Представьте его молодым человеком, который стоит у избирательного участка на набережной в Северном Вильямсбурге, это 11 сентября 2001 года, и в Нью-Йорке проходят выборы. Он видел, как самолеты врезались в небоскребы — незабываемый и невероятный момент, за которым последовала паника, потрясение и сильный ужас. Впоследствии эта сцена стала зловеще напоминать ему обложку романа Дона Делилло «Изнанка мира».
В тот день изменилось все. Но жизнь Бена Родса эти события изменили уникальным образом, неправдоподобно даже для беллетристики. Он был на втором курсе Нью-Йоркского университета, где учился по магистерской программе и писал рассказы о неудачниках из маленьких съемных квартир, воображая, что скоро начнет публиковаться в литературных журналах, заведет себе агента, а к 26 годам произведет на свет роман. Он увидел, как рухнула первая башня, немного прошелся и случайно наткнулся на знакомую. Они вместе направились в квартиру, которую она снимала в Вильямсбурге, и попытались найти работающий телевизор. А когда он вышел на улицу, то увидел, как все фотографируют горящие небоскребы. В метро он заметил рыдающего араба. «Я запомнил эту картину навсегда, — говорит Родс. — Мне кажется, он лучше нас представлял, что произойдет потом». Писать шаблонные рассказы в духе Фредерика Бартелма внезапно показалось ему пустой тратой времени.
«У меня неожиданно появилась мысль о том, что я мог бы попытаться писать о международных делах, — рассказал он. — Думая об этом сейчас, я осознаю, что понятия не имел об этой работе». Ближайшая подруга детства его матери руководила Центром Карнеги за международный мир, который в то время издавал журнал Foreign Policy. Родс отправил ей письмо, вложив туда свое единственное опубликованное произведение — рассказ, напечатанный в журнале The Beloit Fiction Journal. Он назывался The Goldfish Smiles, You Smile Back («Золотая рыбка улыбается, ты улыбаешься в ответ»). По словам Родса, этот рассказ преследует его до сих пор, потому что он «послужил предзнаменованием всей моей жизни».
12 января. День последнего послания президента о положении в стране. Новости в Белом доме — не самые лучшие. К счастью, сидящие на диване в приемной западного крыла репортеры ничего пока не знают. Здесь собрались сливки журналистского сообщества, приехавшие на ранний неофициальный обед с президентом, который расскажет им о своем ежегодном выступлении в конгрессе за едой, обещающей стать лучшим произведением в репертуаре шеф-повара Белого дома.
«Блитцер!» — восклицает один человек. Маленькая фигура в длинном кашемировом пальто оборачивается, изображая удивление. «Так, ты не пишешь и не задаешь вопросы», — парирует ведущий CNN Вулф Блитцер (Wolf Blitzer).
«Ну, ты-то задать вопрос сможешь», — отвечает его бывший коллега Роланд Мартин (Roland Martin). На этом их остроумие иссякает, и они переходят к другой увлекательной теме — вашингтонским пробкам. «У меня в 9:30 была передача на CNN, — вспоминает Мартин, — а от дома до офиса было 13 километров. Так вот, я доезжал за 45 минут». Ведущий CBS News Скотт Пелли (Scott Pelley) рассказывает о том, как представители прессы испортили газон во время скандала с Моникой Левински (Monica Lewinsky), и им сказали, что обратно их пустят только тогда, когда посеют траву. Траву перед Белым домом посеяли, но журналистов обратно на газон так и не пустили.
Не замеченный репортерами, через комнату пробирается Бен Родс, наполовину спрятавшись за дамой в туфлях под леопарда. К уху он приложил мобильный телефон и повторяет как заклинание: «Я неважен. Важен ты».
Этому вундеркинду из Белого дома Обамы сегодня 38 лет. Он направляется вниз в свой подвальный кабинет без окон, который разделен на две части. В передней комнате за столами сидят его помощница Румана Ахмед (Rumana Ahmed) и его заместитель Нед Прайс (Ned Price), перед которыми висит большой телевизор, непрестанно показывающий новости CNN. По стенам развешаны большие фотографии Обамы. Вот президент поправляет Родсу галстук; вот он дарит его любимой дочке Элле цветок; вот он широко улыбается, играя с Эллой на гигантском ковре с надписью E Pluribus Unum, что в переводе с латыни означает «из многих — единое».
