Разрушение демократии президентом Путиным - последнее, о чем думает постсоветская Россия. Проехав по стране 10 тысяч миль, Джонатан Димблби в расстройстве: общество гораздо больше интересуется последними модами, чем этим. Посещение оперы оборачивается для Джонатана возвращением его личного горя
Санкт-Петербург - потрясающее достижение человеческого воображения и труда. Тем не менее, этот город есть не что иное, как выдумка, великий обман - и в качестве символа тогдашней России и воплощения самого построившего его гения, Петра Великого, немного отдает абсурдом. По плану, Санкт-Петербург должен был быть построен по образцу Венеции и Амстердама - но его каналы проложены так, чтобы давать чисто визуальный эффект. Своей основной роли - городских магистралей, предназначенных для сообщения и торговли - они выполнять не могут. Местные девушки очень красивы - но они все время напоминали мне кукол или моделей на подиуме. Они столь же нереальны, как и город, по которому они ходят - и поэтому я все сильнее чувствовал, что где-то в глубине сердца этого города должна быть пустота.
Меня пригласили на званый прием в дом, где собралась интеллектуальная элита Санкт-Петербурга, 'полное собрание' музыкантов, художников, ученых и писателей. Большинство одеваются по последней моде, только что, судя по всему, доставленной самолетами - вместе с владельцами - откуда-нибудь из Нью-Йорка, Парижа или Лондона. Они умны, веселы - но как-то намеренно горделивы и заносчивы, будто и это тоже объявлено 'последним писком' сезона.
Мы разговорились с одним дизайнером интерьеров. По его словам, не успела пасть 'диктатура пролетариата', как город попал под власть губернатора, при котором наступила 'диктатура дурновкусия'. 'Нам нужен диктатор с хорошим вкусом', - сказал он, и у меня сложилось впечатление, что он говорит совершенно серьезно. В чем же заключается, по его мнению, хороший вкус? 'Я пытаюсь совмещать нищету и роскошь', - ответствовал он.
Я решил напрячь волю и задать серьезный вопрос: каковы перспективы демократии в постсоветской России? Начал я с расфранченного композитора, пишущего, как он отрекомендовался, 'индустриальную музыку'.
- Я, конечно, не хочу возвращения прошлого, но иногда меня так злят окружающие, что я думаю: нам нужна большая дубина, нужен какой-нибудь диктатор, который был бы нас, - без малейших признаков иронии ответил он. - Ну, может быть, не диктатор, а сильный лидер, но чтобы он был один.
Тему подхватил художник, медленно снявший с плеч ребенка:
- Знаете, по-настоящему в России ничего не изменилось, - сказал он. - Десять-пятнадцать лет назад в политику пришли новые люди - хорошие люди, - но как только они туда пришли, они полностью изменились. Вот оно, влияние власти. Из-за него Россия как заморозилась еще в 15-м веке, так заморожена и сегодня. Но о демократии мне говорить не надо: не верю, что в современном мире у этого слова еще остался какой-то смысл.
Я перешел в другое место и вклинился в беседу двух исключительно красиво одетых молодых женщин, сказавших, что в Санкт-Петербург надо приезжать зимой, тогда он особенно красив. Однако, добавили они, сами они зимовать здесь не собираются, скорее поедут куда-нибудь в теплые края, в Индию, например: ведь 'в Петербурге становится так темно, холодно, сыро и печально, что поневоле хочется куда-нибудь вырваться'. Шампанское - не особенно холодное и слишком сладкое - меня раззадорило, и я задал свой вопрос о современной России и им. Они ответили, что им сейчас все нравится.
'А что же демократия?', - снова зашел я на территорию, на которой ни один русский, кого мне до сих пор пришлось встретить, не желал особенно засиживаться. Конечно, я знал, что для многих жителей бывшего Советского Союза, угнетаемых и нищих, демократия в дивном новом капиталистическом мире означает с одной стороны американский империализм, а с другой - анархию, преступность, опасность, безработицу и инфляцию. Но, может быть, демократическая концепция пришлась по душе хотя бы этим - так благоухающим, так блестяще одетым, таким 'западным' - жительницам новой России?
