Потом будут более крупные демонстрации, более красноречивые ораторы и более профессиональные лозунги. Но тот марш, что прошел воскресным утром весной 1917 года в Киеве, был событием выдающимся, поскольку он стал первым в своем роде в этом городе. Российская империя запрещала украинские книги, газеты, театры, запрещала даже пользоваться украинским языком в школах. Публичная демонстрация национальных символов была делом весьма рискованным и опасным. Но после Февральской революции в Петрограде все казалось возможным.
Были флаги: желто-голубые украинские и красные коммунистические. Толпа, состоявшая из детей, солдат, заводских рабочих, марширующих оркестров и чиновников, несла знамена и транспаранты с надписями «Независимая Украина со своим лидером!» и «Свободная Украина в свободной России!» Кто-то нес портреты национального поэта Тараса Шевченко. Ораторы один за другим призывали толпу поддержать Центральную Раду (совет), которая была сформирована несколькими днями ранее, а теперь претендовала на право руководить Украиной.
В конце на сцену вышел человек, которого только что избрали председателем Рады. Михаил Грушевский — бородатый и в очках — был одним из тех интеллигентов, которые отважились поставить Украину в центр ее собственной истории. Этот автор десятитомной монографии «История Украины-Руси» и многих других книг большую часть своей жизни прожил в Галиции, которой правила империя Габсбургов, и где говорили на польском и украинском языках. Там ему удавалось избегать преследований царской полиции. Теперь, когда победила революция, он с триумфом вернулся в Киев. Толпа приветствовала его восторженными возгласами: «Слава батьке Грушевскому!» Он отвечал тем же: «Давайте в этот великий момент поклянемся все как один единодушно и согласно взяться за великое дело, и не прекращать наших трудов, пока мы не построим свободную Украину». Толпа закричала в ответ, как это сделают люди на киевских демонстрациях спустя 90 лет: «Клянемся!»
Конечно, сегодня все иначе. В современной Европе и США, где действуют профессиональные и отдельные политические и научно-аналитические касты (за несколькими исключениями из 1989 года), трудно себе представить, чтобы историки так легко переходили в политику. Трудно где бы то ни было, но только не на Украине.
Все дело в том, что украинское государство, с таким энтузиазмом провозглашенное в 1917 году, очень быстро потерпело крах. Либеральная Центральная Рада погибла в пламени катастрофической гражданской войны. Несколько правительств одно за другим пытались удержаться у власти и терпели неудачу. В 1919 году Киев более 10 раз переходил из рук в руки, а по стране прокатилось мощное крестьянское восстание, пожалуй, самое крупное в Европе. После интервенции польской армии и наступления Белой армии, которая не дошла до Москвы 200 километров, большевики в 1920 году окончательно взяли под свой контроль ставшую советской Украину.
Мечта о независимости Украины снова исчезла на 70 лет. Как следствие исчезла и украинская историография, поскольку Кремль опасался ее разрушительного воздействия. Если не считать эксперимент с «украинизацией», проводившийся в 1920-е годы, а также некоторые ограниченные попытки 1970-х годов, советские историки не интересовались (на самом деле, им не разрешали интересоваться) происхождением и становлением украинской нации. Украинскому самосознанию были дозволены некоторые слабые и безликие проявления в виде народных танцев и музыкального фольклора, но настоящая украинская культура жестоко подавлялась и была вынуждена уходить в подполье. Во время чисток, которыми сопровождался голод на Украине в период с 1932 по 1934 год, украинские историки оказались среди десятков тысяч арестованных и расстрелянных деятелей культуры и представителей интеллигенции. Сам Грушевский в 1931 году подвергся мощным пропагандистским нападкам. Три года спустя он умер в ссылке.
После провозглашения украинской независимости в 1991 году Грушевский был реабилитирован. Его именем назван один из главных бульваров в центре Киева. Это тот самый бульвар, где противники коррумпированного украинского режима в феврале 2014 года сражались с отрядами милиции особого назначения. Но хотя на Украине сегодня очень быстро развертываются дебаты по вопросам истории, и развивается своя национальная литература, западная историография, западные литературные круги и даже западное политическое сознание этого не замечают. В западных столицах очень часто подвергается сомнению само право Украины на существование как нации.