Последние пять недель Родс направлял сознание президента на то, что должно было стать оптимистическим и новаторским обращением к стране. Но сейчас оба плоских экрана бросают вызов обеим сюжетным линиям. Иран захватил два маленьких катера с 10 американскими моряками. Родс узнал о действиях иранцев еще утром, но пытается задержать появление этой новости, пока президент не произнесет свою речь. «Они и два часа не сумеют сохранить тайну», — говорит он с ноткой отчаяния в голосе, недовольный слабостью информационной дисциплины.
Будучи заместителем советника по национальной безопасности и ведая стратегией коммуникаций, Бен Родс пишет речи президента, планирует его зарубежные поездки и занимается стратегическими вопросами коммуникаций во всем Белом доме. Если рассматривать эти задачи отдельно, они вряд ли что-то скажут о значимости его роли. По единодушному мнению примерно двух десятков бывших и действующих информированных сотрудников Белого дома, с которыми мне удалось поговорить, Родс — самый влиятельный человек из числа тех, кто формирует внешнюю политику США, если не считать самого президента. Президент и Родс общаются «регулярно, по несколько раз в день», говорит глава аппарата Обамы Денис Макдоноу (Denis McDonough), известный тем, что он руководит спаянной командой. «Я наблюдаю это в течение всего дня лично», — заявляет он, с уверенностью добавляя, что в дополнение к тем двум-трем часам, которые Родс ежедневно проводит с Обамой, они весь день общаются по электронной почте и по телефону. Родс подготовил и успешно провел пиар-кампанию в связи с иранской сделкой. Он помог договориться о возобновлении отношений США с Кубой после более чем полувекового перерыва. И он пишет все важные речи Обамы на тему внешней политики. «Каждый день он делает 12 дел, причем лучше тех, кто обязан их делать по работе», — рассказал мне спичрайтер со стажем Терри Жуплат (Terry Szuplat), работающий в аппарате Совета национальной безопасности. И по важным, и по мелким вопросам Америка говорит с миром голосом Бена Родса.
Подобно Обаме, Родс — рассказчик, пользующийся писательским набором инструментов для продвижения своей повестки, упакованной в обертку политики, но зачастую носящей очень личный характер. Он умело создает общую сюжетную линию с героями и злодеями, их конфликты и мотивы, обеспеченные мощным потоком тщательно отобранных определений, цитат и утечек информации из уст поименованных и безымянных высокопоставленных руководителей. Он мастерски формирует и продает в розницу повествования о внешней политике Обамы, делая это в момент, когда мощная волна социальных сетей смывает песчаные замки традиционной прессы. Умение лавировать и формировать новую окружающую среду превращает Родса в более эффективный инструмент президентской воли, нежели политические советники, дипломаты и шпионы. До сих пор поражает то, что он не обладает опытом работы в реальном мире, который обычно должен быть у человека, отвечающего за судьбы целых стран, скажем, военная или дипломатическая служба, или хотя бы магистерская степень по международным отношениям — но не писательское творчество.
Отчасти влияние Родса объясняется его «единомыслием» с президентом. Это слово использовали почти все, с кем я беседовал о Родсе. Кто-то произносил его с уверенностью, а кто-то на пониженных тонах, как обычно говорят о случаях особой проницательности. Он не думает за президента, но он знает, что думает президент, а отсюда такая колоссальная власть и влияние Родса. Как-то раз, когда мы сидели с Родсом в его кабинете, переделанном из котельной, он несколько озадаченно признался мне: «Я уже не знаю, где заканчивается Обама и начинаюсь я».
Стоя в своем кабинете незадолго до выступления президента, Родс быстро решает задачки по политической арифметике на тему Ирана. «Теперь они начнут показывать страшные картинки людей, которые молятся верховному лидеру», — предсказывает он, глядя на экран. Проходит три секунды, и его мозг переключается на фабулу, способную остановить кровотечение. Он поворачивается к Прайсу: «Мы это решим, потому что у нас есть связи».
Прайс садится за компьютер и начинает связываться с тщательно взращиваемой сетью официальных лиц, «говорящих голов», обозревателей и репортеров, деятелей интернета и сторонних адвокатов, которые могут поклевать критиков и подкрепить свои материалы высказываниями «высокопоставленных представителей Белого дома» и «пресс-секретарей». Я наблюдаю за тем, как это послание передается из мозга Родса на клавиатуру Прайса, а затем на три больших подиума для брифингов — в Белый дом, Госдепартамент и Пентагон, а также во вселенную соцсетей, где оно оживает десятками сюжетов, чтобы в следующие пять часов стать официальной линией ведущих средств массовой информации. Это наставление по созданию микроклимата цифровых новостей — буря, которую в наши дни легко можно принять за факт действительности, хотя создатель этого факта сидит прямо передо мной.
