Марк Шагал: из России с любовью

Этой осенью Художественная галерея Онтарио возлагает надежды на выставку под названием «Марк Шагал и русский авангард» («Marc Chagall and the Russian Avant-Garde»), которая, как и всякое шумное мероприятие на зарубежном материале, старается выжать все возможное из громких имен.

Безусловно, имя Шагала одно из них. Купили бы вы билет на выставку под названием «Наталья Гончарова (второй по степени представленности на выставке автор и второй претендент на ключевую роль) и русский авангард»? Думаю, что вряд ли.

Действительно, этот изменчивый и ускользающий художник, родившийся в Белоруссии, но большую часть жизни проведший то в Париже, то в Санкт-Петербурге, Берлине и - в последний период – в Нью-Йорке, не мог пожаловаться на недостаток прижизненной известности. В 1965 году он даже появился на обложке журнала TIME, когда невольно вдохновил образную систему нашумевшего мюзикла «Скрипач на крыше» («Fiddler on the Roof») - образ скрипача часто встречался на картинах Шагала, изображающих жизнь восточноевропейского еврейства.

Но слава переменчива. В том же журнале было хлестко и бесцеремонно сказано, что «основные достижения Шагала относятся к периоду до 1922 года». Это грубоватое и жесткое высказывание подвело итог бесчисленным метаниям его пестрой карьеры.

Имя Шагала произносят не с таким почтением, как имена двух гигантов европейского искусства первой половины 20-го века – Анри Матисса и Пабло Пикассо (по случайному совпадению в 1950-х годах живших там же, где и Шагал - в Провансе), и этому есть своя причина.

Причем, как лишний раз более чем убедительно подтверждает выставка в Торонто, она заключается не в недостатке таланта. «Шагал и русский авангард», скорее, предполагает, что дело в другом, наглядно демонстрируя — возможно, вопреки желанью устроителей, — что художник, вокруг которого повсеместно происходили великие перевороты в искусстве, характерные для начала 20-го века, в целом избегал прочных связей с конкретным местом или направлением.

Шагал, по сути, был виртуозным дилетантом. Джеки Вуллшлагер (Jackie Wullschlager) в своей книге 2008 года «Шагал: Биография» («Chagall: A Biography») пишет, что художник играл «со всеми радикальными тенденциями, со всеми яркими диссонансами» искусства начала 20-го века.

Он работал в самое подходящее время, чтобы принять такие сейсмические сдвиги в искусстве как экспрессионизм, кубизм и – в итоге – абстракционизм, или даже встать у их истоков. Художественного таланта для этого ему, безусловно, тоже бы хватило. Однако он этого не сделал, предпочтя взамен слоняться по окраинам авангарда со своей личной версией фольклорного квази-сюрреализма.

Наиболее ранние из представленных на выставке работ Шагала – такие, как «Мастерская» (1910 год) или «Смерть» (1908 год) – это экспрессивные и экспрессионистические эксперименты с искаженной и уплощенной перспективой и с густой материальностью краски как таковой.

К 1914 году Шагал начал заигрывать с кубизмом. К этому году относится картина «Над Витебском» с темной фигурой, маячащей над скромными строениями родного города Шагала, расположенного в Белоруссии. И в ней, и в работах, рядом с которыми она висит, – в «Кладбище» (1914 год) и «Воротах кладбища (1917 год), - холст Шагала становится глаже, грубая материальность краски укрощается, фон и передний план тщательно дробятся на аккуратные угловатые элементы.

Кажется, что Шагал вот-вот подойдет к границе геометрической абстракции. Однако тут все и заканчивается, как показывает соседняя стена, которую украшает великолепный «Двойной портрет со стаканом вина» - яркая, почти лубочная, комически-сюрреалистическая картина того же 1917 года, наглядно демонстрирующая, как смелость Шагала в работе с цветом, так и его стремление избегать взаимодействия с дестабилизирующими силами стремительно меняющегося мира.

На стене напротив висит «В сером» Василия Кандинского - большой и экспрессивный холст, подчеркивающий противопоставление, на котором, по-видимому, основана выставка. Эта впечатляющая картина, созданная в 1919 году, всего через несколько месяцев после того, как в России революция свергла царя (так в тексте - прим. перев.) представляет собой бледный вихрь неопознаваемых форм органического вида, рушащихся друг на друга.

