Завельский живет недалеко от школы, в двухкомнатной квартире, с женой, дочерью и ее 15-летним сыном, Сергеем. Сергей слабо знает советскую историю. Он думает, что все в Советском Союзе получали продукты по карточкам, что Ленин был после Сталина, и он "не очень хорошо" знает, в чем разница между ними и Брежневым. Но он учится не в той школе, директором которой является его дедушка.
Его сверстники из моей старой школы лучше знают советскую историю и культуру. Артем Стрелецкий, которому тоже 15 лет, без труда представляет себе, на что была бы похожа его жизнь, если бы он учился в школе в то же время, что и я. "Вы помните начало фильма Тарковского 'Зеркало'"? - спрашивает он меня. В фильме, снятом Андреем Тарковским в 1974 году, логопед помогает подростку избавиться от заикания. После сеанса гипноза подросток громко и четко произносит: "Я могу говорить!" "Я думаю, я был бы как тот юноша, пытающийся выразить себя в мире, основанном на других ценностях", - говорит Артем.
Наши интересы частично совпадают. Он просмотрел всего Тарковского, Ингмара Бергмана и Федерико Феллини. Он интересуется творчеством Владимира Высоцкого - актера, поэта и барда, бывшего культовой фигурой последних десятилетий советской эпохи - и читает Иосифа Бродского, одного из величайших поэтов России. Он хочет стать кинорежиссером, но для начала собирается изучать философию в Московском государственном университете. Его интерес к советскому кинематографу (и культуре вообще) объясняется как его неослабевающим воздействием, так и немногочисленностью шедевров, созданных в более поздний период.
Конец 1970-х и 1980-е годы, когда я учился в школе, был периодом застоя в политике, но не в искусстве. Тогда были созданы лучшие фильмы, театральные постановки и музыкальные произведения академического жанра. При всей своей кошмарности политическая система не имела тотального контроля над жизнью людей.
Мое детство не было несчастным. Но в школе и дома у меня были разные друзья, книги, интересы и ценности. Когда учителя говорили о писателях, бывших частью моего домашнего мира - Чехове или Пушкине - мне казалось, что они вторгаются в мое личное пространство.
Для Артема и его друзей преграды между школьной и домашней жизнью не существует. Школа и есть их жизнь. 'Я не могу вытащить дочь из школы, - говорит мне мама одной школьницы. - Когда я ее зову, она просит остаться 'еще на часок'. Не пойти в школу - это трагедия'. Для меня возможность остаться дома была праздником. Но сегодня книги, бывшие частью моего домашнего мира - книги Ахматовой или Булгакова, на которые с неодобрением смотрела цензура, - вошли в школьную программу.
На уроке изобразительного искусства учительница показывает классу репродукции работ Мстислава Добужинского - русского художника, эмигрировавшего после большевистской революции. С творчеством Добужинского я познакомился, когда мой отец - ученый - привез книгу о нем из-за границы. Странность ситуации заключалась в том, что книга была издана в России, но приобрести ее там было невозможно. Как всегда в Советском Союзе, все дело было в доступе. Фильмы Тарковского официально не запрещались, но и не показывались широкой общественности. Книги стихов Анны Ахматовой в Советском Союзе печатались, но, если их и можно было купить, то только в магазине для иностранных дипломатов. Недоступность этих книг делала их еще более желанными для нас.
Рассказывая о картине Добужинского, на которой изображен Петербург, учительница задает классу вопрос: у какого русского писателя описание города было столь же фантастическим? 'У Гоголя', - отвечает мальчик с волосами до плеч. В наше время носить длинные волосы было запрещено, Гоголь считался твердым реалистом. Отход от какого-либо из этих принципов сулил неприятности ученику и родителям.
Но, вероятно, самое большое преимущество сегодняшних учеников в том, что они говорят на иностранных языках и повидали мир. В свои 15 лет Артем, мальчик из семьи со средним достатком, уже был в Лондоне, Мюнхене, Афинах, Риме, Флоренции и Венеции - в основном, в поездках, организованных школой. 'Мы прилетели в Италию поздно и сразу же отправились в Равенну, и там читали стихи на могиле Данте - это было потрясающе!' - говорит он.
Единственной зарубежной страной, которую я посетил к 15 годам, была Болгария, даже не считавшаяся 'заграницей'. Когда на первом курсе университета я собирался в Венгрию, мне пришлось отвечать в комитете комсомола на вопросы об истории венгерских коммунистов, прежде чем я получил специальное разрешение на выезд.
В мои школьные годы хуже всего преподавались иностранные языки. Практическая ценность этих занятий была небольшой. Единственным, что осталось у меня в памяти от уроков английского, было 'Рипит олтугезер', произносимое с советским акцентом (как в фильмах о Джеймсе Бонде) внушительной дамой с пышной прической. Когда в нашу школу приехали дети из Финляндии, я пропустил урок - пытался поговорить с юной финской блондинкой и потерпел в этом неудачу. После того случая я решил учить английский.
Чем тогда была для меня Англия? У нас были школьные учебники с изображением двухэтажного автобуса, проезжающего по Тауэрскому мосту. Для меня она была просто фантазией.
Помню, как я прощался в аэропорту с подругой из Шотландии, улетавшей в Лондон, и как она садилась на борт самолета British Airways. Помню, что я сказал себе: 'Когда-нибудь ты, может, и полетишь в Лондон, но уж точно не на British Airways'.
