У истории Польши и России есть много общих, хотя и трагических страниц. Греки говорили, что независимо от наших намерений и дел никто не может избежать предначертаний судьбы. А судьбы поляков и русских трагически переплетались. Пространством общей трагедии была Сибирь. Там автор 'Записок из мертвого дома' мог встретиться с автором 'Сибирского лихолетья'. Федора Достоевского никому представлять не надо; Шимон Токаржевский [Токажевский] был личностью, чьей биографии хватило бы на несколько захватывающих киносценариев.
Он происходил из патриотической польской семьи, о которой писал так: 'Дед мой, Барский конфедерат из рода Токаржевских-Карашевичей, герб 'Труба', из окрестностей Гродно, после первого раздела Польши переселился в Люблинскую землю'. Шимон Токаржевский участвовал в заговоре ксендза Стегенного; чувствуя опасность, бежал за границу, там был арестован австрийцами и просидел два года во львовской тюрьме. В 1846 г. его выдали русским властям, после чего он был заключен в Варшавскую (Александровскую) цитадель, а спустя два года приговорен к тысяче шпицрутенов и десяти годам каторги. В 'чертовой бричке' (конной предшественнице столыпинских вагонов) его перевезли в крепость Модлин, где приговор был приведен в исполнение - правда, смягченный 'всего лишь' до пятисот шпицрутенов. Власти беспокоились о том, чтобы каторжник, во-первых, дошел до места ссылки, а во-вторых, пройдя пешком, в кандалах несколько тысяч километров, еще был пригоден к работе..
Путь в Омск длился год. Там, в общем каземате, польские ссыльные встретились с русскими каторжниками - Сергеем Дуровым и Федором Достоевским. Каким бы странным это ни показалось (а может, это как раз естественно?), на этом островке, окруженном морем простолюдинов-уголовников, шли бурные 'споры славян между собою'. По свидетельству автора 'Семи лет каторги', Достоевский говорил, что 'если бы узнал, что в его жилах течет хоть одна капля польской крови, то тотчас бы велел ее выпустить'. Это был большой комплекс великого писателя, который отдавал себе отчет как в своих польских (литовских, по его мнению) корнях, так и в противоречии между интересами Польши и России. Другим комплексом было благородное происхождение. 'Каким образом принимал участие в демократическом движении он, гордец из гордецов, притом гордящийся по той причине, что принадлежит к привилегированной касте? Каким образом этот человек мог жаждать свободы людей, он, который признавал только одну касту и только за одной кастой, а именно аристократией, признавал право руководить народом во всем и всегда?'. В России было два пути в дворянское сословие. С одной стороны, можно было продвинуться по службе так, чтобы получить соответствующий ранг (один из 14-ти установленных Петром I), причем это могла быть не только военная, но и гражданская или придворная служба (например, фрейлина имела ранг, соответствовавший званию майора). С другой стороны, титул можно было унаследовать - лучше всего, чтобы семья носила его испокон веков. Это был случай noblesse oblige - того самого благородного происхождения, которое обязывает. Автор 'Бесов' был дворянином, потому что его отец, военный врач, получил ранг, соответствовавший его должности. Попытки доказать благородство своего происхождения с помощью генеалогии привели бы Достоевского к польским корням, к той самой польской крови, которую он хотел выпустить. Должно быть, это страшно его раздражало.
Здесь следует отметить существенную разницу между количеством и качеством дворянства в Польше и России. В империи обязанностью дворян была служба самодержавному престолу, а сами они составляли (в начале ХХ века, несмотря на многочисленные случаи приема в сословие) 1,5% населения. В Польше шляхта не только контролировала, но и формировала власть. Ее численность была в десять раз больше, чем в России, - такого не было больше нигде в Европе. Чувству послушания противостоял дух анархии.
В области международной политики Достоевский и Токаржевский тоже сильно рознились. Федор Михайлович считал, что Константинополь и вся европейская часть Османской империи должны принадлежать России. Токаржевский вспоминает, что автор 'Преступления и наказания' написал (и декламировал товарищам по несчастью) оду на вступление победоносной русской армии в Константинополь (это произошло за несколько лет до начала Крымской войны). Я не специалист по творчеству Достоевского и не знаю, какова была дальнейшая судьба этого произведения. Мне известно лишь, что в написанном более двадцати лет спустя 'Дневнике писателя' этому вопросу уделено немало места. Очень жаль, что этот важный литературный и политический документ более чем столетней давности до сих пор не переведен на польский.
Если уж мы коснулись издательской темы, хотелось бы обратить внимание на два неудобства. Первое из них заключается в том, что примечания в этой насчитывающей почти тысячу страниц книге помещены не внизу страницы и даже не в конце отдельных частей, а в самом конце. Из-за этого приходится перелистывать весь том, зачастую теряя при этом нить повествования. Второе неудобство связано с переводом. Очень жаль, что в русском переводе нельзя передать многочисленные русизмы, которые так украшают язык воспоминаний автора 'Семи лет каторги' (так называется первая часть воспоминаний Шимона Токаржевского, описывающая начало его злоключений).
