Отец родной

«Медведь ни у кого разрешения не спрашивает» — эту фразу приписывают Владимиру Путину, который вообще любит использовать в своих выступлениях образ медведя, традиционного символа России. Путин и ведет себя в последние годы по-медвежьи бесцеремонно и агрессивно, прежде всего во внешней политике — и это приносит ему дополнительные политические дивиденды и популярность в собственной стране, считает американский политолог и культуролог Валери Сперлинг, автор книги «Секс, политика и Путин». По ее мнению, нарочитый «мачизм», на который делает ставку Путин, характерен не только для российской политической культуры, но лишь в рамках авторитарного режима он приобретает характер патерналистского культа.

— В своей статье о политическом образе российского президента, вышедшей недавно в журнале Foreign Affairs, вы пишете, что «уловка Путина удалась», то есть он смог убедить россиян в том, что — вопреки всем возможным и вполне убедительным возражениям — они живут в сильной стране под его опять-таки сильным, мудрым и отчетливо маскулинным руководством. Почему так получилось? «Мачистская» культура у русских в крови?

— Не думаю. Мне кажется, тут важнее история, в том числе недавняя — 1990-е годы. Россияне, вчерашние советские люди, стали свидетелями того, как их страна, их сверхдержава, исчезла. Восторжествовал капитализм, но всеобщего благополучия он не принес. Добавим к этому войну в Чечне, восприятие политики Ельцина как «прогибания» перед Западом, а самого Ельцина с его пьянством и выходками вроде дирижирования оркестром берлинской полиции — как лидера, за которого стыдно. В результате, когда пришел Путин, его подчеркнутая маскулинность стала для многих олицетворением возрождающейся силы России. Твердость и даже вульгарность, которую он демонстрировал (вспомним «мочить в сортирах»), оказалась важной для того, чтобы россияне смогли вновь испытать чувство национальной гордости. Напомню, что в самом начале 2000-х годов в России проводились опросы, в ходе которых людей спрашивали: «Чем в своей стране вы гордитесь?», и примерно 20% опрошенных отвечали, что не припомнят ничего, за что они могли бы испытывать гордость. Потом ситуация резко изменилась. И вот эта тяга к «ремаскулинизации» России, если воспользоваться выражением Татьяны и Олега Рябовых, на мой взгляд, обусловлена скорее исторически, тем, что произошло в 90-х, нежели какой-то внутренней тягой россиян к «мачистскому» лидеру.

— С россиянами мы разобрались, а как быть с западными политиками? В статье вы цитируете, в частности, Руди Джулиани и Сару Пэйлин, которые, не восторгаясь Путиным-политиком, отдают должное его стилю. Джулиани, например, в таких выражениях: «Он принимает решение — и реализует его. Это и называется лидерством». Что это значит: в западном обществе тоже есть тяга к «сильной руке», и некоторые политики это чувствуют?

— Если говорить об Америке и такого рода высказываниях консервативных политиков, то их следует рассматривать как вид критики президента Обамы. Сара Пэйлин прямо сравнивала Обаму и Путина. О Путине она сказала, что он «кладет на лопатки медведей и бурит нефтяные скважины», а об Обаме высказалась как о человеке, который «донашивает мамины джинсы». Мамины! То есть она сравнила его с женщиной, использовав при этом образ Путина как способ раскритиковать Обаму. Это такой способ, который всем понятен и доступен: критиковать за недостаток мужского начала, маскулинности.

— Странное дело: женщина-политик критикует политика-мужчину за недостаточное, по ее мнению, соответствие стереотипным представлениям о мужском начале.

