Большая советская энциклопедия (интернет-версии которой продолжают спокойно публиковаться) определяет цинизм следующим образом:
«В социальном плане явления цинизма имеют двоякий источник. Во-первых, это "цинизм силы", характерный для практики господствующих эксплуататорских групп, осуществляющих свою власть и своекорыстные цели откровенно аморальными методами (фашизм, культ насилия и т.д.). Во-вторых, это бунтарские настроения и действия (например, вандализм) социальных слоев, групп и индивидов, испытывающих на себе гнет несправедливости и бесправия, идеологическое и моральное лицемерие эксплуататорского класса, но не видящих выхода из своего положения и повергнутых в состояние духовной опустошенности».
Далее следует фраза о том, что коммунистическая мораль выступает против цинизма в любой форме.
Текущая политическая ситуация в России демонстрирует сколько угодно примеров «цинизма силы», и боюсь, что нынешняя «либеральная мораль» тоже скоро начнет выступать против цинизма во всех его проявлениях. Как историк культуры, я хотел бы в связи с этим поговорить о культурных функциях цинизма, которые парадоксальным образом объединяют позднесоветскую и постсоветскую культуру, позволяя нам увидеть связь между цинизмом властей и цинизмом протеста.
Аутсайдеры
В своей вышедшей в 2006 году книге «Все было навсегда, пока не закончилось: последнее советское поколение» («Everything Was Forever Until It Was No More: the last Soviet generation») Алексей Юрчак (Alexei Yurchak) приводит типичный пример парадокса позднесоветской культуры: человек мог сидеть на комсомольском собрании, читать под столом «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына и голосовать за все предложенные варварские меры. Это, по мнению Юрчака, демонстрирует самую суть «перформативного сдвига», характерного для позднесоветской культуры. К концу 1970-х годов риторика стала полностью формальной, а политическая лояльность свелась к ритуальным жестам. Между тем реальная общественная и культурная жизнь интеллигенции протекала параллельно официозу.
Чтобы описать широкий спектр общественных и культурных феноменов — от интеллектуального круга ленинградского кафе «Сайгон», всевозможных рок-клубов и студий или, скажем, кружка физиков-теоретиков до художественного андеграунда в духе «Митьков», некрореалистов или московских концептуалистов, — Юрчак использует термин «жизнь вне». Всевозможные аутсайдеры противопоставляли себя в равной степени как властям, так и диссидентскому движению. Их нонконформизм был неполитическим. Если что-то и объединяло все эти социальные и культурные формы, то только «стеб», то есть комическое использование официального или авторитарного символа либо ритуала, акт гиперидентификации с авторитарной риторической конструкцией, подрывающий ее, лишая ее контекста. Стеб был расхожей монетой в журналистике времен перестройки, а в постсоветские годы стал удобной формой конформизма. Однако родился этот стиль — своего рода конъюнктурный постмодернизм — на тесных кухнях и в прокуренных берлогах 1970-х и 1980-х годов.
Именно поэтому для «последнего советского поколения» (для рожденных в начале 1960-х годов) переход к постсоветскому капитализму прошел так гладко. Именно поэтому комсомольские лидеры оказались так хорошо подготовлены к роли олигархов. Именно поэтому коллапс советской системы, который раньше невозможно было представить себе, не поразил их современников (хотя позднее породил ностальгию). Короче говоря, Юрчак полагает, что именно феномены стеба и аутсайдерства подготовили почву для внезапного падения советской системы.
Закулисные махинации и серая экономика
Юрчака в основном интересует культура. Однако у «жизни вне» есть экономический аналог — «блат» или серая экономика. Социальная прослойка, связанная с этим сектором, была исключительно активна. Она пользовалась покровительством (и молчаливым одобрением) официальной бюрократии, регулярно осуждавшей на словах деятелей серой экономики и махинаторов, однако лишь изредка всерьез им противодействовавшей.
