Санкт-Петербург, Россия, 3 марта 1861 года.
В шести с половиной тысячах километров от того места, где новоизбранный президент Авраам Линкольн отсчитывал последние часы до своей инаугурации, лидер совсем другой страны готовился к самому важному дню своего правления. Царь Александр II поднялся до рассвета, и надев свой любимый халат вишнево-красного цвета, стоял задумчиво у окна, глядя, как занимается бледный рассвет на площади возле Зимнего дворца. Этим утром он даст свободу 23 миллионам своих подданных.
Высокий российский император, носивший бакенбарды, во многом отличался от высокого, и тоже носившего бакенбарды адвоката из Иллинойса. Он появился на свет не в пограничной глуши среди поселенцев, а под звуки пушечного салюта и праздничный звон кремлевских колоколов. Эти люди никогда не встречались, но обменивались письмами, которые подписывали так: «Ваш добрый друг Александр» и «Ваш добрый друг А. Линкольн».
Но когда Александр подписал свой указ о раскрепощении крестьян накануне инаугурации Линкольна ровно 150 лет тому назад, такое совпадение дат говорило о наличии более глубокой связи между ними. На самом деле, царский указ об освобождении крепостных в России мог придать сил тем, кто вскоре освободил рабов в Америке.
Сравнения между двумя системами были уже знакомы к тому времени американцам из всех регионов и партий. В 1858 году сторонник рабства из Джорджии Томас Гобб (Thomas Cobb) привел ряд мнимых сходств между русскими крепостными и американскими чернокожими: «Они довольны своей судьбой и не ищут перемен. Они ленивы от природы … Они отвратительны в своей внешности, в своих грубых хижинах; они всем своим естеством являют пример варварской невежественности и скотской тупости». Писатель из Виргинии Джордж Фитцхью (George Fitzhugh) писал о «жизнерадостности» крепостных и одобрительно отмечал, что Россия, как и американский Юг, это «единственная консервативная часть цивилизованного христианства», поскольку она тоже держит в оковах свои неполноценные классы. (Он осуждал все остальные западные страны и свободные государства, называя их «социалистическими».)
Лидеры северян, с другой стороны, со стыдом указывали на то, что величайшая в мире демократия и самое постыдное в мире самодержавие стоят особняком в ряду крупных западных держав, сохраняя у себя рабство. В 1850 году такой известный политик как Уильям Сьюард (William Seward) осудил Россию, назвав ее «самым деспотичным и самым варварским государством в Европе». Он задал риторический вопрос: «Будем ли мы … отделять наши институты от царского владычества?» Пять лет спустя и сам Линкольн написал своему старому другу Джошуа Спиду (Joshua Speed):
Как мне кажется, наше вырождение довольно быстро прогрессирует. Как нация мы начали с заявления о том, что «все люди рождаются равными». Сейчас мы практически читаем это так: «Все люди рождаются равными, кроме негров». Когда ничегонезнайки получат власть, это будет звучать уже иначе: «Все люди рождаются равными, кроме негров, иностранцев и католиков». Когда дело дойдет до этого, я предпочту эмигрировать в какую-нибудь страну, где люди не притворяются, будто любят свободу – в Россию, например. Там деспотизм можно принимать в чистом виде, без налета лицемерия.
Между двумя формами рабства были как сходства, так и различия. Российских крепостных покупали и продавали, но это никогда не принимало таких масштабов, как работорговля в Америке. Крепостных так же жестоко секли и подвергали сексуальному насилию; у них было очень мало законных прав, и они не могли принимать важные решения без согласия своих хозяев.
С другой стороны, крепостные обычно должны были работать на своих хозяев лишь три дня в неделю. Остальное время они могли работать на себя. Закон в России даже требовал выделять каждой семье небольшой земельный надел. (В отличие от американских рабов, у них также могла быть определенная собственность с разрешения хозяев.) И конечно же, крепостных не похищали из их родной страны и не бросали в трюмы судов работорговцев. А довольно статичный характер российской экономики и общества обусловил то, что семьи крепостных гораздо реже разлучали и переселяли с места на место.
Пожалуй, наиболее важное отличие состояло в том, что к 1850-м годам американская рабовладельческая система становилась все более косной и малоподвижной, в то время как российское крепостничество быстро распадалось. В 1780-х годах Екатерина Великая, подобно Томасу Джефферсону и Джеймсу Мэдисону, признавала, что крепостное право порочно, но практически ничего не делала для его ограничения. Однако ее наследники в 19-м веке запретили продавать крепостных без продажи той земли, на которой они проживали, а также издали ряд других указов, защищавших крестьян от жестокого обращения (хотя они зачастую не исполнялись). К середине века менее половины крестьян в России оставались крепостными.
Никто особо не удивился, когда Александр II в 1856 году, то есть, уже в первый год своего царствования, объявил своим аристократам: «Я решил сделать это, господа. Если мы не дадим крестьянам свободу сверху, они возьмут ее снизу». После пяти лет бюрократических препирательств между разными комитетами и комиссиями он наконец решил отменить крепостное право по старинке – царским указом.