Работа Кандинского была образом новой России, начавшейся с чистого листа (по крайней мере, русским нравилось так думать). В искусстве волна авангарда и абстракции сбрасывала со счетов тысячелетия истории, рассчитывая создать будущее с нуля.

Пока Шагал следовал своему личному фантастическому видению, такие художники как Кандинский, Александр Родченко и Казимири Малевич бросились в революцию, воспринимая ее как единое целое — новую политическую систему, новую культуру и новый мир.

Шагал был для этого слишком хрупок. Он фокусировался, как пишет Вуллшлагер, на жизни в Витебске и соседних еврейских местечках. Шагал, выросший в хасидском и рабочем окружении, позднее вспоминал с приторно-ностальгическими нотками гордое, но бесправное семитское простонародье дореволюционной России. Многие считают, что именно эти образы он и рисовал всю жизнь.

Занимаясь этим, он создал собственный стиль— я бы назвал его деревенским модернизмом — однако именно это мешает точно определить его истинное место в истории. Часто цитируют слова Пикассо о том, что, когда Матисс умрет, «Шагал останется единственным художником, понимающим, что такое цвет на самом деле». Между тем, по-моему, этот комплимент выглядит, как минимум, двусмысленным – как если бы в ответ на просьбу дать отзыв о книге, Пикассо долго восхищался бы обложкой.

В целом выставка кажется мне не столько исследованием сложного наследия Шагала, сколько намерено очевидной почтительной данью характерным для художника причудливым и беспечным фантазиям.

Однако, если читать между строчками, возможно, получится увидеть в этом что-то еще. В музейном мире с его пристрастием к большим и известным работам подобные выставки дают таким структурам, как Центр Помпиду, повод поглубже залезть в собственные коллекции. Тот факт, что в эту выставку были втихомолку включены работы многих малоизвестных художников, на мой взгляд, выглядит как осторожная попытка подорвать всеобщее восхищение Шагалом.

В картинах малоизвестных художников, таких как Гончарова, виден огонь — очевидная, медленно тлеющая страсть, которая толкает разрушить, уничтожить и построить нечто новое. Гончарова двигалась от народного искусства к странным, темным, динамичным формам и дальше – к кубизму, конструктивизму и абстракционизму. В ней, как в Кандинском, Малевиче и Пикассо чувствуется голодный ум, стремящийся вперед и не оглядывающийся назад.

Я не вижу этого огня в Марке Шагале — по крайней мере, для мира за пределами узких рамок его воображения. Когда в 1917 году закончилась русская революция и российские евреи, наконец, получили полные гражданские права, которые им отказывались давать цари, Шагал вернулся в Россию, чтобы продвигать вперед культуру, и возглавил Народное художественное училище в Витебске.

Однако его путь вперед был слишком похож на то, что было в прошлом, и Шагал, испуганный как революционными умами, горевшими идеей действительно радикальных преобразований, так и большевиками, которые оказались столь же недружелюбными к российскому еврейству, как и цари, в 1922. году снова сбежал из России – уже окончательно.

На мой взгляд, TIME неслучайно счел, что именно в этом году его работа утратила настоящую значимость. В дальнейшем Россия перестала быть для Шагала реальным местом, и превратилась в дальнюю, неотступную мечту, от которой он был все сильнее оторван. В 1945 году Шагал написал лично Сталину, который был ответственен за преследования и гибель неисчислимого множества российских евреев, в надежде получить приглашения вернуться на родину в качестве торжествующего культурного героя.

К 1950-м и 1960-м годам радикализм Шагала практически развеялся, и он превратился в торговца жизнерадостным фантастическим китчем, спокойно спекулирующего своим именем (ну кто не любит цирки, танцующих животных и луны?). Впрочем, даже в этих поздних работах, которые можно увидеть в последнем зале, заметна его удивительная одаренность в области работы с цветом. Многочисленные карандашные рисунки Шагала демонстрируют, что он столь же умело владел фигурацией и умел добиваться исключительно многого минимальными средствами.

Однако главная особенность Шагала заключается в том, что, кем бы он ни был, он мог бы стать кем-то намного большим. Пока время неумолимо шло вперед, неся с собой нечто новое, Шагал, по-видимому, сильнее и сильнее стремился к тому, чтобы все встало на свои места, и тосковал по идеализированной России своего детства, по местечкам и фольклору своей молодости, которых больше не существовало. «Домой возврата нет» - расхожее изречение, но оно справедливо. Возможно, Шагалу стоило к нему прислушаться.