Родс смотрит в свой компьютер. «Сейчас в Иране гребаная полночь», — ворчит он. Прайс поднимает глаза от клавиатуры, чтобы сообщить свежую новость: «Учитывая то, что у них в тюрьме 10 наших парней, мы действуем вполне нормально».
Когда до выступления президента остается три часа, Родс берет банку энергетического напитка и начинает прочесывать текст президентского послания. Я заглядываю ему через плечо, пытаясь понять ту повествовательную линию, над которой в предстоящие дни и недели будут размышлять десятки аналитических умов. Одно предложение в речи гласит: «Сегодня, когда мы сосредоточились на уничтожении ИГИЛ, зашкаливающие утверждения о том, что уже идет третья мировая война, играют им на руку». Он меняет одно слово, затем возвращает его, а потом продолжает редакторскую правку. «Массы боевиков в кузовах пикапов, извращенные души, плетущие заговоры в квартирах и гаражах — они представляют огромную опасность для гражданского населения, и их необходимо остановить. Но они не угрожают существованию нашей нации».
Наблюдая за работой Родса, я вспоминаю, что он — по-прежнему главным образом писатель, использующий новый набор инструментов наряду с традиционным комплектом словесных описаний и политтехнологического глянца. Но пишет он историю с важнейшими последствиями и на самом большом из всех возможных листов. Повествовательные линии, которые он формирует, голоса высокопоставленных чиновников, обозревателей и репортеров, чью работу он умело направляет, вкладывая в их уста свои мысли, и даже речи и выступления президента — это лишь контурные точки гораздо более масштабной концепции, говорящей о том, кто такие американцы и в каком направлении они идут. Эти контуры Родс и президент очерчивают последние семь лет. Когда я спросил главного спичрайтера Обамы во время избирательной кампании 2008 года и близкого друга Родса Джона Фавро (Jon Favreau), думал ли он, Родс или президент о выступлениях и политических решениях как о составной части перестройки общего американского нарратива, он ответил: «Мы считали это главной задачей в нашей работе».
Я недавно работал в Голливуде, и понимаю, что роль Родса в Белом доме мало похожа на каких-то конкретных персонажей из телесериалов типа «Западное крыло» и «Карточный домик» и имеет гораздо больше сходства с создателями этих шоу. И подобно большинству телевизионных сценаристов, Родс явно предпочитает представлять себя в компании писателей.
«В каком романе ты живешь сейчас, и из какого ты выйдешь через восемь месяцев, воскликнув „О, Боже мой!“?» — спрашиваю я Родса.
«А кто автор этого романа?» — задает он встречный вопрос.
«В котором ты являешься персонажем?»
«Думаю, Дон Делилло, — отвечает Родс. — Не знаю, как ты относишься к Дону Делилло».
«Я люблю Дона Делилло», — говорю я.
«Да, — заявляет Родс. — Мне кажется, это единственный человек, смело попытавшийся ответить на эти вопросы, личность, ведущая разговор с обширными течениями истории и очень специфичной динамикой власти. Такова его окружающая среда. И именно так работает американский внешнеполитический аппарат в 2016 году».
Имя Бена Родса редко можно встретить в новостях о важных событиях последних семи лет, если вы не ищете высказывания вышеупомянутых безымянных высокопоставленных руководителей. Он невидимка, потому что он не эгоист, и потому что он предан президенту. Но если настроиться на характерную тональность голоса Родса, в которой часто прослеживается агрессивное презрение ко всему, что стоит на пути президента, этот голос можно услышать повсюду.
Мать и отец Родса не захотели говорить о Бене. Не захотел и его старший брат Дэвид, который является президентом CBS News. Эта организация недавно возобновила попытки рассекретить содержание 28 страниц отредактированного доклада об 11 сентября накануне визита Обамы в Саудовскую Аравию. Родс обычно сопровождает президента в таких поездках. Братья близки, но зачастую месяцами не видят друг друга. «Ну, он еще ребенком ходил в школу с полным портфелем, — говорит Бен о своем брате, который до перехода в CBS работал в Fox News и Bloomberg. — А я в старших классах отнюдь не был отличником, потому что выпивал, курил травку и шлялся по Центральному парку».
