Интервью Герберта Уэллса со Сталиным помогло изменить фундаментальные принципы либерализма

В 1934 году во время поездки в Советский Союз с целью набора новых членов в ПЕН-клуб (где он председательствовал) Герберт Джордж Уэллс (H.G. Wells) получил возможность взять интервью у Иосифа Сталина. Впоследствии оно было опубликовано в специальном издании журнала The New Statesman (с которым, признаемся честно, у The New Republic было соглашение об обмене материалами). Интервью «подвергли критике с обеих сторон как слишком снисходительное или слишком критическое по отношению к Сталину», однако его содержание задело людей за живое. Уэллс, будучи стойким социалистом, скрещивал на страницах либеральных журналов перья с Джорджем Бернардом Шоу (George Bernard Shaw), который в то время был сталинистом, а также с Джоном Мейнардом Кейнсом (John Maynard Keynes), споря об устройстве послевоенного мира. Точки зрения Шоу и Кейнса «позднее станут важными полюсами, вокруг которых после 1945 года сплачивались левые». С другой стороны, взгляды Уэллса резко вышли из моды, и сей факт чрезвычайно порадовал Малкома Коули, который ниже отмечает, что Уэллс слушал Сталина в основном с закрытыми глазами и просто «хватался за свою мечту».

В честь 100-летнего юбилея The New Republic публикует сборник своих самых памятных статей. Тема этой недели — интервью.

Эта статья впервые появилась на страницах The New Republic 24 апреля 1935 года.

---

Они встретились в Москве 23 июля прошлого года и проговорили через переводчика почти три часа. Уэллс приводит одностороннее изложение беседы в последней главе своей книги «Опыт автобиографии». Официальный текст интервью теперь можно прочитать в брошюре, выпущенной за два цента издательством International Publishers. Более длинную брошюру, которая у нас в стране стоит 50 центов, опубликовали в Лондоне The New Statesman и Nation. Там есть не только текст интервью, но и переписка, в которой Бернард Шоу оказался более пылким, увлеченным и остроумным, чем Уэллс и Кейнс.

Драматичность этой встречи заключалась в контрасте между двумя системами мышления. Сталин весьма авторитетно и властно выступал от имени коммунизма, от имени живого наследия Маркса, Энгельса и Ленина. Уэллс не был официальным лицом и говорил от своего имени, однако говорил он голосом англо-американского либерализма. Сталин представлял класс пролетариата всех стран. Уэллс претендовал на то, что представляет интересы человечества в целом, хотя в действительности он защищал технических работников из среднего класса. Сталин выступал в защиту революции, а Уэллс - против насилия. Он нарисовал новый мировой порядок, безболезненно созданный посредством образования и воспитания, а также внезапным чудом человеческого духа. Сталин был слишком занят практическим созданием нового порядка, чтобы отделять его очертания от подземных работ в московском метро и от лесов, окружавших Дом Советов. Кроме того, это были люди разного возраста и из разных стран. Сталин представлял российский железный век, а Уэллс — оптимизм и веру в будущее Англии до Первой мировой войны.

Несколько пародийный вид их встрече придавала и та цель, с которой Уэллс приехал в Москву. Весной того же года он посетил Америку, и его очаровал Новый курс Рузвельта. Знакомые с его книгами мозговые тресты (а книги эти на самом деле стали основой мозговых трестов) раскрыли перед ним «такое видение мира, в котором содержалось все, о чем я когда-либо знал и думал». Он провел один вечер в Белом доме и решил, что Рузвельт это «самый эффективный инструмент для создания нового мирового порядка». В то же время, Уэллс находил поразительное сходство между Вашингтоном и Москвой. Два государства отличались по методам, однако цели, к которым они стремились, «были совершенно одинаковыми и заключались в организации крупномасштабного производства». Поэтому писатель решил свести их вместе. Он скромно подумал: «Если Сталин такой способный, каким я его начинаю считать, то он должен видеть многие вещи так, как их вижу я». Он призвал Сталина отречься от Маркса, отказаться от пролетариата, забыть всю эту устаревшую чепуху про классовую борьбу и немедленно создать вместе с Рузвельтом единый фронт. Против кого? Против «умственной неразберихи, эгоцентричных пристрастий, навязчивых идей, неверно понятых фраз, дурных мысленных привычек, подсознательных страхов и боязней, и элементарной нечестности в умах людей», которые сегодня являются единственными препятствиями, стоящими на пути «к обретению всеобщей свободы и изобилия». Таково было его предложение. Представьте себе миссионера от пророка Мухаммеда, который пытается убедить папу Римского, что он должен отвергнуть Библию и совершить паломничество в Мекку, но перед этим пройти обряд обрезания. А затем представьте себе Уэллса в Кремле, если сможете.