'Конечно, я летел на ВА. Один. Мне было 11', - говорит Андрей Марцинюк, 16-летний юноша, умеющий держать себя и хорошо одетый. Он учится в моей школе. В отличие от семьи Артема, родители Андрея принадлежат к высшему слою российского среднего класса. У них две машины - Mercedes и Lexus - и они ездят кататься на лыжах в Альпы. На хорошем английском языке Андрей рассказывает о том, как он провел время в летней школе в Эпсоме (Epsom) на юге Англии.
'Я чувствовал себя там совершенно свободно. Я как будто провел каникулы с кучей друзей'. Но дело не только в языке: он живет в одном культурном контексте со своими сверстниками из Италии, Германии и Франции. Как и они, он смотрел фильмы 'Миссия невыполнима' и 'Одиннадцать друзей Оушена'. Он слушает ту же музыку - 'мне нравится R&B и хаус-мьюзик' и просиживает на тех же сайтах.
Вероятно, свобода передвижения - это самое большое и самое прочное достижение горбачевской перестройки. Когда несколько лет назад я брал у Горбачева интервью для FT, он сказал: 'От перестройки выиграло поколение моих внуков. Они более уверенны, более свободны, знают, что нужно полагаться на самих себя'.
К этому поколению принадлежит и Андрей Марцинюк. Он собирается пойти учиться в Высшую школу экономики - ответ Москвы Лондонской школе экономики. А потом? 'Думаю пойти в банковское дело, недвижимость или политику - тоже своего рода бизнес', - объясняет он. Когда мне было 16, в моем словаре не было слов 'банк', 'недвижимость' или 'экономика'.
Но хотя 'железный занавес' давно исчез, а потребительский разрыв между Россией и Западом быстро сокращается, сохраняется разрыв в ценностях. Чем больше Андрей и Артем путешествуют, тем больше они это осознают.
'Я чувствую, что к власти в России приходит темная, неопределенная сила, у которой нет индивидуальности. Говорить правду вновь стало опасно', - говорит Артем.
Большое впечатление произвело на него убийство в прошлом году Анны Политковской, российской журналистки, занимавшейся расследованиями. 'Я не жил в постоянном страхе, но у меня дурное предчувствие. Я говорю с вами и думаю: не будет ли это иметь для меня последствий'. Потом он быстро добавляет: 'В то же время, я не знаю, как такая страна, как Россия, может выжить без сильной власти. В 1990-е годы она действительно разваливалась, и Путин собрал ее по кускам'.
Еще Артем опасается волны национализма и ксенофобии, которая часто маскируется под возрождение православия. 'Думаю, что важно отделять православную веру от православной церкви', - говорит он, когда я подбрасываю ему идею о том, что церковь способствовала распространению ксенофобии. Артем - практикующий православный, но он резко возражает против введения религиозных предметов в школе. 'Меня очень пугает то, что в руках властей церковь может стать орудием репрессий'. Но его самый большой страх - личного характера. 'Я боюсь, что не смогу реализовать себя, что [власти] будут подавлять инициативу'.
Артем, как и подобает будущему банкиру или бизнесмену, более практичен, но удивительно, что он испытывает почти такие же страхи. 'Я хочу создать собственный бизнес, но боюсь, что правительство его ликвидирует. Самый опасный бизнес - нефтяной, это мы видели на примере ЮКОСа'. Глава ЮКОСа Михаил Ходорковский был арестован в 2003 г. и из тюремной камеры наблюдал за тем, как государство разрушает его компанию.
Дело ЮКОСа имеет некоторое отношение к моей школе. Ее закончила Светлана Бахмина, работавшая в ЮКОСе юристом и заключенная в тюрьму по обвинению в отмывании денег. Она училась на год старше меня. Я не помню ее, но, как и многие мои сверстники, она ухватилась за новые возможности и пошла в бизнес. Еще три года назад она воплощала российскую историю успеха, будучи заместителем главы юридического департамента крупнейшей компании страны и матерью двоих детей. Но в декабре 2004 г. она была арестована. Состоялся суд, и в апреле прошлого года ее приговорили к семи годам лишения свободы. Ее арест вызвал острые политические дебаты на школьном интернет-форуме.
'Я чувствую, что это могло бы случиться со мной, с любым, - говорит Андрей. - Задача властей - защищать меня и мой бизнес, а не разрушать его'. Для него свобода слова - не абстрактная идея, она имеет практическую ценность. 'Если я зарабатываю деньги, и кто-то решает меня убить, но никто не пишет об этом, то это значит, что власти могут избавиться от любого, кто им неугоден, - говорит он и добавляет: - Я не боюсь, но чувствую, что нельзя быть уверенным в собственной стране'.
Именно эта неуверенность вкупе с опасениями того, что я не смогу реализовать свои амбиции, привела меня в Англию и по сей день толкает многих выпускников школы за рубеж. По оценкам Завельского, 20-30 процентов выпускников оказывается за границей. Но хорошие новости заключаются в том, что и Андрей и Артем хотят остаться.
'Мне нравится эта страна, потому что я здесь родился, и если не мы ее поднимем, то кто? Мы, выпускники этой школы, - элита', - говорит Андрей. Он был бы очень рад, если бы его дети учились в этой же школе. Если Андрей и его дети останутся в России, то, возможно, хотя бы он увидит нетронутыми памятные места своего детства.
Аркадий Островский - бывший корреспондент FT в Москве.