Бесстрастный и вместе с тем депрессивный эмоциональный настрой Родса, который я ощутил в его случайных высказываниях и в странном решении разрешить мне побродить по Белому дому, отчасти объясняется чувством перегруженности. Он жалеет о том, что ему не хватает времени, чтобы думать и писать. Его мать — еврейка из Верхнего Ист-Сайда, обожающая Джона Апдайка и читающая литературный журнал The New Yorker. Его отец — юрист из Техаса, раз в месяц водивший сыновей в епископальную церковь Святого Фомы. В церкви Родс ощущал себя еврейским ребенком, а в дни пасхального седера чувствовал себя «еврейским христианином». Его нью-йоркское сочетание уязвимости, своеволия и страстной ненависти к любой фальши говорит о том, что он очень похож на Холдена Колфилда в современном облике. Именно таким мог бы стать главный герой романа Сэлинджера «Над пропастью во ржи», работай он в Западном крыле.
Кабинет Родса без окон и телевизора — это оазис вечернего спокойствия в здании, призванном излучать власть. Стены покрашены в мягкий кремовый цвет, благодаря чему создается ощущение, что ты попал в дорогой отель, где в номере опущены шторы. Он приезжает сюда каждое утро из своей скромной квартиры с двумя спальнями, которая находится в здании типа студенческого общежития в непритязательном вашингтонском квартале, расположенном рядом с его любимым баром университетских времен. Прежде чем прибыть на работу, Родс отводит в ясли свою годовалую дочь. Затем он едет в Белый дом в своем BMW, который, похоже, является единственным предметом роскоши, доступным Родсу и его жене Энн Норрис (Ann Norris), работающей в Госдепартаменте и мечтающей вернуться в свой отчий дом в Калифорнии. Когда машину забирает жена, он едет на автобусе, дающем ему ту анонимность, которой он жаждет. Его рабочий день в Белом доме начинается с ежедневного брифинга президента, на котором обычно присутствует вице-президент, советник по национальной безопасности Сьюзан Райс (Susan Rice), ее заместитель Эврил Хейнс (Avril D. Haines) и советник по внутренней безопасности Лиза Монако (Lisa Monaco).
На книжных полках в кабинете Родса стоят романы Делилло, книги по истории, заумные монографии о Кубе и Бирме, а также малоинтересная приключенческая литература типа The Way of the Knife («Путь ножа») Марка Мазетти (Mark Mazzetti). Там также присутствует Кэрролл Льюис и томик речей Линкольна (Обама говорит всем составителям своих выступлений, чтобы они читали Линкольна). А еще там есть книга Джорджа Оруэлла «Границы искусства и пропаганды». Такие же книги я видел на полках многих бруклинских квартир. Но некая важная часть современной истории Америки и ее роли в мире связана с тем, что обычный сидящий передо мной за столом человек, похожий на знакомых мне любителей травки, которые пишут рассказы в духе Фредерика Бартелма, достиг «единомыслия» с президентом Обамой и использует свои знания и таланты для осуществления радикальных изменений в американской внешней политике.
И я задаю себе вопрос: как он проделал этот путь?
Начать следует с того рассказа, который Родс опубликовал в Beloit Fiction Journal.
Мне говорили, что идея золотой рыбки принадлежала мисс Уэлберг.
«Почему?» — спрашиваю я. Она крашеная блондинка, стройная, маленькая, привлекательная.
«Ты делаешь дотошные записи», — невнятно говорит она.
Редактор Foreign Policy, прочитавший «Золотую рыбку», которую Родс приложил к своему письму с запросом, сказал, что молодому магистру искусств будет скучно проверять факты. Он предложил ему поискать работу у бывшего конгрессмена из Индианы Ли Хэмилтона (Lee Hamilton), который искал спичрайтера.
«Я был удивлен, — вспоминал Хэмилтон. — Какого черта ко мне пришел парень, который хочет писать беллетристику?» Но он всегда считал писателей полезными людьми, а произведение Родса оказалось лучшим в стопке книг на его столе. Поэтому Хэмилтон взял его на работу в некоммерческий аналитический Центр Вильсона. По словам Хэмилтона, на совещаниях Родс не произносил ни слова, но он глубоко понимал происходящее и владел одним талантом: излагать на бумаге точки зрения и позиции важных участников. «Я сразу понял, что это очень важное качество для аппаратчика, — объяснил Хэмилтон. — Он мог прийти на совещание и решить, что там решается». Я предположил, что фраза «решить, что там решается» говорит о колоссальной власти, которая может достаться человеку с талантами Родса. Хэмилтон кивнул и сказал: «Абсолютно верно».