Алена Леденева много изучала этот феномен. Ее исследования демонстрируют, что блат и аналогичные ему формы социального взаимодействия сопровождали советскую власть с самого начала, а не были порождены ее упадком, как считают наши друзья из числа «новых левых». Более того, по мнению Леденевой, само существование советской общественно-экономической системы во многом зависело от этих элементов, находящихся вне системы и зачастую откровенно подрывных. Они не только давали рядовым гражданам доступ к теоретически «гарантированным», а на деле недостижимым благам и продуктам, но и обеспечивали функционирование плановой экономики. «Толкачи», связи которых помогали заводам выполнять план, «специальное обслуживание» в больших магазинах — все это было характерными чертами Советского Союза.
Цинизм как механизм выживания
На мой взгляд, все эти феномены объединяет цинизм. Не этический цинизм, который в «Словаре по этике», выпущенном в 1975 году Олегом Дробницким и Игорем Коном, определяется как «грубая откровенность, бесстыдство, презрительное отношение к нравственности, достоинству и всем признанным и уважаемым обществом нормам», но цинизм в специфически философском смысле, о котором говорил философ Петер Слотердайк (Peter Sloterdijk) в своем знаменитом интеллектуальном бестселлере 1987 года «Критика цинического разума». По словам Слотердайка, «универсальный диффузный цинизм» был главным средством, позволившим массовой культуре присвоить в XX веке просвещенческий проект. Отрицая марксово определение идеологии, Слотердайк называет цинизм «просвещенным ложным сознанием». Иными словами, он только притворяется идеологизированным. Цинизм предлагает современному человеку псевдорациональную стратегию социализации, способ примирить личные интересы с интересами общества (или идеологии), раскалывая субъектность на социальные маски (или личины), нестабильные и в равной степени истинные и ложные. Именно постоянная игра этих масок позволяет реализоваться циническому «я»:
«…сегодняшние слуги системы вполне могут делать правой рукой то, что левой руке никогда не позволялось. Днем — колонизатор, вечером — жертва колониализма; на работе — манипулятор и управляющий, в отпуске — манипулируемый и управляемый; официально — профессиональный циник, в личном плане — чувствительнейшая личность; по должности — жесткий руководитель, в идеологическом отношении — записной спорщик; для окружающих — реалист, для себя — субъект, превыше всего ставящий наслаждения и удовольствия; по функциям — агент капитала, по намерениям — демократ; в том, что связано с системой,— функционер, склонный обращаться с собой и другими, как с вещами, в том, что связано с жизненным миром,— человек, желающий реализовать себя; объективно — сторонник политики силы, субъективно — пацифист; в-себе — сущая катастрофа, для-себя — сама безобидность… Это смешение и есть наше моральное status quo». (Слотердайк П. Критика цинического разума, перев. А. В. Перцева)
Слотердайк ничего не говорит о советском обществе, потому что он рассматривает цинизм как продукт современного буржуазного общества. Тем не менее, он не так наивен, как Бертран Рассел (Bertrand Russell), писавший: «Молодые люди в России не циничны, потому что они, в целом, принимают коммунистическую философию, и у них есть великая страна, полная природных ресурсов, которые готовы к разработке с помощью интеллигенции.Перед молодежью лежит жизненный путь, который она полагает стоящим. Вы можете не задумываться о смысле жизни, когда, строя Утопию, прокладываете трубопровод, тянете железную дорогу или учите крестьян использовать фордовские трактора синхронно на четырехмильном фронте. Поэтому русская молодежь решительна и исполнена пламенной веры». («О юношеском цинизме», 1929 год)
Первым, по-видимому, применил модель Слотердайка к советскому опыту Славой Жижек (Slavoj Žižek), анализировавший логику власти. В своей книге 1997 года «Чума фантазий» («The Plague of Fantasies») он сравнивает сталинизм с фашизмом, утверждая: «Параноики-нацисты, действительно, верили в еврейский заговор, в то время как извращенцы-сталинисты активно изобретали “контрреволюционные заговоры” — для них это была форма превентивного удара. Величайшей неожиданностью для сталинского следователя было обнаружить, что обвиняемый в шпионаже на Германию или на Америку — настоящий шпион. Сталинизм как таковой ценил признания только если они были фальшивыми или выбитыми с помощью пыток…». В книге 2001 года «Кто сказал "тоталитаризм"?» (2001) он подробнее пишет о том, что «режим в действительности хотел именно циничного отношения к официальной идеологии, и величайшей катастрофой для режима было бы, если бы подданные понимали его идеологию и принимали ее всерьез».
