Американское движение в защиту английского как единственного языка в США началось еще в 1919 году, когда президент Теодор Рузвельт объявил: «В нашей стране есть место только для одного языка, и этот язык английский, ибо мы хотим, чтобы американский плавильный тигель превращал наших людей в американцев, в людей американской национальности, а не в обитателей многоязычного общежития». Для Рузвельта связь между языком и гражданством была безоговорочной и однозначной — если американец не говорит по-английски, то он не американец.
Сенатор из Калифорнии С. Хаякава (S. Hayakawa) в 1981 году внес первую «поправку об английском языке» в попытке провозгласить его официальным языком США и объявить неконституционными любые законодательные акты штатов и федеральной власти об использовании других языков. Хотя эта поправка в конгрессе не прошла, со временем она возникала вновь и вновь в различных видах. В 1996 году ее утвердила палата представителей, а спустя 10 лет сенат, сделавший это в рамках законопроекта о реформе в области иммиграции, хотя этот законопроект так и не стал законом. Несмотря на эти неудачи, движение под лозунгом «Только английский» по-прежнему очень активно. В 2010 году бизнесмен по имени Тим Джеймс (Tim James), сражаясь за кресло губернатора Алабамы, пообещал в ходе кампании, что экзамены на получение водительских прав в штате будут проходить исключительно на английском языке. 31 штат, включая Алабаму, к настоящему времени объявил английский своим единственным официальным языком. А в 2012 году обе ведущие политические партии выступили за английский в качестве официального в своих предвыборных платформах. Демократы расхваливали «большие возможности для изучения английского языка и интеграции иммигрантов», а республиканцы говорили, что они «поддерживают английский как официальный язык страны».
Ссылаясь в 1997 году на самые свежие данные переписи населения, историк и лингвист Роберт Кинг (Robert D King) отметил, что 94% людей в США говорят на английском без принуждения, в связи с чем закон совершенно не нужен. Председатель правозащитной организации US English Мауро Мухика (Mauro E Mujica) возразил, что на самом деле таких людей 97%, и что закон необходим с точки зрения здравого смысла. Сегодня цифры примерно те же самые. Опубликованные в 2011 году данные переписи показывают, что около 79% людей в США говорят дома только на английском. Еще 16% заявляют, что говорят по-английски «хорошо» или «очень хорошо». Такое соотношение вызывает подозрения по поводу посылки о том, что «официальная» демаркация необходима просто для более ясного и четкого общения. На самом же деле, для многих сторонников «английского как единственного» язык стал сферой для выражения менее приятных чувств, среди которых страх перед меняющимся демографическим составом.
Стало бестактно и неуместно выступать с нападками на растущее мексиканское население в Америке на чисто расовых основаниях, но по-прежнему допустимо и вполне приемлемо критиковать «незаконную иммиграцию», стандарты политики и языка. Эта тактика не отличается ни новизной, ни тонкостью. В 1753 году Бенджамин Франклин сетовал на увеличение количества немцев в стране, отмечая, что эти иммигранты «в целом самые невежественные и глупые представители своей нации» и что «скоро они превзойдут нас количественно, а поэтому имеющиеся у нас преимущества, на мой взгляд, не позволят нам сохранить наш язык, и даже наше правительство станет ненадежным».
Тогда, как и сейчас, такого рода отношение подтверждает сделанное в 1966 году языковедом Джоном Нистом (John Nist) утверждение о том, что язык используется «прежде всего, как средство единения, а не как средство общения». Общность языка создает целую систему связей, которая удерживает народ вместе. Язык это принадлежность нации, и его надо сохранять и защищать, в основном за счет изгнания чужих. Это может даже перевесить расовые соображения, о чем писал чернокожий теоретик культуры Франц Фанон (Frantz Fanon) в своей книге Peau noire, masques blancs (Черная кожа, белые маски) (1952 г.): «Негр с Антильских островов будет соразмерно белее, то есть, он будет больше похож на настоящего человека, в прямой пропорции к знанию французского языка».
Как утверждал Фанон, и как это понимал Тим Джеймс, непохожесть многогранна, и об одном лице не следует строить теории в ущерб всем остальным. Например, иммигрантов из Европы издавна холодно принимали в США, поскольку их иностранные языки и диалекты делали этих людей другими, несмотря на одинаковый с американцами цвет кожи. Представление о человечности немецких, польских, шведских и ирландских эмигрантов всегда улучшалось прямо пропорционально их владению английским языком. Для Хаякавы, автора «поправки об английском языке» и соучредителя US English, который был канадским иммигрантом японского происхождения, это была признанная реальность, пусть и немного искаженная.