Все это предисловие, необходимое для того, чтобы объяснить мотивы и замысел изящно написанной книги The Gates of Europe (Врата Европы), автором которой является Сергей Плохий (Serhii Plokhy). Хотя он работает в Гарварде на кафедре им. Михаила Грушевского, пишет он не для того, чтобы просвещать украинцев о самих себе. Нет, он занимается параллельным проектом, и пишет для того, чтобы просвещать иностранцев об Украине. Введение он начинает с трех событий в современной истории Украины — провозглашения независимости в 1991 году, оранжевой революции 2004 года и революции Майдана в 2014 году — а затем объясняет свои мотивы:
Дабы понять тенденции, лежащие в основе сегодняшних событий на Украине, и их воздействие на мир, необходимо исследовать их корни…. Путешествие по истории помогает нам разобраться в лавине ежедневных новостей, позволяет вдумчиво реагировать на события и таким образом влиять на их исход.
То государство, за создание которого боролся Грушевский, сегодня существует. Но чтобы оно выжило, утверждает Плохий, иностранцы тоже должны понять историю Украины.
Были и другие писатели, публиковавшие книги по истории Украины на английском языке. Прежде всего это Орест Субтельный (Orest Subtelny) («Украина: история») и Пол Роберт Магочий (Paul Robert Magosci) («История Украины»). Книга Плохия меньше, проще, и в ней автор явно сосредоточен на том вопросе, который интересует его больше всего: возникновение украинского национального самосознания из сложной смеси славянских и скандинавских племен, католических и православных религий, монгольского нашествия, и конечно, польского, габсбургского и русского имперских проектов.
Конфликт с Россией встроен в украинскую историографию, ибо у двух стран общий предок — Киевская Русь. Это империя раннего средневековья, чьи правители приняли византийское христианство и построили в Киеве прекрасные храмы с маковками куполов и монастыри. Украинцы, русские и белорусы называют этот город своим духовным домом, и именно поэтому русским трудно представить себе Украину в качестве отдельной страны.
Давняя связь с Польшей придала западной половине страны иной характер, но не иную идентичность. Плохий старательно развенчивает миф о том, что его страна четко поделена на части с «восточной» и «западной» культурой, с восточным и западным христианством. В знаменитой книге Сэмюэла Хантингтона «Столкновение цивилизаций» есть карта, на которой через Украину проходит именно такая граница. Плохий замечает, что на той территории, которая по Хантингтону должна считаться «западной», трудно найти большое количество католиков. Более того, карта не учитывает украинскую грекокатолическую церковь (униатов), которая появилась в 16-м веке (Плохий посвящает ей главу), и является настоящим гибридом, преданным Риму, но использующим православный чин богослужения. Плохий говорит, что «картографов не надо слишком строго судить», однако тут же поясняет: «Трудно, а то и невозможно провести прямую линию через такую страну как Украина».
Вопрос языка не менее сложен и труден. В этой глубоко двуязычной стране в данном вопросе существует серьезное непонимание. Во время «галицийской алфавитной войны» 1859 года, как ее называет Плохий, Габсбургская империя, правившая тогда западной Украиной, пыталась навязать своим украинским подданным латинский алфавит, дабы не допустить их русификации. Примерно в то же время Российская империя по другую сторону границы запретила своим подданным пользоваться любым алфавитом, кроме кириллицы, дабы те не ополячились. Спустя несколько лет российские власти вообще запретили любые издания на украинском языке. В 20-м веке украинский язык снова был отодвинут на обочину, а русский стал фактически официальным языком советской Украины.
Поскольку продвижение родного языка было тесно связано с национальной независимостью, а репрессии против него с закабалением, вряд ли можно удивляться тому, что украинцы поднимали этот вопрос на щит, причем не только в 1917 году, но и во время горбачевской перестройки. В то время, после 70 лет постепенной русификации, в повседневной жизни родным языком пользовались лишь 40 процентов украинцев. Но как только у них появилась такая возможность, они создали Общество украинского языка, ставшее первой на Украине постсоветской общественной организацией. К концу 1989 года в этом обществе насчитывалось 150 тысяч членов, а два года спустя Украина стала независимой.
