Atlantico: В недавнем интервью президент Всемирного экономического форума Клаус Шваб выразил обеспокоенность по поводу обвала цен на сырье и в частности его воздействия миграционные потоки: «Взгляните, сколько африканских стран зависят от прибылей от экспорта нефти. Теперь представьте себе миллиард африканцев, представьте, что все они пойдут на север». Но каким будет потенциал миграционных потоков в связи с нынешней экономической ситуацией? Прав ли Клаус Шваб в том, что новая динамика экономической миграции может затмить нынешний кризис?
Жерар-Франсуа Дюмон: Клаус Шваб одновременно прав и не прав. В любом случае, он не говорит о настоящей причинно-следственной связи. Вероятность миграции из ряда африканских стран в связи с падением цен на сырье реальна в некоторых государствах, но не во всех. Такая перспектива касается в первую очередь стран, у правительств которых вошло в привычку покупать общественное спокойствие (и избирателей) на поступления от продажи сырья. Это относится прежде всего таким государствам как Алжир и Венесуэла, где система соцобеспечения была в центре общественного договора власти и населения, а сырьевые прибыли не шли на диверсификацию экономики. В этих странах падение цен на сырье механически означает спад бюджетных поступлений и средств на социальный программы и субсидии на предметы первой необходимости.
В то же время в тех странах, где прибыли от продажи сырья оказываются в руках лишь небольшой группы людей, практически не касаясь остального населения, ситуация совершенно другая. В государствах вроде Демократической Республики Конго вариации цен на сырье могут отразиться на клане того или иного политика, но для подавляющего большинства жителей они не имеют большого значения, потому что его не затрагивает перераспределение полученных средств путем социальных программ.
Таким образом, последствия обвала цен на сырье могут кардинально отличаться в зависимости от страны. Как бы то ни было, если обеднение населения соседствует с отсутствием надежды на будущее, люди, которые надеются на заработки в других странах, в том числе на севере, могут эмигрировать.
В то же время нужно понимать реальные причины. Именно в этом анализ Клауса Шваба представляется наиболее спорным. Нынешнее обеднение богатых углеводородами африканских стран связано в большей степени не с падением цен на нефть, а годами неэффективной экономической политики. Как следствие, нынешний обвал цен на сырье может подтолкнуть их к преобразованиям в сторону более производительной экономики, избавиться от так называемого «голландского синдрома» (считается, что богатые ресурсами экономики растут медленнее тех экономик, которые их лишены).
Что касается сокращений инвестиций в сырье из-за снижения рентабельности, ситуация тоже зависит от страны. Государства тут можно разделить на две категории. В первой прибыли от сырья идут на развитие инфраструктуры и строительство жилья. Там сокращение инвестиций со стороны крупных иностранных сырьевых компаний действительно может неблагоприятно сказаться на экономике.
— Осознают ли в Европе масштабы этих явлений? Что можно предпринять на случай такой ситуации? Как европейская система может тут помочь или помешать?
Жерар-Франсуа Дюмон: Европейский Союз совершенно не предполагал подобного спада цен на сырье, потому что его документы за последние годы отталкиваются от теории «нефтяного пика», то есть нефти в 200 долларов за баррель, хотя 2016 год стартовал при ценах ниже 40 долларов. Параллельно с этим у нас не хотят замечать, что политика помощи развитию, то есть субсидии и льготные займы от севера югу, довольно малоэффективны. Так, не наблюдается никакой прямой связи между предоставленными объемами помощи и реальными достижениями той или иной страны. А это говорит о плохом контроле за использованием предоставленного финансирования.
Для улучшения ситуации странам вроде Франции необходимо скорректировать политику помощи. Франция считает, что в помощи развитию необходимо отдать предпочтение многосторонним программам, однако при такой политике контроль за предоставленным финансированием слабее, чем при двусторонней помощи. Франции следовало бы вернуть выделенные международным организациям средства и распределять их самостоятельно, чтобы обеспечить эффективный надзор.
— На Всемирном экономическом форуме будет обсуждаться понятие четвертой промышленной революции, которая, по словам Клауса Шваба, может привести к упразднению 20 миллионов рабочих мест, став беспрецедентным ударом по среднему классу развитых стран. Реалистичен ли такой прогноз?
Николя Гёцманн: В сентябре 2013 года экономисты Фрей и Осборн обнародовали доклад о воздействии новых технологий на занятость. Проанализировав последствия компьютеризации, автоматизации и роботизации в 702 профессиях, они пришли к выводу, что в будущем 47% рабочих мест окажутся под серьезной угрозой, а 19% — под угрозой средней степени. Мало что будет грозить лишь 33%. Тем не менее в отличие от предыдущих революций новая технологическая эра станет ударом лишь по низкооплачиваемым и низкоквалифицированным профессиям. Это подтверждает слова Клауса Шваба, который напоминает политическому руководству о лежащей на его плечах ответственности. Второй аспект касается быстроты этого явления, потому что все может произойти за 10-20 лет, то есть в мгновение ока. Кроме того, нужно отметить, что эти низкоквалифицированные профессии уже 30 лет испытывают сильнейшую конкуренцию со стороны развивающихся стран. Иначе говоря, в группе наибольшего риска находятся те слои населения, которым сильнее всего досталось и в прошлом.
— Государства ничего не в силах поделать с этим кризисом занятости? Как можно смягчить удар?