Записи все продолжаются и продолжаются. Там есть идеи с наборами идей, с реакциями на идеи, появившиеся в рамках оригинальных идей. Почерк идеальный. Представление происходящего на совещаниях безупречное, как отражение в зеркале после того, как его протерли. Я славлюсь своими записями.
Родс в качестве сотрудника аппарата Хэмилтона работал в комиссии по расследованию терактов 11 сентября, где познакомился с другим его протеже Денисом Макдоноу, который трудился в сенате у Тома Дэшла (Tom Daschle). Затем Родс стал главным составителем записей в Иракской группе, которая была сформирована от обеих партий и устроила суровый разнос Джорджу Бушу за войну в Ираке. Он сопровождал в этой группе Хэмилтона и его республиканского коллегу, бывшего госсекретаря и близкого друга семьи Бушей Джеймса Бейкера, когда они проводили совещания с Колином Пауэллом, Кондолизой Райс, Стивеном Хэдли, Дэвидом Петреусом и многими другими руководителями (вице-президент Дик Чейни тоже встречался с этой группой, но не сказал ни слова). По словам Хэмилтона и второго человека в Иракской группе после Бейкера Эдварда Джереджяна (Edward Djerejian), мнения Родса часто помогали им сформулировать свои выводы и заключения, которые стали суровым приговором тем политикам, которые отвечали за вторжение в Ирак. Для Родса, который написал большую часть отчета Иракской группы, война в Ираке стала неопровержимым доказательством — но не сложности международных дел и многочисленных опасностей, сопутствующих принятию политических решений — а того факта, что принимающие эти решения люди идиоты.
Одним из результатов обретенного опыта стало то, что, когда Родс в 2007 году начал работать в предвыборном штабе Обамы, он, похоже, знал об иракской войне больше, чем сам кандидат в президенты или чем любой из его советников. У него выработалось здоровое презрение к американскому внешнеполитическому истэблишменту, в том числе к редакторам и репортерам The New York Times, The Washington Post, The New Yorker и других изданий, которые сначала аплодировали иракской войне, а когда там запахло жареным, быстро взвалили всю вину на Буша и его жизнерадостную ватагу неоконов. Пожалуй, когда Родс стал работать в Белом доме, этот гнев еще больше усилился. Он называл американский внешнеполитический истэблишмент пустым местом. По мнению Родса, к пустому месту относятся Хиллари Клинтон, Роберт Гейтс и прочие подстрекатели иракской войны из обеих партий, которые сегодня бесконечно скулят, жалуясь на крах американской системы безопасности в Европе и на Ближнем Востоке.
Буст обо мне очень высокого мнения. На его взгляд, мои заметки настолько впечатляющи и выразительны, что принимают форму идей. Я фиксирую слова других людей таким образом, что не только организую их, но и придаю им ту ясность и смысл, которые отсутствовали в изначальной мысли. Между двумя противоположными идеями я провожу связь, которая на совещании была неочевидна. Я не просто представляю вещи, но и догадываюсь, как работает сознание.
Главный составитель речей из предвыборного штаба Джон Фавро подумал, что ему не помешает эксперт по иностранным делам, умеющий писать. «Советники по внешней политике постоянно меняли формулировки и выражения, создавая об Обаме такое впечатление, будто он не принадлежит к внешнеполитическому истэблишменту демократов, — вспоминает Фавро. — Профессиональный писатель, который также был соавтором отчетов Иракской группы и комиссии по расследованию терактов 11 сентября, показался мне идеальным кандидатом, который сможет сделать упор на повествование». Два молодых спичрайтера быстро обнаружили, что работают в синхронном режиме. «Ему действительно [бранное выражение] на то, что думает большинство людей в Вашингтоне, — с восхищением говорит о Родсе Фавро. — Мне кажется, он всегда считал свою работу там временной, и ему наплевать, если его не пригласят на какой-нибудь прием, на телепередачу, не введут в зал славы Совета по международным отношениям, или что они еще там делают».