Эмоции по поводу языка несомненно стали тем фоном, на котором украинский парламент в 2014 году принял скандальное (и быстро отмененное) решение запретить использование русского языка в качестве официального. С другой стороны, этим, по меньшей мере, частично можно объяснить высокомерно-снисходительное отношение сегодняшней Москвы к Украине. Такое отношение можно обнаружить далеко за стенами Кремля. Идея о том, что украинский это даже не язык, что это крестьянский говор или диалект, нашла широкое распространение среди образованных россиян. И это неудивительно, ведь именно так русскоязычное население относилось к носителям украинского языка на протяжении двух столетий.
Но в равной степени нет ничего нового и в представлении о том, что Украина, которую когда-то называли Малороссия, как государство нелегитимна, что она и государством-то не является, и что украинцев нельзя считать нацией. «История Малороссии — это побочная река, впадающая в большую реку русской истории, — писал ведущий теоретик русского национализма 19-го века Виссарион Белинский. — Малороссияне всегда были племенем и никогда не были народом, а тем менее — государством». В 1920 году русский князь Александр Волконский, оказавшийся к тому времени в эмиграции, переписал российскую историю для французской аудитории, заявив, что Украина была подложным творением германского империализма, а в 2008 году президент Путин сказал Джорджу Бушу, что Украина это не страна. И даже сегодня Россия относится к Украине как бывший колонизатор к бывшей колонии. Для сравнения, задумайтесь над тем, как до недавнего времени Великобритания воспринимала Ирландию, или Франция Алжир.
В то же время, у российских страхов перед Украиной, а точнее, у российских страхов перед беспорядками, исходящими с ее территории, очень долгая история. Восстание Мазепы в 1708 году, борьба с казацким войском, и самое болезненное — крестьянский бунт 1919 года, оставили отметину на отношениях между двумя странами. Сталин одержимо твердил об утрате власти на Украине, а также о польских и прочих иностранных заговорах с целью ниспровержения Украины. Но больше всего он боялся внутренней динамики Украины. Он знал, что украинцы с подозрением относятся к централизованной власти, что украинские крестьяне сильно привязаны к своей земле и преданы своим традициям, и что поэтому украинский национализм является побуждающей к действию силой, которая способна бросить вызов большевизму и даже привести его к краху.
Именно так и случилось в 1991 году, отмечает Плохий. В своей предыдущей книге «Последняя империя» он подробно описывает события того года. Во «Вратах Европы» историк напоминает нам о том, насколько важными оказались решения, которые были приняты в Киеве в том году. Учитывая характер нынешнего конфликта, сейчас полезно вспомнить хотя бы такую деталь: 1 декабря 1991 года в ходе голосования с участием 84% имеющего право голоса населения 90% жителей Украины самых разных национальностей подавляющим большинством проголосовали за независимость от Советского Союза. Конечно, наибольшее число сторонников выхода было на западной Украине, где в Тернополе за независимость проголосовало 99%. Но Одесса, Харьков и даже Донецк, где продолжается война, отстали от него ненамного. После этого голосования президент Украины Леонид Кравчук отказался подписывать договор о сотрудничестве с Россией, и сталинский кошмар сбылся. Утрата Украины, которая перешла в руки украинского национального движения, вызвала распад Советского Союза.
Конечно, Путин тоже знает эту историю, и тоже опасается, что если Россия «потеряет» Украину (что на сегодня означает потерю экономического и политического влияния), его автократический режим может столкнуться с дестабилизацией. Дело в том, что если Украина станет слишком европейской, если она добьется чего-то, напоминающего успешную интеграцию с Западом, русские могут спросить себя: если это сделала Украина, то почему бы это не сделать нам? Плохий также объясняет, что после распада Советского Союза российский имперский проект был сосредоточен на идее объединения русскоязычного населения в единое государство. Он пишет: «Украина стала первой испытательной площадкой этой модели за пределами Российской Федерации». Но если русскоязычные граждане Украины не хотят присоединяться к российскому государству (а похоже, что так оно и есть), то никакой российской империи не будет. Такой провал не может не отразиться на Путине.