Некоторые из выводов Жижека вполне гармонируют с данными исторических исследований, посвященных советскому опыту. Олег Хархордин в своей вышедшей в 199 году книге «Коллективное и индивидуальное в России: история практик» («The Collective and the Individual in Russia: A Study of Practices»), в которой рассматриваются советские чистки и истоки идеи личности в СССР, пишет о результатах этого процесса: «Их двойная жизнь — не результат насильственного мучительного раскола доселе единого “я”. Напротив, этот раскол для них нормален, потому что именно он порождает их личности. […] Одним из этапов этого долгого процесса было доведение до совершенства каждым отдельным человеком механизма переключения между личным и официальным, своего рода неформальное самообучение. Этот шаг в сторону диссимиляции следует за первоначальной стадией “притворства” и за той стадией, которую точнее всего было бы назвать “лицемерием” или “цинизмом”».
В своей книге «Сорвите маски! Идентичность и самозванство в России XX века» («Tear off the Masks! Identity and Imposture in Twentieth Century Russia», 2005 год), известный специалист по социальной истории сталинизма Шейла Фицпатрик (Sheila Fitzpatrick) не ссылается на Слотердайка, однако демонстрирует на материале множества документов 1920-х и 1930-х годов изменчивую логику классовой дискриминации, заставлявшую советских людей манипулировать своей идентичностью в описанном Слотердайком стиле. Люди переписывали свои автобиографии, чтобы найти себе место сразу в двух системах общественных отношениях — официальной и неофициальной. Действовать в этих двух системах одновременно, на первый взгляд, было невозможно, так как их цели и принципы были несовместимы. Однако именно этого требовали неписанные нормы социального выживания.
Советские трикстеры
Одна из глав работы Фицпатрик носит название «Мир Остапа Бендера» и посвящена многочисленным советским плутам и мошенникам. «Советские жулики, будучи виртуозами самоизобретения, не были чужды великому революционному и сталинистскому проекту перековки личности и общества. Конечно, в точном смысле Бендер явно не был Новым Советским Человеком — но кто же им был в обществе Старых Досоветских Людей, пытающихся себя перестроить? Бендер и его собратья-мошенники, не интересующиеся строительством социализма, могли служить образцами конструирования себя. Это заставляет нас внимательнее присмотреться к ключевой для довоенного сталинизма строительной метафоре. Не была ли ее обратной стороной имитация — специальность трикстеров?» — пишет она. Другими словами, цинизм, художественным воплощением которого был Остап Бендер, служил наиболее широко распространенной и жизнеспособной моделью адаптации к условиям советского общества. Я не говорю, что все советские люди были циниками, но, тем не менее, рискну предположить, что цинизм был наиболее популярной и привлекательной моделью для современного советского человека.
Интерес Фицпатрик к трикстерам и Остапу Бендеру, как к образцам Нового Светского Человека, не произволен, но полностью закономерен. Пантеон блестящих советских трикстеров пользовался неизменной популярностью в литературе советского периода — официальной и неофициальной, детской и взрослый. Трикстерами были Остап Бендер, Беня Крик, Коровьев и Бегемот, Василий Теркин и целый ряд киноперсонажей. А кем, если не трикстерами, были герои любимых советскими людьми анекдотов, включая Чапаева и его порученца Петьку? Завуалированное трикстерство лежало в основе многих явлений андеграунда — от Венички из «Москвы-Петушков» до таких превращавших свою жизнь в бесконечный перформанс авторов, как «Абрам Терц», Дмитрий Пригов или «Митьки».