- А что демократия? - почти хором ответили они. - Что, в Германии есть свобода? Или в Америке?
Я ответил, что, если учесть, что люди там имеют право участвовать в свободных выборах, а верховенство закона соблюдается почти неукоснительно, то - да, оба эти государства, в общем и целом, могут быть с достаточной степенью уверенности названы демократическими.
- Ну что ж, - ответила одна из них, - мне такая демократия не нравится. Для России демократия - это смерть, потому что народу демократия не нравится совершенно.
Ее подруга, будто этого было мало, добавила:
- Здесь никто ничем не интересуется. Это наша жизнь и это наша свобода. У нас есть свобода, потому что каждый имеет право выбора.
- Но можно ли быть свободным при диктатуре? - попробовал я перевести разговор в философское русло.
- Диктатура у нас уже есть, и поэтому мы свободны, - был ответ. После чего одна из самых красивых и утонченных дочерей путинской России откинула голову, выбросила высоко вверх руку с опустевшим бокалом шампанского и издевательски рассмеялась над глупым иностранцем, задающим глупые вопросы.
К общему знаменателю, иначе говоря, мы не пришли. Если мне и нужно было лишний раз напомнить, что в России политическая культура в корне отличается от нашей, я это напоминание получил. Люди, с которыми я говорил, были столь же серьезны, как я сам, и настолько же искренне изумлялись, почему я задаюсь такими вопросами, насколько искренне я сам поражался тому, что они ими не задаются. Так что дальнейшие расспросы пришлось прекратить и тихо напиться.
На следующий день меня водил по одному из 'садов' - хотя для садов они, пожалуй, слишком формальны - Санкт-Петербурга Алексей, специалист по истории архитектуры, занимающий какую-то высокую и невыносимо заумную административную должность в Эрмитаже. Я заметил, что он использует название 'Ленинград' так же легко, как и 'Санкт-Петербург', и спросил, нет ли у него ностальгии по советским временам.
Он ответил не 'в лоб', но гораздо более серьезно, чем вчера отвечали мне на светском рауте:
- Этот город был мечтой идеалиста, и я вырос в обществе идеалистов. Еще ребенком я знал только одно - что есть единый 'советский народ', и именно поэтому распад [Советского Союза] стал таким тяжелым ударом для многих людей в России, и особенно для моего поколения.
Идеология коммунизма, по его словам, была 'очень репрессивной, но в ней была и своя особая мечта'.
- Коммунистическое общество было во многом весьма идеалистическим. У нас не было возможностей - но у нас не было и желаний. Даже будучи на разных уровнях, мы были равны. А теперь нам приходится американизироваться - это происходит со всеми нами, мы, оказывается, должны стать такими же, как и весь остальной мир. Мне это не нравится, в этом нет никакого смысла. Я смотрю на современную молодежь и вижу, что у нее уже совершенно другие ценности. И лично я благодарю Бога, что для меня рыночная экономика не стала мотивом, что мне не двадцать лет, и что я не закончу жизнь так же, как они.
Я подумал обо всех тех художниках, мыслителях, музыкантах советской эры, которым приходилось танцевать под дудку Кремля - или терпеть всеобщее порицание, а то и того хуже - ссылку в Сибирь; и я снова спросил Алексея о демократии. Нужна ли она ему?
- Демократии у нас нет - нет демократии в России.
А будет ли она когда-нибудь?
- Нет. После конца коммунизма прошло пятнадцать лет, а у нас однопартийная система.
А свобода?
- Свобода говорить то, что хочется, у нас есть - но у свободы есть свои достоинства и недостатки.
Какие же у нее недостатки?
- Реальная вульгаризация общества. Оно стало невероятно вульгарным. Посмотрите на улицы, посмотрите, как люди одеваются. Иногда кажется, что советские ограничения были во благо. В нашем городе не разрешалось ходить в шортах, вас сразу же остановила бы полиция. С эстетической точки зрения это было лучше.