Недавние события на Украине заставили Плохия сжать сложную тысячелетнюю историю страны до размеров простой, удобной для чтения книги на английском языке. А других они заставили пойти иным путем: внимательно изучить незнакомую историю страны и показать людей и предметы, которые могут найти отклик на Западе. Одна из самых выдающихся историй, открытая и пересказанная несколько раз за последние годы, это рассказ журналиста из Уэльса Гарета Джонса (Gareth Jones), который стал одним из немногих иностранных свидетелей голода на Украине. Эта искусственная катастрофа была отчасти вызвана хаосом коллективизации, но в большей степени массовой конфискацией продуктов питания. Осенью и зимой 1932 и 1933 годов сборщики зерна ходили из дома в дом и изымали все съестное в тысячах украинских деревень, а также то, что можно было продать или обменять. Цель заключалась в том, чтобы накормить голодающие русские города, запугать бунтовавших в прошлом крестьян и раз и навсегда сломить украинский национальный дух. В результате умерли почти четыре миллиона человек.
В то время журналисту Джонсу было 27 лет, и он успел поработать секретарем у британского премьер-министра Дэвида Ллойда Джорджа. Благодаря связям он сумел получить визу — советские органы власти надеялись, что смогут использовать Джонса в качестве агента влияния на своего бывшего начальника. Но он отправился в СССР, чтобы собрать материал для серии статей, которые затем будут опубликованы в британской и американской прессе. Он встречался с советскими руководителями, разговаривал с другими западными журналистами, а затем получил разрешение посетить тракторный завод в Харькове. Джонс сел в Москве на поезд, но сошел с него до Харькова. Три дня он шел вдоль железной дороги без сопровождения и официальных контролеров, пройдя более двадцати деревень и колхозов, где делал заметки, записывал свои мысли и впечатления. Джонс умер рано — предположительно его убили китайские бандиты, когда он путешествовал по Внутренней Монголии в 1935 году. Но его тетради с записями сохранились. В 1980-х годах их обнаружил в доме его сестры в Уэльсе внучатый племянник Джонса Найджел Колли (Nigel Colley), который организовал расшифровку и публикацию этих записей. В книге Tell Them We Are Starving (Скажите им, что мы голодаем) расшифровка записей, а также фотокопии упомянутых тетрадей представлены в предисловии Колли и Рэем Гамашем (Ray Gamache), написавшем книгу Gareth Jones: Eyewitness to the Holodomor (Гарет Джонс, свидетель Голодомора).
Эти записи не являются литературным произведением. Делались они в спешке, русские и валлийские слова перемешаны с английскими, а некоторые предложения не закончены. Но поскольку в записях нашли отражение непосредственные впечатления, и там говорится о реальных событиях в момент, когда они происходят, они отличаются необыкновенной свежестью:
Я пересек границу из Великороссии на Украину. Я везде разговаривал с проходившими мимо крестьянами. Все они рассказывали одно и то же.
«Хлеба нет. Мы не ели хлеба два месяца с лишним. Многие умирают». В первой деревне не осталось картошки, и заканчивались запасы свеклы. Все они говорили: «Скот гибнет, нечем кормить». Раньше мы кормили мир, а теперь голодаем. Как можно сеять, когда лошадей почти не осталось? Как мы сможем работать в поле, если ослабли от нехватки еды?»
Затем я нагнал бородатого крестьянина, который шел по дороге. Ноги у него были обернуты мешковиной. Мы разговорились. Он говорил на украинском русском. Я дал ему кусок хлеба и сыра. «Такого не купишь и за 20 рублей. Еды просто нет».
Мы шли и разговаривали. «До войны здесь все было. У нас были лошади, коровы, свиньи, куры. А сейчас мы разорены…. Мы обречены».