Трикстер играл в советской культуре двойственную роль. С одной стороны, он обеспечивал советскому цинизму культурную легитимность и даже определенную символическую ауру. Цинический раскол личности был необходим, чтобы выживать и чтобы выдерживать вынужденное участие в «серых» общественно-экономических отношениях. Как правило, это участие сопровождалось чувством вины и стыда, усиливавшимся официальной советской риторикой, которая демонизировала буржуазный конформизм и тягу к материальному комфорту. Обаятельные и гибкие советские трикстеры избавляли советских читателей и зрителей от этого груза, превращая борьбу за выживание в веселую игру на противоречиях между словами и реальной жизнью. Лучшим примером этого служит один из самых значимых советских романов — «Мастер и Маргрита», в котором шайка трикстеров во главе с трикстером-моралистом Воландом побеждает и разрушает иерархию советских циников, на вершине которой стоит Понтий Пилат, евангельский «вечный» циник.
Это не случайно — советские трикстеры были единственной возможной альтернативой цинизму. Слотердайк утверждает, что цинизм не поддается ни рациональной, ни эмоциональной критике — рядом с ним и идеализм, и мораль выглядят просто глупо. Поэтому в качестве противовеса цинизму он вводит категорию «кинизма», традиция которого восходит, по мнению философа, к Диогену Синопскому. «Только направляясь от кинизма, а не от морали, можно положить пределы цинизму. Только веселый кинизм целей никогда не поддастся искушению забыть, что жизни нечего терять, кроме себя самой».
Именно кинизм, который можно считать веселым и бескорыстным аспектом цинизма, отличал самых популярных советских трикстеров. Их проделки и уловки не были направлены на достижение обычных жизненных благ (напротив, когда Остап получает свой миллион, его жизнь теряет всякий смысл). Для них это был всего лишь способ оставаться свободными в обстоятельствах, которые не предполагали свободы. Этот веселый, можно сказать — жизнеутверждающий, цинизм также объясняет особый культурный статус таких фигур, как прославившаяся своими афоризмами актриса Фаина Раневская, композитор Никита Богословский, поэт Михаил Светлов, драматург и сценарист Николай Эрдман, литературовед Виктор Шкловский и писатель Валентин Катаев.
Если мы позволим себе экстраполировать, тогда — в рамках этой логики — нетрудно предположить, что реальную альтернативу системному советскому цинизму (цинизму силы) следует искать в блате, серой экономике и в тех позднесоветских феноменах, о которых пишет Юрчак — то есть в стебе, в культуре аутсайдерства и в равнодушии к политике во всех ее проявлениях, советских или антисоветских.
Постсоветский цинизм
Распад Советского Союза, казалось бы, все изменил. Как минимум, исчез разрыв между моралистической риторикой общества и житейскими реалиями, и советский цинизм, который мы обсуждали выше, превратился в 1990-х годах в социальный и культурный мейнстрим. Однако положение дел это не облегчило. Выход на первый план демонстративных, но ни в кой мере не альтруистичных циников — таких, как покойный Борис Березовский и бессмертный Владимир Жириновский, лишил цинизм былого очарования. Вот почему такими неудачными выглядят предпринимавшиеся в 1990-х и 2000-х годах попытки обыгрывать классические советские образы трикстеров — например, претенциозный сериал Владимира Бортко по «Мастеру и Маргарите» или крайне нарциссическое исполнение Олегом Меньшиковым роли Остапа Бендера в снятой Ульяной Шилкиной экранизации «Золотого теленка».
Это отчасти объясняет, почему у постсоветского капитализма мало общего с современным капитализмом и много — с социализмом. Произошла своего рода негативная конвергенция. «Если “все можно купить”, то блат должен был исчезнуть, однако, как продемонстрировала Леденева, постсоветские квазикапиталистические отношения воспроизводят модель блата. Так дело обстояло не только в «лихие 90-е». Своего пика эта тенденция достигла в путинской России. Исследования Леденевой показывают: то, что можно было бы назвать «советским капитализмом блата», поглотило всю общественно-экономическую систему целиком.