На совещаниях я сижу рядом с Бустом. Идеи летают по воздуху как радиоволны. Я молчу на этих заседаниях и делаю заметки.
«Его легко можно было недооценить», — вспоминает Саманта Пауэр о появлении Родса в предвыборном штабе Обамы в 2007 году. Она сама писательница, получившая Пулитцеровскую премию за книгу о реакции Америки на геноцид A Problem From Hell («Проблема из ада»). Пауэр начала работать в аппарате Обамы в сенате в 2005 году. Сейчас она полномочный представитель США в Организации Объединенных Наций. Ее наряд говорит о лицемерной двойственности отношения Пауэр к своей роли во власти, что часто случается среди ее коллег в администрации Обамы. Кардиган из толстой и дорогой кашемировой шерсти она надевает на простенькое платье. А на ногах у нее серебристого цвета туфли на резиновой подошве, в каких танцуют рок-н-ролл. Они как бы заявляют: гляньте, а эта Пауэр ничего.
С самого начала ее поражал стратегический склад ума Родса. «Он вел свою работу тихо, спокойно, в основном посредством смены маршрута, типа, что принять, а что отвергнуть», — говорит Пауэр. Когда я спрашиваю ее, откуда такое влияние Родса на черновики выступлений кандидата, она незамедлительно отвечает: «От Обамы». Но потом Пауэр уточняет: «Вообще-то это гоббсовское. У него была ручка. И он интуитивно понимал, что эта ручка дает ему влияние». Его суждения превосходили высказывания оппонентов, и он никогда не отступал. «Он просто не повиновался, — вспоминает она. — Он типа говорил: „Нет, я не согласен. Это плохо. Обаме это не нужно“».
Обама полагается на Родса, видя, что он «рисует картину без прикрас», говорит Пауэр. «Все дело в том, что у Бена не каменное лицо, а поэтому по нему легко видно, когда он чувствует себя неловко. Президент в такие моменты обычно спрашивает: Бен, что у тебя на уме? И тогда Бен с невероятной точностью и педантичностью излагает, почему предыдущие полчаса были абсолютно пустой тратой времени — потому что во всем направлении беседы присутствует структурный изъян».
По мнению Пауэр, из литературных героев на Родса больше всего похож Холден Колфилд. «Ему ненавистна сама идея фальши, и он ведет себя импульсивно, твердо придерживаясь своего мнения».
В Афганистане талибы взрывают огромные статуи Будды. Древний материал рушится и падает на землю. Видно, как на переднем плане стоят маленькие точки — люди. Но это где-то очень далеко.
В первый день работы в Западном крыле Родс удивился тому, насколько там тесно, а также заметил, что люди, с которыми он работал в предвыборном штабе в Чикаго, вместо джинсов надели костюмы. С самого первого дня он понял, насколько колоссальны стоящие перед ними задачи. А еще Родс осознал, что несмотря на всю подготовительную работу, у него нет наставления о том, как работать в аппарате человека, который руководит страной, особенно в момент, когда мировая экономика находится в состоянии свободного падения, а 180 000 американцев воюют в Ираке и Афганистане. Он сразу понял две вещи: тяжесть проблем, с которыми столкнулся президент, и огромный интерес мира даже к самой будничной информации, связанной с президентом.
Та работа, на которую его взяли — помогать президенту США общаться с людьми — претерпевала значительные изменения благодаря воздействию цифровых технологий, о которых люди из Вашингтона только начинали задумываться. Многим людям трудно себе представить масштабы перемен в бизнесе новостей, хотя за последнее десятилетие свою работу в прессе потеряли 40 процентов специалистов. Отчасти это вызвано тем, что читатели могут получать всю необходимую им новостную информацию из социальных сетей, таких как Facebook, которые оцениваются в десятки и сотни миллиардов долларов и ничего не платят за «контент», предоставляемый читающей публике. Занимаясь новостями, надо быть лично заинтересованным в этой игре, чтобы понять те радикальные качественные изменения, которые происходят со словами, появляющимися в хорошо знакомой гарнитуре шрифта. Это борьба не на жизнь, а на смерть. Как-то раз Родс привел мне один очень важный пример, приправив его тем жестоким презрением, которое характерно для его неофициальных высказываний. «У всех этих газет были зарубежные бюро и корпункты, — сказал он. — Сейчас их нет. И они звонят нам, прося объяснить, что происходит в Москве или Каире. Большинство изданий сообщают о событиях в мире из Вашингтона. Среднестатистическому репортеру сегодня 27 лет, и единственный его репортерский опыт состоит в том, что он терся возле политических кампаний. Это колоссальное изменение. Они не знают буквально ничего».