Коротконогий, улыбающийся, вооруженный вызывающим симпатию искренним самоуважением, он произносит декларации о вере и мировом благе переводчику, который все записывает, а затем повторяет на русском языке. Сталин, вежливо попросивший у Уэллса разрешения закурить, сосет свою большую трубку и медленно дает ответы на вопросы. Уэллс торопливо переходит к новым темам. Они разговаривают, находясь в разных мирах: Сталин в железном настоящем, Уэллс в золотом будущем. Между ними нет единства взглядов. Но неспособность общаться это не сталинская вина. Он терпеливо слушает, он задумывается над тем, что говорит Уэллс, и отвечает по пунктам безо всякой спешки и снисходительности — как он поступил бы, пытаясь разъяснить цели русской революции непонятливому, но влиятельному рабочему с Путиловского завода. Уэллс же практически не слушает. Уэллс — он проповедник, он несет послание, и он с непоколебимой глухотой отстаивает собственные идеи. В конце трехчасовой беседы он уходит, ничего не забыв и ничего не поняв, за исключением того, что сделать Сталина либеральным невозможно.

Ситуация абсурдная и немного трагичная. Если бы Уэллс задавал правильные вопросы и выслушивал ответы, он не перешел бы на позиции Сталина, но по крайней мере, он смог бы сопоставить часть собственных идей с действительностью. Некоторые предложения, с которыми Уэллс выступил в своих трактатах и романах среднего периода творчества, сегодня испытываются в Советском Союзе. Как-то раз он выступил с предложением, что должна быть каста самураев, мужчин и женщин, которые целиком посвятят себя задаче управления новым обществом. Членство в этой касте будет добровольным и открытым для всех, кто соответствует требованиям и проходит суровые дисциплинарные испытания. Совершенно очевидно, что реальная организация, имеющая самое близкое сходство с самураями Уэллса, это Российская коммунистическая партия, и он вполне мог узнать, как она функционирует. Опять же, Уэллс всегда мечтал о том, как технически подготовленные управленцы получают власть и полномочия для преобразования мира. При Советах они обладают частью таких полномочий. Он всегда подчеркивал идеалы планирования, и Сталин мог бы ему рассказать о некоторых трудностях, требующих преодоления, когда опыты с планированием проводятся в масштабах континента. Но Уэллс в Кремле не задавал практических вопросов.

В последние годы такие вопросы перестали его глубоко волновать. Он сосредоточил свои мысли на будущем с таким упрямством, он так долго мечтал, замышлял и разрабатывал свою Утопию, что начал думать, будто она совсем рядом, где-то за углом. «Социалистическое мировое государство, — говорит он, — стало завтрашним днем, который так же реален, как и сегодняшний». Однако завтрашнее мировое государство Уэллса будет создано внезапно и безо всякого кровопролития посредством открытого заговора техников из среднего класса. Оно не имеет ничего общего с социалистическим государством, существующим сегодня на шестой части суши и созданным жестокой силой в ходе пролетарской революции. Сталин может управлять своим реальным государством со всеми его проблемами; но Уэллс лучше будет хвататься за свою мечту.