Для этого эпохального акта Александр выбрал воскресенье, 3 марта 1861 года. (По старому юлианскому календарю, действовавшему тогда в России, это было 19 февраля.) В то утро он помолился один в часовне Зимнего дворца, а затем отправился вместе с семьей на грандиозную литургию в кафедральный собор. После завтрака царь прошел к себе в кабинет, отделявшийся занавесом от его спальни, и сел за письменный стол, заваленный бумагами. На самом верху этой кипы бумаг лежал исторический манифест, даровавший крепостным свободу в двухлетний срок. Александр перекрестился, обмакнул перо в чернильницу и поставил свою подпись.
Он ждал еще две недели, прежде чем объявить о своем указе народу и всему миру. Некоторые советники Александра предрекали, что крепостные, осмелев от услышанной новости, устроят революцию. Другие опасались, что владевшие крепостными аристократы попытаются свергнуть царя. Гражданские войны в России начинались и из-за меньшего. Но царь мудро решил дать землю освобожденным семьям и выплатить компенсацию аристократам (многие из них тут же снялись с места и переехали вместе со свалившимся на них богатством в Париж или Биарриц – поближе к хорошей жизни). В итоге все закончилось тихо и мирно.
Но на другом берегу Атлантики новости из России подняли волны в и без того неспокойном море политики. За несколько дней до наступления конфедератов на Форт Самтер Гораций Грили (Horace Greeley) писал на страницах New-York Tribune:
Царский манифест во всех отношениях разительно отличается от недавних манифестов лидеров мятежных рабовладельцев в нашей стране. [Конфедераты] с жестоким хладнокровием обрекли на вечное рабство целую расу … Русский самодержец, однако, признает, что у человека есть определенные права … Весь мир и все последующие поколения будут прославлять императора Александра за отмену рабства в России. Но что подумает мир, что подумают грядущие поколения о попытке увековечить рабство в Америке?
Несмотря на огромные культурные и политические различия между двумя странами и там, и там действовали одни и те же силы. Как и Соединенные Штаты, Россия 19-го века проводила агрессивную экспансию на всем континенте, самыми быстрыми темпами строила железные дороги и телеграфные линии, жадно глотая в процессе этой деятельности иностранный капитал. Одни и те же технические новшества разрушили географическую изоляцию обеих стран. И внезапно то, что думал остальной мир о рабстве и крепостном праве, стало иметь гораздо большее значение, чем прежде.
На протяжении нескольких месяцев, последовавших за указом Александра, американцы пристально следили за тем, какая будет реакция в России. Со временем начали приходить новости об отдельных беспорядках среди крестьян, которые были недовольны двухлетней задержкой с освобождением. В ноябре 1861 года New-York Tribune Горация Грили предположила, что «это доказывает, насколько болезненным может быть частичное освобождение». В целом, сделала свой вывод газета, царский указ показал, что Америку удовлетворит лишь мгновенное и полное освобождение. «Решая наши проблемы, мы должны учитывать и воодушевление, и предостережение российского примера».
А что до царя, то он тоже пристально всматривался в заокеанские дали. В июле его министр иностранных дел направил коммюнике российскому посланнику в Вашингтоне, выразив самую мощную из числа всех европейских держав поддержку борьбе Союза:
На протяжении 80 с лишним лет своего существования американский Союз обязан своей независимостью, своим мощным ростом и своим прогрессом согласию между его членами, которое было освящено под руководством его прославленного основателя институтами, сумевшими соединить Союз со свободой … Во всех случаях американский Союз может рассчитывать на самое сердечное расположение со стороны царя в процессе серьезного кризиса, через который Союз в настоящее время проходит.
К этому документу Александр собственноручно добавил следующую запись: «Быть посему».
Современный российский историк Эдвард Радзинский, являющийся почитателем Александра, называет его российским реформатором нового типа – двуликим Янусом, одна голова которого смотрит вперед, а вторая с тоской оглядывается назад. В этом отношении, говорит Радзинский, царь напоминает Михаила Горбачева. Он мог бы также сравнить Александра с Линкольном. Подобно императору, президент оглядывался назад (глядя на основополагающие принципы Америки), а также смотрел вперед (на рождение новой свободы). Он использовал радикальные методы (освобождение рабов) для достижения консервативных целей (сохранение Союза).
Когда спустя год с лишним после Александра Линкольн издал собственную прокламацию об освобождении, она также появилась в качестве распорядительного указа сверху. (Оппоненты президента тут же набросились на него с нападками, называя «автократом» и «американским царем».) В этом указе также провозглашалась лишь частичная свобода. Но в отличие от своего русского коллеги, Линкольн не предоставил ни компенсацию рабовладельцам, ни землю освобожденным рабам.
Царь пережил президента, но и он пал от руки убийцы. 1 марта 1881 года, спустя 20 лет после освобождения крепостных, Александр ехал по Санкт-Петербургу в закрытой карете, когда два молодых радикала бросили в нее бомбы. Императора, которому в клочья разорвало ноги и рассекло осколками живот, отнесли в кабинет-спальню в Зимнем дворце. Он умер всего в нескольких метрах от того места, где подписал свой указ об освобождении.