Николя Гёцманн: Прежде всего, упразднение 20 миллионов рабочих мест не означает, что не появятся новые. Главное здесь — возможность положиться на инновации, которые позволят сформировать новые профессии. Это означает, что предприятиям нужно больше инвестировать в инновации, что может повлечь за собой настоящий экономический подъем в Европе. Кроме того, нет причин сомневаться в появлении новых профессий: достаточно посмотреть на сферы деятельности, которых не было еще 10 лет назад. Различия заключаются в первую очередь в ускорении ротации. Сложность же в том, что новые профессии будут подразумевать навыки, которые должны будут меняться все быстрее и быстрее. Одна профессия на протяжении всей карьеры отходит в прошлое. Трудящимся придется приспосабливаться к новым профессиям, а предприятиям нужно будет предоставить им возможность обучения по мере необходимости. К тому же, как уже отмечали Фрей и Осборн, политическому руководству следует учесть, что под ударом прежде всего окажутся наименее квалифицированные и образованные люди. Приоритет нужно отдать образованию, причем с самых первых лет жизни человека до университетской скамьи. Наконец, занимающий сегодня центральное положение вопрос борьбы с неравенством приобретет еще большее значение.
— В статье 1989 года американский философ Алан Блум отвечает на теорию «конца истории» Фрэнсиса Фукуямы, задавшись вопросом о возможном возвращении фашизма в Европу под воздействием распада коммунистической системы и потенциально обманчивого характера либерализма. «Европейские нации, у которых не получится найти рациональный подход, чтобы дать отпор направившемуся к ним на родину потоку бесконечных мигрантов, в конечном итоге вернутся к национальным мифам». В какой мере стоящие перед европейскими нациями проблемы могут обостриться из-за идеологического вакуума, который способен дать толчок возвращению нацизма?
Венсан Турнье: Эта мысль Алана Блума затрагивает один важный момент: в демократических или «либеральных» обществах сейчас существует некая усталость, разочарование. Наши развитые общества формируют спокойствие, нормальность, оцепенение, которые не могут удовлетворить часть населения и прежде всего молодежь: она может ощутить тягу к радикальным настроениям, мечты о славе и революции, посчитать, что текущее существование приносит одно лишь расстройство и фрустрацию. Это не ново. Франсуа Фюре говорил об этом в книге «Прошлое иллюзии» (Le passé d’une illusion, 1994) по поводу возникших после Первой мировой войны революционных течений, будь то фашизм или сталинизм. Сегодня обстановка тоже благоприятна после победы либерализма над марксизмом с 1989 года. Кстати говоря, исламизм сейчас можно рассматривать как идеологию, которая приняла эстафету у коммунизма в борьбе с буржуазным и материалистическим западным обществом.
Но существует ли сегодня на самом деле угроза фашизма? Нынешняя обстановка не похожа на 1920-1930-е годы. Некоторые интеллектуалы и лидеры общественного мнения одержимы мыслью о возможном возвращении фашизма. Они стремятся уловить малейшие признаки, даже если это может породить сильнейшие противоречия, как мы это видели с недавними предложениями о лишении гражданства. В своих поисках они допускают две главные ошибки. Первая — это вера в повторение истории, хотя нынешние ультраправые не имеют ничего общего с историческим фашизмом. Вторая — нежелание принять всерьез возникновение нового тоталитаризма, имя которому — исламизм. Тревожно, что исламизм встречает некоторое потворство и даже восхищение (со стороны новообращенных), что перекликается с энтузиазмом ряда людей, в том числе и интеллектуалов, по поводу экстремистских движений в период между двумя мировыми войнами. В обоих случаях мы видим одно и то же презрение к французскому обществу, его истории, институтам, образу жизни. Это ведет к потворству тем, кто выступают за радикальные перемены, даже если они отстаивают глубоко ретроградские ценности, как было с фашизмом и коммунизмом.
— Что могло бы ускорить возвращение фашизма, и какие решения вы предлагаете?
Венсан Турнье: Вообще, было бы сложно всерьез утверждать, что мы имеем дело с возвращением фашизма, потому что Национальный фронт теперь представляет себя защитником женщин, евреев, гомосексуалистов и даже светского государства. Если рассматривать ситуацию с точки зрения демократических принципов, Нацфронт выглядит далеко не таким проблематичным, как фактическое лишение четверти французских избирателей представительства в политических кругах. Оно недопустимо в демократическом режиме и поэтому заслуживает более активной критики.
Любопытно, но одержимость возможным возвращением фашизма не повлекла за собой более широкого противодействия подъему антисемитской агрессии с 2000-х годов.
За этой ситуацией скрывается более глубокая проблема. Во Франции формируется новый тип фашизма, который многим трудно увидеть. Он носит менее политический и структурированный характер, проявляется в личных поступках, угрозах, небольших по масштабам нападениях, косых взглядах. События в Кельне стали его проявлением, но похожие события происходили и в других странах Европы, причем не только по отношению к женщинам.
Проблема в том, что европейские общества решили не замечать эту реальность. Так было не только в Кельне, но и Великобритании и Швеции: полицейское руководство не хочет об этом говорить и даже скрывает информацию. Во Франции анализ преступности ничего не говорит по этому поводу. У нас есть цела армия социологов, но нет практически ни одного исследования о происхождении нападавших и жертв. Казалось бы, агрессия против женщин должна привлечь внимание правых и левых правительств, но эти факты не документируются, как и насилие в школе. Мы имеем дело со слепотой, которая организуется на государственном уровне и получает грамотное оправдание. Оно означает нежелание взяться за источник проблем. И это пока что кажется куда более тревожным моментом, чем потенциальный рост фашистских настроений среди электората.