В такой обстановке Родс научился чревовещать, и теперь многие люди одновременно говорят его голосом. Помощник Родса Нед Прайс показал мне, как это делается. Он объяснил, что Белому дому проще всего формировать новости через площадки для брифингов, каждая из которых имеет своих преданных представителей журналистской среды. «И тогда появляются эти факторы повышения эффективности, — говорит Прайс. — У нас есть свои друзья-приятели, я связываюсь с парой людей, имена которых мне совершенно не хочется называть…»
«Я могу назвать», — заявляю я и перечисляю фамилии известных вашингтонских журналистов и обозревателей, часто пишущих в полной гармонии с теми идеями, которые хочет донести Белый дом.
Прайс смеется. «Я так скажу: некоторые люди раскручивают повествовательную линию о том, что это признак американской слабости, но…»
«Но на самом деле это признак силы», — с усмешкой заявляю я.
«Но я обязан отдать им должное, — продолжает Прайс, — потому что многие из них вскоре оказываются в цифровом журналистском пространстве, у них огромное количество подписчиков в Твиттере, и они выдвигают собственные идеи».
Это нечто другое, непохожее на старомодный пиар, который обычно был уделом одаренных личностей. В мире, где опытные журналисты сражались за сенсации, и где лить воду на мельницу Белого дома считалось позором независимо от того, какая партия находится у власти, было очень трудно сохранять ту или повествовательную линию длительное время. А сейчас изложенная 140 символами идея или цитата почти всегда одерживает победу, и даже хорошему репортеру очень трудно понять, где тут искажение смысла и почему.
Позднее я побывал в Чикаго у организатора кампании Обамы Дэвида Аксельрода (David Axelrod) и напомнил ему об оруэлловских флюидах информационного пространства, где старые медийные структуры и иерархии уничтожаются миллиардерами из Кремниевой долины, убедившими простаков в том, что информация «бесплатна», и что любой имеющий доступ к Google теперь является репортером. Бывший газетчик Аксельрод тяжко вздохнул. «Это не так сложно, как выступать на пресс-конференции перед 70 миллионами слушателей, что умели делать прежние президенты», — сказал он. Трибун для произнесения громогласных речей больше не существует, объяснил Аксельрод. «За последние пару лет деньги все больше вкладываются в альтернативные средства коммуникации; эффективнее используется интернет, нетрадиционные источники. Возникает углубленное понимание того, где можно найти сторонников по тому или иному вопросу, — сказал он. — Я думаю, они теперь относятся к этим важным внешнеполитическим проблемам как к вызовам избирательной кампании. Они имеют опыт проведения таких компаний, и кампании эти были исключительно изощренными».
Инновационная кампания Родса по пиару иранской сделки может стать образцом для будущих администраций, когда они будут объяснять свою внешнюю политику конгрессу и публике. Большинство американцев услышали историю об иранском соглашении в том виде, в каком она была представлена: что администрация Обамы начала серьезно контактировать с иранскими руководителями в 2013 году, дабы воспользоваться новыми политическими реалиями в Иране, а эти новые реалии возникли благодаря выборам, приведшим к власти в этой стране умеренные силы. На самом деле, это была придуманная история, и состряпали ее для того, чтобы представить иранскую сделку в лучшем виде. Даже в тех случаях, когда детали этой истории соответствуют действительности, читателей и зрителей убеждают сделать на их основе такие выводы, которые часто вводят в заблуждение и являются ложными. Ближайшие советники Обаы прекрасно понимали, что ему очень хотелось заключить соглашение с Тегераном еще в 2012 году, а может, и с самого начала своего президентства. «Это центр арки», — объяснил мне Родс через два дня после заключения соглашения, получившего официальное название «Совместный комплексный план действий». Затем он проверил те направления по Ирану, в которых совпадают или сближаются внешнеполитические цели и приоритеты администрации. «Нам не нужны какие-то циклы конфликта, если мы можем найти другие способы решения проблем, — сказал он. — Мы можем делать то, что противоречит общепринятой точке зрения — знаете, типа „это не понравится Американо-израильскому комитету по общественным связям“, или „это не понравится израильскому правительству“, или „это не понравится странам Персидского залива“. Это возможность улучшить отношения с противником. Это вопрос нераспространения. Так что все те нити, которые плел президент почти десять лет (и здесь я говорю не только о пиаре), они как будто сплелись вокруг Ирана».