— Я думаю, наше представление о том, что такое хорошая, «правильная» политика, вообще очень сильно связано с идеей маскулинности, с характеристиками, которые принято считать мужскими. Предполагается, что политик должен быть сильным, «крутым» и рациональным в своих действиях. Он не должен поддаваться эмоциям (ну разве что вправе разозлиться). Все это — «типично мужское» поведение. Поэтому женщины, которые идут в политику, неизбежно вынуждены «примерять на себя» какие-то мужские характеристики. Потому что иначе сексистское общество будет априори воспринимать их как слабых. Мы с коллегой сейчас как раз работаем над проектом, который посвящен исследованию гендерных стереотипов и их использования в ходе предвыборных кампаний в США. Так вот, в ходе праймериз Республиканской партии в штате Делавэр в 2010 году Кристин О’Доннелл, одна из кандидатов, критикуя своего соперника Майка Кэстла, посоветовала ему «надеть штаны», то есть вести себя как мужчина! Так что это не только российская специфика. Политическая борьба вообще ставит женщин в невыгодное положение: на них смотрят то как на слишком старых, то как на слишком непривлекательных, то наоборот — чересчур «хорошеньких» для того, чтобы принимать их всерьез. Дональд Трамп в ходе предвыборных дебатов фактически заявил, что одна из его соперников, Карли Фиорина, некрасива, сформулировав это так: «Хотим ли мы, чтобы нашим президентом был человек с таким лицом?!» Женщины в политике вынуждены вести себя очень аккуратно, чтобы, с одной стороны, не быть отталкивающими, но и не быть чересчур секси, чтобы их воспринимали всерьез.

— Меняется ли что-либо в этом отношении в последнее время? Мне доводилось беседовать с немецкими политологами, которые в один голос говорили, что Ангела Меркель изменила политическую атмосферу в их стране, сделав ее менее грубой, менее «мачистской». При этом Меркель трудно назвать образцом женственности, но и под мужской тип поведения она не подстраивается, играя роль Mutti, «мамы», как ее часто и называют. Видимо, это и есть та самая средняя линия, о которой вы говорили? Возможно ли что-то подобное в России — допустим, после Путина? В конце концов, традиция женского правления в России есть, в XVIII веке четыре императрицы и одна правительница провели на троне в общей сложности почти 70 лет...

— Всt возможно, конечно. Но мне кажется, что для того, чтобы демонстрация мужского начала в политике не била через край, в обществе должно существовать достаточно сильное женское движение. В Германии, допустим, у такого движения давние традиции — и я уверена, что Ангела Меркель так или иначе от этого выиграла. Очень важно, когда есть кому заявить о сексизме в политике. Я упомянула фразу Дональда Трампа о Карли Фиорине — она вызвала тогда волну возмущения. Люди протестуют против таких вещей. Пару лет назад во время кампании по выборам в Конгресс кандидат в сенаторы Тодд Эйкин во время дебатов сказал откровенную чушь: мол, при «настоящем» изнасиловании женщина не может забеременеть, если же это случилось, то, получается, это было не изнасилование. В итоге он проиграл кампанию, хотя до этого заявления имел неплохие шансы на победу. Но его слова вызвали протест. Что касается России, то там есть феминистское движение, но, насколько я понимаю, оно маленькое. А если учитывать все гонения последних лет на неправительственные организации — закон об иностранных агентах и прочие репрессивные меры, — то они осложнили жизнь всем правозащитным группам, и те организации, которые защищают права женщин, не исключение.

— Вернемся к Владимиру Путину. Сейчас в России активно обсуждают, прежде всего в социальных сетях, расследование агентства Reuters, касающееся младшей дочери Путина — Катерины, ее работы в МГУ, ее мужа-миллиардера и их немалого состояния. Это едва ли не первый раз, когда довольно большое количество деталей о жизни одной из дочерей президента России стало достоянием гласности. Известно, что Путин тщательно скрывает детали своей личной, семейной жизни от публики. Да, пару лет назад сообщили, что он развелся с женой — и, пожалуй, всё, остальное — слухи. Своих дочерей Путин скрывает. Что это — вполне человеческое стремление защитить своих близких от чрезмерного внимания общества и прессы? Или это — если мы говорим о патерналистском и маскулинном характере политики в России — стремление быть всеобщим, всероссийским «отцом родным», когда для политика важнее не собственные дети, а отношения «отца и детей» со всей страной?