В свете такой эволюции советского цинизма «неотрадиционалистический поворот» Путина, о котором подробно писали Владимир Дубин и Лев Гудков, приобретает особый оттенок. Хотя его представляют как альтернативу цинизму, этот политический дискурс сам по себе откровенно циничен. Предлагаемые властью политические мифологии носят примитивный и редукционистский характер. Они нацелены на освобождение от двойственности и неопределенности (см. единый учебник истории), но при этом переполнены формальными и пустыми (то есть циническими) апелляциями к монолитному «народному единству». Принудительное утверждение моральных ценностей с помощью запретов, судебных приговоров и простых, неприкрытых погромов… все это хорошо знакомо историкам. По словам Слотердайка, в Веймарской республике аналогичные проекты сыграли свою роль в установлении гитлеровского политического режима. И это возвращает нас к советскому перформативному сдвигу, о котором говорил Юрчак.
Я не разделяю популярную точку зрения, согласно которой мы снова вступаем в период тоталитаризма. Я думаю иначе: мы имеем дело с правительством, которое имитирует «борьбу с цинизмом», чтобы скрыть собственную циничность (хотя на деле ему в общем-то все равно). Причем этот цинизм «борцов с цинизмом» — прямой наследник советского цинизма. Примечательно, что главным символом путинистской общественной нравственности крайне популярный с 1960-х годов супершпион Штирлиц — совершенный образец позднесоветского цинизма. Хотя он успешно скрывает свою плутовскую (в конце концов, он — шпион) сущность, в анекдотах о нем она все равно выходит наружу.
И (может быть) самое важное…
Как вы помните, именно неприкрытый цинизм правительства вызвал протесты осени 2011 — весны 2012 годов. До тех пор «болтающие классы» мирились со ставшим культурной и политической нормой уровнем цинизма. Вполне по Слотердайку, эти люди всячески старались ужиться с цинизмом, хотя и не без некоторых этикетных сожалений. Однако после того, как бывший и будущий президент сделал знаменитое заявление об обмене постами, отвращение к цинизму превозмогло инстинкт самосохранения. Интересным и неожиданным образом характерный для протеста юмор вернулся к былой кинической традиции, успевшей выйти из употребления. Ее неуважительное отношение к властным и сильным переводило «цинизм силы» на простой язык повседневности.
Протестный перформанс Pussy Riot и суд над участницами группы перевели этот процесс в решающую стадию, вернув образу трикстера прежнее политическое значение и наделив его новыми чертами. Женщины-трикстеры, которых Мэрилин Джурич (Marilyn Jurich) называет «трикстерами-звездам», — настолько редкое для российской культуры явление, что Pussy Riot даже стали причиной раскола «болтающих классов». Эта история также наглядно демонстрирует, что корни основных политических проблем нужно искать в культурной сфере: в вопросах гендера и гендерного притеснения, религии и ее отношений с государством и обществом, инакомыслия и понимания культуры в целом либо как канона и системы запретов, либо как противоречивого процесса и расширения границ свободы. Об участницах Pussy Riot нельзя сказать, как о советских трикстерах, что они примиряют нас с общепринятым цинизмом, отбрасывая на него отблеск своего артистизма. Напротив, они лишили цинизм привычного лоска, что и подтолкнуло власти обойтись с ними так жестоко.
Протест Pussy Riot был актом трикстерства и кинизма, противостоящим государственному цинизму. Произведенный им мощный эффект доказывает, что «крупные наступательные демонстрации цинической дерзости» (Слотердайк) могут не только шокировать, но и просвещать. Однако при всех различиях нынешней ситуации с советскими временами, речь все так же идет о противостоянии между циниками и трикстерами киниками — и это очень скверно. Если балаклавы Pussy Riot сшиты из того же материала, что и капитанская фуражка Остапа Бендера, это означает, что мы до сих пор живем в прежней — советской — парадигме, которая покоится на незримом основании философского цинизма. Философия цинизма объединяет правительство и большую часть общества: лесников и браконьеров, андеграунд и элиту.
