В «Чайке 1» Чехов предчувствует агонию погрязшего в семейных кризисах мира

Усилия, направленные на адаптацию оригинала пьесы посредством дополнительных элементов и жестоких насмешек в духе Освальда де Андраде (Oswald de Andrade), затрудняют выполнение актерских задач.

Свободно интерпретируя исходный текст Антона Чехова, «Чайка 1» намеревается донести его до современников с помощью других языков, которыми театр в последнее время пользуется все чаще (кино, проекции). В то же время постановка стремится расширить юмор, выводя его за границы вселенной его создателя, которому была присуща и другая сторона. В определенные периоды Чехов жил без театра и писал, что людей «не так связывают любовь, дружба, уважение, как общая ненависть к чему-либо». Спектакль со своим избытком жизненных сил порой нарушает естественную чеховскую атмосферу. Следует отдать должное рискованной изобретательности режиссера Нельсона Баскервиля (Nelson Baskerville). В постановке есть блестящие моменты, но есть и те, которые стоило бы сделать иначе.

Антон Чехов (1860-1904) с ранних лет страдал от туберкулеза, который в итоге и стал для него смертным приговором. Трагическая ирония заключалась в том, что Чехов, будучи врачом, уже потерял брата, страдавшего от той же болезни, обостренной тифом. Прибавим к этому одиночество подростка, переживавшего семейные дрязги и все социальные и политические потрясения тогдашней имперской России с ее безжалостной социальной стратификацией, приведшей страну к большевистской революции 1917 года. Учитывая все эти тяготы, мы можем только поражаться тому, что Чехов, не отказавшись от медицины, создавал свои гениальные произведения без исступления, присущего Достоевскому. Напротив, в них сквозит улыбка. Его (как правило) короткие рассказы и пьесы зачастую преподносят нам смешные сцены. Правда, выражена в них, если хорошенько вглядеться, скорее бесконечная меланхолия. Эта горькая усмешка не похожа на боль, описанную поэтами-романтиками, но являет собой широкий взгляд на судьбы отдельных людей. Писатель предчувствует, что мир движется к агонии, и что весь экономический уклад потонет в изолированных действиях и семейных кризисах.

В пьесах «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры» и «Вишневый сад», равно как и в других, менее известных пьесах, кажется, эхом звучит разоблачающая чеховская фраза: «Не так связывают любовь, дружба, уважение, как общая ненависть к чему-либо». Именно это чувство — иногда в неявной, иногда в двойственной форме — неизменно объединяет почти всех героев здесь, в этой усадьбе. Начиная с актрисы, деспотичной в своем тщеславии, и заканчивая ее сыном, который вообразил себя драматургом, но не смог убедить в этом даже девушку, которую любил. Она же в этом огненном колесе неудач мечтает быть актрисой, а в итоге оказывается в руках самовлюбленноно писателя. Все герои живут в усадьбе, где царит упадок, а хозяин ее, брат актрисы, все время сетующий на свою судьбу, чувствует, что жизнь утекает у него сквозь пальцы, но не способен ничего предпринять для того, чтобы изменить свою приближающуюся тоскливую старость. Перед нами проходят многие герои, но достаточно и этого краткого обзора, чтобы представить себе галерею жизней и мечтаний, умерших, как та, равнодушно погубленная чайка — точная метафора сюжета. Между тем, Чехов, которому не были присущи ни экзальтация, ни депрессивность, какие мы наблюдаем у Горького (пытавшегося покончить жизнь самоубийством), обозначил свою пьесу как комедию в четырех действиях. Это интригует, но не противоречит логике, если постановка обходит стороной драматизм и захватывает самую неуловимую суть юмора, которая мерцает между историческим предвидением и экзистенциальной философией (и в этом — да, чувствуется влияние Достоевского).

Нельсон Баскервиль посвятил месяцы репетициям, чтобы вместе с актерской труппой избежать благоговейного паломничества к классику. Происходящее у него, однако, есть своего рода творческое томление, желание все сломать, "убить" черную сцену-коробку итальянского театра, включить аудиовизуальные технологии. Зачастую это перегружает пьесу. Использование киносъемочной камеры на рельсах для панорамных съемок любопытно лишь тогда, когда может быть рассмотрено как прямая отсылка к режиссеру Сергею Эйзенштейну. Проекции на заднике сцены быстро сменяют друг друга и, показывая Владимира Путина, статую Сталина или Ленина и мимолетную сцену бразильских акций протеста, мало что добавляют к смыслу пьесы. Лучше всего работает предложенный Брехтом прием обнажения театральной иллюзии, когда исполнители и техники водружают на сцену предметы, части декораций и т.д.

Усилия, направленные на адаптацию оригинала пьесы посредством дополнительных элементов и жестоких насмешек в духе Освальда де Андраде в поисках новизны, затрудняют выполнение актерских задач. Такой замечательный актер, как Ренато Борги (Renato Borghi), умеет вызывать у зрителя смех, но вот элемент тайной грусти выскальзывает из его роли, хотя это удавалось ему — в русской драматургии — когда он, еще юношей, великолепно исполнил роль молодого Петра в постановке «Мещан» Горького в Театральной мастерской (1963).

Талантливая и опытная Ноэми Маринью (Noemi Marinho), следуя утрированной манере истошных криков, которые своей повторяемостью в итоге вызывают неловкость, создает менее трогательный образ, чем ожидалось. Прочтение характеров героев в исполнении Пашкоала да Консейсау (Pascoal da Conceição) и Элсиу Ногейра (Élcio Nogueira) (соответственно, писателя и врача, комментатора) потребовало от актеров гораздо меньше, чем они способны в действительности сделать. Более молодому составу — по возрасту и актерской карьере — удаются некоторые мимолетные моменты, как, например, сцена, когда Эрика Пуга (Erika Puga) порывисто защищает противостояние простого человека невротическим членам семьи. В данной пластически прекрасно выполненной (пейзажи, костюмы, свет, музыка) постановке не обошлось без противоречий, но в целом она волнует зрителя и выглядит вполне убедительно. Хоть пластика и тянет на себе менее удачные моменты, но удерживает наше внимание. Под софитами оказывается именно Чехов, сострадательно взирающий на парализованный и паразитирующий мир, готовящий свое собственное самоубийство.