Я подумал, что он шутит, и легкомысленно решил пошутить в ответ, сказав, 'Ну, в одежде Вы просто фашист'. Но он вовсе не шутил и резко, с неожиданным негодованием, ответил, словно выстрелил: 'Я - не фашист'.
Снова я упал в пропасть, разделявшую наше мировоззрение - пропасть, которую ненадолго скрыла от меня европейская пышность городского ландшафта и высокая образованность моего собеседника. Но для меня это стало важным открытием: один из лидеров санкт-петербургской космополитической элиты, оказывается, может выражать взгляды, которые с моей точки зрения, больше подошли бы какому-нибудь неандертальцу.
Познав первый горький вкус жизни на самом верху санкт-петербургской интеллигенции - как они могут столь легкомысленно, столь фривольно, столь безответственно относиться к таким коренным понятиям, как демократия? мрачно размышлял я, - я снова и снова напоминал себе: их Россия совершенно не похожа на мою Британию; для них само понятие о демократии настолько незначительно, что они едва ли задумываются о нем. И все же, когда я подошел к памятнику, воздвигнутому после распада Советского Союза в честь великого ученого и правозащитника Андрея Сахарова, я снова позволил себе задаться вопросом - как он отнесся бы к столь пренебрежительному взгляду на ценности, за которые столь упорно боролся?
Следующим моим собеседником был музыкальный маэстро всея Санкт-Петербурга, всемирно знаменитый Валерий Гергиев, художественный директор и главный дирижер Мариинского театра. Сидя в пятом ряду от оркестровой ямы, я не мог не восхититься его оркестром, который, объединив силы со знаменитой американской певицей-сопрано Рене Флеминг (Renée Fleming), буквально зачаровал и местную публику, и множество иностранных туристов. В конце представления овация не прекращалась, их все вызывали и вызывали.
И тут произошло такое, от чего слезы потекли у меня по щекам: Флеминг начала петь арию Наташи из 'Пиковой дамы', которую в паре с Пласидо Доминго (Placido Domingo) пела Сью Чилкотт (Sue Chilcott) несколько лет назад, во время своего дебюта в Ковент-гардене. Тогда им тоже дирижировал Гергиев. Меня там не было тогда, я слушал только запись - но и на записи ее голос был столь красив, богат и страстен, что я сразу понял, что имел в виду Пласидо, когда после ее смерти сказал: это была великая певица, она пела душой. И, слушая голос Флеминг, я плакал по Сью, которая, как говорил Пласидо, 'освещала любую комнату, в которую входила'. Сейчас я не мог думать ни о чем, кроме женщины, которая умерла в 2003 году, всего через несколько месяцев после того, как мы полюбили друг друга.
Будто чтобы специально сделать волну накатившего на меня горя еще сильнее, следующим номером Флеминг исполнила третью из 'Четырех последних песен' Рихарда Штрауса (Richard Strauss) - самую трогательную из частей этого феноменального цикла. Я уже был готов поверить, что это явно не совпадение: за несколько недель до смерти Сью усиленно работала как раз над этой музыкой; она еще надеялась, что сможет выполнить обещание спеть все четыре Песни в сиднейской опере.
Но каждый день, когда она возвращалась с занятий, все сильнее становилась боль от стремительно расширявшейся раковой опухоли. Она уже не могла делать глубокие вдохи, необходимые для этой роли. Как-то вечером она, придя домой, села и просто сказала: 'Я не смогу этого сделать'. Одной фразой она сказала очень много: что выступления в 'Сидни Опера Хаус' не будет, что выступлений больше вообще не будет, что этот лирический голос, исходивший будто бы из самого рая, замолчит навсегда.