Позднее в Харькове Джонс увидел тысячи людей в очередях за хлебом, провел вечер в театре («аудитория — много помады, но нет хлеба») и поговорил с людьми о политических репрессиях и массовых арестах, проводившихся на Украине во время голода:
Подошла еще одна женщина. «Они жестоки и строги на заводах. Если отсутствуешь один день, тебя увольняют, у тебя отнимают хлебные карточки, и ты не можешь получить паспорт.
«Жизнь кошмарная. Я не могу сесть на поезд, это убивает мои нервы».
«Сейчас ужаснее, чем когда бы то ни было. Если скажешь хоть слово на заводе, тебя уволят. Свободы нет….»
Другая семья: «…Везде репрессии. Везде террор. Один наш знакомый рассказал: «У меня умер брат, но он так и лежит там, и мы даже не знаем, когда похороним его, потому что на похороны очереди».
«Надежд на будущее нет»
Написанные на основе этих записей статьи Джонса произвели маленькую сенсацию. Как и пресс-конференция, которую он провел в Берлине после отъезда из СССР. Оказавшиеся в печати описания голода разозлили советский наркомат иностранных дел, который впоследствии запретил всем западным журналистам выезжать из Москвы без разрешения. Его комментарии также привлекли внимание Уолтера Дюранти (Walter Duranty) из New York Times, который в то время был самым знаменитым корреспондентом в Москве. Дюранти осудил Джонса в статье под названием «Русские голодны, но не голодают». Это был один из нескольких его материалов, в которых журналист выступал против использования слова «голод» применительно к СССР. Мотивы Дюранти, который в частном порядке рассказывал дипломатам, что голод вполне реален, до конца не ясны. Возможно, он хотел сохранить свои контакты и связи в Москве. А может, он хотел защитить свою профессиональную репутацию, так как в прошлом выступал в защиту политики Сталина. В 1932 году за свою журналистскую работу он получил Пулитцеровскую премию.
О голоде писала еще пара западных журналистов. Малкольм Магеридж (Malcolm Muggeridge) написал несколько статей в Manchester Guardian. Бельгийский писатель Жорж Сименон также опубликовал отчет о нескольких странных днях, проведенных им в голодающей Одессе. Там ему сказали, что увиденных им на улице горемык не стоит жалеть, так как это люди, не приспособившиеся к режиму: «Им остается только умереть». Но Дюранти был более влиятельным журналистом, и советские попытки скрыть правду продолжались много лет. История о голоде не то чтобы исчезла — она просто поблекла и стала незаметной. Как и Гарет Джонс.
Но в последние два десятилетия в судьбах этих двух журналистов произошли изменения. Работа Дюранти вызвала скандал, и Пулитцеровский комитет повел разговор о том, чтобы посмертно лишить его премии. Джонс, напротив, получил известность. В 2013 году Гамаш написал его биографию, Би-Би-Си в 2012 году сняла о нем документальный фильм, а Кембриджский университет и Лондон провели посвященные ему выставки. Отчасти репутация Джонса была восстановлена благодаря общим стараниям украинского правительства рассказать историю Голодомора. После оранжевой революции 2004 года правительство Виктора Ющенко построило монументы в память о голоде и начало вкладывать средства в исследования Голодомора. А когда в Киеве и в других местах на постсоветском пространстве начали открывать архивы тайной полиции, коммунистической партии и советского правительства, это вдохновило ученых на проведение новых исследований голода и других вопросов.
Но политика Украины в отношении истории менее важна, чем факт украинского суверенитета. Попросту говоря, с созданием украинского государства Джонс становится менее маргинальной, но более важной и центральной фигурой. Усилия Грушевского и Плохия в этом плане уже приносят свои плоды. Если хотите, теперь стало предельно ясно, что Джонс описывал реальное место, которое можно найти на картах, какими бы неточными они ни были. Теперь, когда Украину все больше признают и понимают, будет больше таких историй, больше таких новых оценок. Нечасто сдвиги в европейской политике дают историкам новые возможности. Но даже если они ничего не дадут, революция на Украине уже заставила читателей и авторов исторических работ глубоко задуматься о том, что им известно.