Хаякава подчеркивал на страницах USA Today в 1989 году, что хорошее владение английским необходимо, если иммигранты хотят конкурировать и преуспевать на американских рынках. Помощь мигрантам и их детям в сохранении родного языка, утверждал он, это расистская политика, поскольку она подразумевает, что некоторые иммигранты не в состоянии выучить английский. Хаякава писал: «Считается, что смуглые люди типа мексиканцев и пуэрториканцев, краснокожие люди типа американских индейцев и желтые люди типа японцев и китайцев недостаточно умны для изучения английского языка. Но при этом все молчат о не говорящих на английским франко-канадцах из Мэна и Вермонта, о евреях-хасидах из Бруклина, общающихся на идише, потому что они белые, и их считают вполне способными с легкостью выучить английский язык». Прожив несколько лет в Мэне, могу засвидетельствовать, что на севере штата выход обозначают французским словом «sortie» вместо «exit». И с этим там никто не спорит.
Афроамериканцы и прочие меньшинства родом из США вполне могут возразить Фанону и Хаякаве. Владение английским, скажут они, это не гарантия того, что тебя будут считать человеком люди, и что еще важнее, система. Например, умение говорить по-английски с полицейскими не спасает молодых чернокожих мужчин от уголовного наказания.
В 1996 году дебаты на тему английского как единственного языка приобрели новую расовую окраску, когда школьный совет в Окленде, штат Калифорния, принял резолюцию, разрешающую использовать афроамериканский английский в школьной программе. Совет рассуждал следующим образом: поскольку многие местные дети живут в семьях, которые говорят таким образом, то для учебного процесса будет полезно, если учителя будут вести уроки на понятном для детей языке. Следующим доводом стало то, что поскольку у афроамериканского английского имеется своя структура, и на нем говорят как на любом другом языке, его присутствие в школьных учебниках столь же уместно, как стандартного английского или испанского языка. Критики такого плана утверждали, что афроамериканский английский это не более чем не соответствующий языковой норме английский язык. Он неактуален и неприменим на рабочих местах, а поэтому использование его в школе по сути дела обрекает учеников на жизнь в бедных кварталах во взрослом возрасте. Оппозиция победила, и от афроамериканского английского в школах отказались.
Этот случай является неким искажением представлений Фанона о совмещении расовых и языковых различий, потому что идеал «стандартного английского», который объединяет всех людей в США, всегда и везде опровергается простым и элементарным наличием региональных диалектов (это присутствует и в других странах). Например, тот английский, на котором говорят в Джорджии, очень сильно отличается от английского в Массачусетсе. Произношение и фразы людей со Среднего Запада из Висконсина и Иллинойса кажутся комичными жителям западного Техаса и наоборот. Но хотя такие вариации стандартного английского помогают определить региональную принадлежность, они не порождают тех проблем, которые связывают с «городскими» диалектами.
Афроамерикаский английский тесно связан с представлениями белых о непохожести чернокожих, что касается расы, класса, морали и жестокости. Поэтому на него накладывается дополнительный слой опасности для других. Даже в южных штатах белый полицейский скорее проявит солидарность и будет отождествлять себя с чернокожим водителем, говорящим на региональном диалекте английского с общим для них акцентом, нежели с тем человеком, который использует стереотипный городской стиль. Иными словами, чернокожий, говорящий как я, имеет больше шансов завоевать мою благосклонность, чем чернокожий, который усугубляет свою непохожесть на меня тем, что говорит не так как я.
Афроамериканский английский может быть вполне понятной формой английского языка для тех, кто на нем говорит, однако он противоречит сути общества, где господствуют белые — ведь принадлежность к нему означает, что человек говорит на стандартном английском. И неважно, что отказ от своего языка, по сути, означает капитуляцию перед силами власти и угнетения. Или что использование стандартного английского может показаться сознательным и неестественным занятием, требующим усилия.
Фанон назвал свою книгу «Черная кожа, белые маски», чтобы привлечь внимание к перформативным аспектам использования языка. А социолог Эрвинг Гоффман (Erving Goffman) в своей работе The Presentation of Self in Everyday Life (Представление себя другим в повседневной жизни) (1959 г.) высказал предположение, что все люди играют «роли» подобно актерам на сцене, представляя себя так, чтобы в умах других людей возникло определенное впечатление. Иными словами, они надевают маски, чтобы общество восприняло их определенным образом.