Я, как мог, успокоил ее, но немного погодя, когда я сидел в кухне за столом, они тихо подошла сзади и нежно сказала: 'Я хочу спеть последнюю песню - только для тебя'. Она обняла меня, ее губы были почти у самого моего уха, и она тихо мурлыкала - хотя я знаю, знаю, что это слово не может передать того молчаливого смирения с неизбежным, которым был пронизан ее голос - третью из Последних четырех песен. Я слушал ее голос через пелену грусти - но знал: если есть на свете рай, то сейчас мы вместе именно там.
И вот я услышал Флеминг - ту же самую музыку - в Мариинском. Я поддался восхищению - и снова сломался; глаза мои снова затуманились, в груди закололо и затряслись руки, сами собой потянувшиеся вверх, чтобы сделать то, наверняка делал каждый, кого постигло подобное горе - биться, стучаться в эти жестокие небеса, кричать, рвать, метать - сделать хоть что-нибудь, чтобы только не думать об одном-единственном, неоспоримом, жестоком, окончательном и не подлежащем никакому обжалованию факте: она не вернется. Она не может вернуться. Никогда.
На званом ужине я сидел между Флеминг и Гергиевым - глаза еще краснели от слез, но я уже мог себя контролировать. Оба они с восхищением и любовью говорили о Сью, Гергиев вторил Доминго: 'Она одним своим присутствием вносила в мир что-то необыкновенное. Великая певица и большая личность'. Меня тронула и успокоила это глубоко личная, неформальная эпитафия. Что ж, вот еще один человек, кто знает то, что знали те, кто ее любил - и что теперь никогда не узнает никто другой.
В тот вечер я не мог думать ни о чем другом и не мог заснуть, несмотря на то, что, специально, чтобы погасить печаль, весь ужин буквально пропитывался красным вином. Я выглянул в окно, выходящее на канал. В сумерках в воде отражались старые многоквартирные дома на другой стороне. Мне вдруг страшно захотелось опять оказаться в Англии - по крайней мере, там я буду среди людей, которых люблю. Я остро почувствовал одиночество и полностью погрузился в грустные мысли.
Однако, к своему невероятному удивлению, год спустя я снова ощутил грусть - теперь уже понимая, что до конца моего пребывания в России осталось лишь несколько дней. К этому времени я проехал около 10 тысяч миль по всем одиннадцати часовым поясам - я был и на свадьбе на Кавказе, и в дальних уголках Сибири; в горах Алтая, в мистических землях народа бурят, встретился с шаманом. Я так долго с нетерпением ожидал конца своего путешествия - и, когда мы уже подъезжали к Владивостоку, мне вдруг захотелось, чтобы оно продолжалось еще и еще.
Начиная свое путешествие по России, я испытывал к русскому народу некое латентное недоверие - даже, пожалуй, страх. Однако за все время, что я провел в России, мне довелось побеседовать с сотнями самых разных людей - и хотя мои выводы из этих бесед были по большей части грустными и печальными, я снова и снова обнаруживал, что этих людей нельзя не уважать, и что ими нельзя не восхищаться. Так что, даже при том, что Кремль по-прежнему все сильнее сжимает руку на горле судебной власти, парламента и СМИ, те люди, которых я встретил, дают надежду на то, что слухи о смерти демократии в России распространять пока преждевременно.
Данная статья - отрывок из книги Джонатана Димблби 'Россия: путешествие к сердцу страны и ее народа' (Russia: A Journey to the Heart of a Land and Its People). Книга выйдет в свет 1 мая в издательстве BBC Books по цене 25 ф.ст. На телеканале BBC2 выйдет многосерийный документальный фильм по путешествий Д. Димблби (производство компании Mentorn Media, время показа - с 11 мая в 22:00). По телефону 0870 165 8585 (телемагазин The Sunday Times BooksFirst) указанные материалы можно заказать по цене 22.50 ф.ст., включая почтовые расходы.
________________________________________________
Джонатан Димблби: Соблазненные улыбкой Путина ("The Sunday Times", Великобритания)
Джонатан Димблби: Путешествие по Соловкам ("The Sunday Times", Великобритания)