Благодаря амнистии в честь восшествия на престол Александра II Токаржевский был освобожден и в 1857 г. вернулся в Польшу. Здесь он стал сапожных дел мастером, чтобы вести патриотическую агитацию среди ремесленной молодежи. Не знаю, какие он шил башмаки, но агитация была такой успешной, что в 1862 г. его вновь арестовали. После его смерти в 1890 г. старшина варшавского сапожного цеха Станислав Хишпанский обратился в магистрат с просьбой выдать ему цеховое знамя, под которым сапожный цех намеревался выступить на похоронах своего товарища Шимона Токаржевского. В выдаче знамени сапожникам было отказано, зато своеобразные почести покойному воздали полицейские власти. На углах улиц, по которым похоронная процессия шла из церкви св. Антония на Повонзковское кладбище, стояли конные жандармы, а за гробом рядом с вдовой шагал полицмейстер в сопровождении околоточных. Видимо служба безопасности Привислянского края не без оснований сочла, что сапожное дело не было главным занятием автора книги 'Тернистым путем' (так называются его воспоминания о 1862-1883 годах).
В эти годы он вновь стал гостем Варшавской цитадели, а также посетил каторгу в Кадае близ Нерчинска. Побывал он и на каторге в Александровске-на-Амуре, был в ссылке в Галиче, жил не по своей воле в Иркутске, по принуждению поселился в Кострове. Одним словом, в качестве каторжника, а затем ссыльного он изъездил всю Сибирь от Урала до Благовещенска. Освободился он благодаря следующей амнистии и коронации - на этот раз Александра III. В Варшаву Токаржевский вернулся в 1883 году. Там он женился на Халине Лещинской, дочери своего товарища по цитадели, и с ее помощью начал записывать воспоминания о своей яркой и нелегкой жизни. В канон этих воспоминаний, помимо уже упоминавшихся 'Семи лет каторги' и 'Тернистым путем', входят книги 'Среди умерших для общества', 'Каторжники', 'В 1863 году', 'В скитаниях', 'Побег' и 'Без паспорта'. Все они входят в русское издание 'Сибирского лихолетья'.
Я разрываюсь между чувствами зависти и стыда. Почему с 2007 г. у русских читателей есть доступ к наследию автора 'Семи лет каторги', в то время как в польских библиотеках этой изданной сто лет назад и уже не переиздававшейся книги либо нет, либо она считается ценным старинным изданием и не выдается на руки. В том же 2007 году в журнале 'Sarmatian Review' был опубликован английский перевод отрывка из книги 'Среди умерших для общества'. Видимо, скоро изучение истории нашей страны будет требовать от нас, поляков, помимо всего прочего, знания языков.
Терзаемый завистью и пристыженный, я осознал, что кроме печатных источников существуют и другие. Поэтому я отправился в музей Десятого корпуса Варшавской цитадели, идя по уже давно остывшим следам героя моей статьи. Можно постоять перед дверью его камеры - она закрыта и пуста, но через глазок можно взглянуть на окружавший его мир. В одной из витрин я нашел 'Страницу из списка осужденных Постоянной следственной комиссией'. Под номером 12.55 значится 'Семен Токаржевский'. Этажом выше я увидел зал заседаний этой комиссии. Накрытый зеленым сукном стол, за ним три кресла: среднее мягкое, боковые - с плетеными сиденьями. Сверху двуглавый орел, а справа - огромный портрет Его Императорского Величества. Слева печь - единственная, в которой есть дверца; арестантские печи топились со стороны коридора. Перед столом жесткий деревянный стул с пюпитром, на котором обвиняемый читал и подписывал приговоры.
Над 'страницей из списка' висит портрет автора воспоминаний, написанный непосредственно перед этапом. На нем у Токаржевского по-арестантски обрита половина головы. Так брили всех отправляемых на каторгу осужденных. Уголовных преступников дополнительно метили, татуируя им на правой щеке букву 'К', на лбу 'А', а на левой щеке - 'Т'. КАТ - каторжник. Буквы накалывались смоченным в порохе штампом. На спину арестантам нашивали ромб ('бубновый туз'), на котором писали буквы, обозначавшие губернию, куда они шли. Одно дело читать об этом, другое - увидеть своими глазами. А еще можно посмотреть насчитывающий 125 картин и эскизов цикл 'Сибирский дневник' Александра Сохачевского. Сохачевский, сын шамеса, бросил раввинскую школу ради учебы у Юзефа Зиммлера в варшавской Академии художеств. От кисти и палитры его оторвала подпольная деятельность, восстание и - в результате - ссылка. После возвращения, в 1885-1889 гг., Сохачевский продолжил учебу в Мюнхене. За свою главную картину 'Прощание с Европой' он получил золотую медаль Мюнхенской академии. На этом огромном полотне, представляющем собой групповой портрет ссыльных он, по примеру Веласкеса, увековечил и себя. Если вы хотите знать, как выглядел путь в Сибирь, то, кроме чтения 'Записок из мертвого дома' и 'Семи лет каторги', вы должны посмотреть картины Сохачевского. Отсюда предложение издать альбом этого художника как в Польше, так и в России - чтобы больше узнать об общем историческом и культурном пространстве, имя которому Сибирь.