Как мы видим, одно из непременных условий того, чтобы быть американцем, это способность говорить на английском языке. Это согласуется с наблюдением Гофмана, который говорил: «Статус, положение, место в обществе нематериальны, чтобы ими можно было обладать, а затем демонстрировать. Это модель соответствующего поведения — последовательная, приукрашенная и хорошо выраженная. Реализуемая с легкостью или неуклюжестью, осознанно или нет, обманом или добросовестно, эта модель в любом случае является чем-то таким, что надо исполнять, изображать, что нужно осознавать и реализовывать». По мнению Гоффмана, признание и принадлежность к обществу это те цели, к которым мы стремимся, иногда жертвуя нашим «истинным я» ради их достижения. Мы носим маски и думаем, что другие люди хотят их видеть.
Такой ход мысли напрямую ведет нас к более основополагающему вопросу американской идентичности: кто мы, «плавильный тигель» или миска с салатом? Должны ли приезжающие на землю США люди ассимилироваться, приспосабливаться к американской культуре, или им надо сохранять свои характерные культурные особенности? Но это слишком упрощенный вопрос, поскольку здесь национальное принимается как данность. В той мере, в какой Америка обладает национальной культурой, это та культура, элементы которой принесли с собой иммигранты. В значительной степени они были включены в понятие «американскости». Но будучи поглощенными, они, тем не менее, сохранили следы своего происхождения. Верность мигрантскому прошлому не создает по своей сути опасность для будущего нации.
Было бы неправильно думать, что те мигранты, которые не могут общаться на английском языке, не несут никакого ущерба. Здесь, как и везде, изолированных языковой средой людей — как бедняков, как жертв сексуального насилия, например — самих винят в их положении. Приезжающие в США и не могущие либо не желающие изучать английский иммигранты обязательно оказываются в изоляции от своих англоговорящих собратьев. Не владеющий языком не в состоянии оспорить те заключения и выводы, которые могут сделать о нем другие. Подобно стареющим японским «невестам по фотографии» из романа Джулии Оцуки (Julie Otsuka) «Будда на чердаке», не владеющие английским люди все больше отдаляются от публичной жизни.
Многообещающие перспективы интеграции в обществе для не говорящих по-английски предлагает двуязычное образование методом погружения. В южной Калифорнии, где множество разных народов и языков, такие программы широко распространены. Недавно объединенный школьный округ Гарден Гроув предложил принять первую в штате программу обучения методом погружения для вьетнамцев. Ее цель — приспособить к жизни в стране семьи, опасающиеся утратить свою культуру в следующем поколении, которое станет похожими на всех американцами. Такие программы являются резким возражением абсолютистской позиции сторонников «английского как единственного, таких как Мухика, который, выступая недавно в конгрессе со своими показаниями, довольно грубо заявил следующее (с заметным чилийским акцентом): «Я из личного опыта знаю, насколько важно знать английский, чтобы преуспеть в США. Я пережил эту проблему, и мне совершенно непонятно, как можно выступать против законопроекта, в котором систематизируется языковая политика страны».
Однако непонятно, каким образом официальный английский решит проблему Мухики. Вместо того, чтобы облегчить жизнь новым иммигрантам (если предположить, что цель в этом), такой закон просто лишит этих людей открывающихся перед ними благоприятных возможностей. Соответственно, поскольку не говорящих по-английски будут все больше клеймить позором, их высокомерные критики смогут требовать взысканий за каждый изоляционистский поступок. Это Алабама, скажут они, и мы здесь говорим по-английски.
Язык это органичная сила, которую трудно контролировать. Предостережением в этом плане может служить официальная политика в области французского языка в Квебеке. США гораздо больше, в этой стране живут сотни миллионов людей, и у них несметное число культурных традиций. Принудительные действия создают и другие проблемы, а не только идеологические. Многие сторонники официального английского это политические консерваторы, настроенные против вмешательства государства в жизнь людей. А поскольку закон действует лишь в той степени, в какой обеспечено его исполнение, то языковой закон будет в лучшем случае малоэффективным.
Если английский язык окажется в опасности, то ситуация может быть иной. Но если честно оценивать ситуацию в США, надо признать, что никакой опасности просто не существует. В конце своей замечательной работы на эту тему, написанной в 1997 году, Роберт Кинг отметил, что американцы «даже близко не подошли к опасной точке», и что нам можно «расслабиться и наслаждаться своим языковым богатством и традиционной терпимостью по отношению к языковым различиям». Отметая мысль о том, что язык создает угрозу единству, он заявляет: «Политика невмешательства это хорошая политика для любой страны, когда речь идет о языке. И это хорошая политика для Америки».
С тех пор прошло почти 20 лет, но я не вижу причин, чтобы не согласиться с этим.