— Я считаю желание защитить своих близких вполне возможным мотивом — причем не только самого Путина. Напомню, что Людмила Путина, говоря о причинах их развода, упомянула собственное нежелание быть в центре внимания, говорила, что ее это утомляет. Но мне также кажется, что это еще и следование долгой советской традиции. В США, баллотируясь в президенты, вы демонстрируете обществу свою семью — и это тоже часть игры, связанной с подтверждением вашей «нормальности»: вы мужчина, у вас есть семья — жена и дети. В этом плане Биллу Клинтону пришлось в свое время нелегко, потому что Хиллари Клинтон выбивалась из этой традиции из-за своих феминистских взглядов, собственной карьеры и т. д. Кстати, сейчас, когда на пост президента претендует уже сама Хиллари, ее предвыборный штаб выпустил ролик, в котором говорится о ее карьере политика, о ее качествах, которые она продемонстрировала на посту госсекретаря — но в самом конце следует нечто иное: кадр, на котором она держит на руках свою маленькую внучку. Это тоже сигнал обществу: да, это сильная дама с железной волей, но вечером, в кругу семьи, она способна быть бабушкой, нормальной женщиной. Таковы правила политической игры. Напротив, жены советских лидеров были незаметны.

— За исключением Раисы Горбачевой.

— Да, но как раз тогда ситуация в СССР и начала меняться. И Михаил Горбачев куда активнее общался с западными лидерами, чем его предшественники — а значит, должен был соответствовать требованиям протокола, где присутствие супруги часто обязательно. Но Викторию Брежневу никто никогда на публике не видел. Нину Хрущеву — почти не видели. И позднее супруга Бориса Ельцина, Наина, тоже продолжила в какой-то мере эту линию «незаметных» жен. Путин следует в том же русле, заявляя, что его частная жизнь отдельна от его жизни публичной.

— Жены женами, но сами по себе советские и российские лидеры прошлого и начала нынешнего века сильно отличались друг от друга: Горбачев — от Брежнева, Ельцин — от Горбачева, Путин — от Ельцина... Можно ли предположить, что следующий российский лидер изменит способ своей публичной презентации? Или демонстрация подчеркнутой маскулинности — нечто, что останется неизменным, потому что отвечает представлениям общества?

— Мне кажется, пока всё говорит о том, что большей части общества импонирует демонстрация властью того, что Россия укрепила свои позиции в мире — в том числе на символическом уровне. Этой цели служила сочинская Олимпиада. То же можно сказать и о присоединении Крыма, притом что сам по себе этот акт — грубое нарушение международного права. В сочетании с монополией в СМИ, которую обеспечили себе власти, с размахом официальной пропаганды это приводит к ситуации, когда большинство общества с воодушевлением приветствует лидера, который видится ему столь сильным. Россия переживает исторический момент, когда ей представляется, что она возрождает свою былую мощь в мировых делах. И эта мощь для нее персонифицирована в фигуре Путина, чья агрессивность в данном случае идет ему в плюс, а не в минус.

— Может ли этот агрессивный политический стиль оказаться «заразным»? Я имею в виду, не станет ли Путин законодателем своего рода психологической моды среди мировых политиков, когда хотя бы для того, чтобы успешно противостоять Путину, его оппоненты начнут в каком-то смысле становиться Путиными — столь же самоуверенными, столь же подчеркнутыми «альфа-самцами»?

— Не думаю. Хотя бы потому, что в Западной Европе и в США есть четкие границы того, что президент или глава правительства могут себе позволить. Скажем, у нас есть Конгресс, серьезный истеблишмент, занимающийся внешней политикой, и так далее. В демократии многие вещи делаются медленнее, но надежнее. В случае с авторитарными режимами, а сегодняшний российский режим таковым является, свободы действий у людей, располагающих властью, больше, а контроля за ними — меньше. Я не думаю, что со стороны Запада мы увидим более агрессивную политику, направленную на то, чтобы быть большими Путиными, чем сам Путин, более «крутыми парнями». Западным лидерам не нужно «перепутинить» Путина. Но им нужно время от времени демонстрировать свою «крутизну», чтобы выглядеть «настоящими» политиками. Скажем, один из секретов популярности Дональда Трампа — как раз в том, что он, подобно Путину, преподносит себя как дерзкого человека, который может позволить себе всё что хочет, и ему все равно, что о нем подумают остальные, — говорит политолог и культуролог, профессор университета Кларка Валери Сперлинг.