В том изложении хроники событий, которое подготовил Родс, «история» соглашения с Ираном началась в 2013 году, когда «умеренная» фракция иранского правящего режима во главе с Хасаном Рухани победила «сторонников жесткой линии» на выборах, а затем начала проводить политику «гласности», демонстрируя готовность к переговорам о прекращении незаконной программы создания ядерного оружия. Президент сам установил временные рамки этой истории в своей речи от 14 июля 2015 года, когда он объявил о заключении соглашения: «Сегодня, после двух лет переговоров, Соединенные Штаты вместе со своими зарубежными партнерами добились того, чего не удавалось сделать за десятилетия вражды». Формально президентское заявление соответствовало действительности. На самом деле, официальные переговоры, приведшие к подписанию Совместного комплексного плана действий«, шли два года. Но оно также очень сильно вводило в заблуждение. Дело в том, что самая важная часть переговоров с Ираном началась в середине 2012 года, то есть, задолго до того, как Рухани со своим «умеренным» лагерем одержал победу на выборах над кандидатами, которых лично отбирал верховный лидер аятолла Али Хаменеи. Мысль о том, что в Иране возникла новая действительность, была выгодна администрации Обамы с политической точки зрения. Добившись того, что широкая общественность свыклась с мыслью о мощном расколе в рядах режима, и о том, что администрация ищет пути сближения с умеренными иранцами, стремящимися к мирным отношениям с соседями и с Америкой, Обама сумел уйти от вызывающих рознь, но многое проясняющих дебатов на тему принимаемых администрацией политических решений. Избежав суматохи по поводу иранской ядерной программы, администрация надеялась устранить источник структурной напряженности между двумя странами, что позволило бы Америке выпутаться из устоявшейся системы альянсов с такими государствами как Саудовская Аравия, Египет, Израиль и Турция. Одним смелым ходом администрация по сути дела смогла бы начать масштабный процесс ухода с Ближнего Востока.
Нервный центр по представлению иранской сделки конгрессу, которое шло в концентрированный период времени с июля по сентябрь прошлого года, находился внутри Белого дома. Его бывшие обитатели окрестили это центр «боевым командным пунктом». Чад Крейкмейер (Chad Kreikemeier) из Небраски, работавший в Белом доме в бюро по вопросам законодательства, руководил этой командой, в состав которой входило от трех до шести человек из нескольких ведомств. По его словам, это был Госдепартамент, Министерство финансов, американская делегация в ООН (то есть, Саманта Пауэр), а иногда Министерство обороны, Министерство энергетики и Совет национальной безопасности. Родс был «кем-то вроде центрального защитника», организуя ежедневные видеоконференции, а также разрабатывая методы наступления и обороны. «Он был исключительно хорош, так как очень быстро умел придумать фразу или способ донести самый осмысленный сигнал», — вспоминает Крейкмейер. Это Родс представил иранскую сделку в качестве выбора между войной и миром. Оказалось, что это выигрышный аргумент.
Крейкмейер считает главным организатором цифровой стороны кампании 31-летнюю Таню Соманадер (Tanya Somanader), работавшую директором по сетевому реагированию в управлении цифровой стратегии Белого дома. В самом начале Родс попросил ее создать аккаунт быстрого реагирования, чтобы проверять все, относящееся к иранской сделке. «Так мы разработали план, в котором иранское соглашение должно было стоять на вершине всего того, что мы выставляли в онлайне, — говорит Соманадер. — И мы решили наложить это на все, что нам было известно о разных аудиториях, с которыми мы имеем дело: об обществе, академических кругах, экспертах, правом крыле, конгрессе». Внедрив данные 21-го века и сетевые инструменты в высокую сферу иностранных дел, Белый дом смог отслеживать то, что видят в онлайне американские сенаторы и работающие на них люди. Таким образом, он начал оказывать на них влияние, добиваясь того, чтобы ни один негативный комментарий не оставался без твита.
Когда Соманадер объясняла действие этой технологии, меня поразило то, насколько наивной должна казаться посылка о «естественном состоянии» в информационной среде, где посредничают все менее опытные редакторы и репортеры, мало знакомые с тем предметом, о котором пишут. «Сейчас люди сами выстраивают свои ощущения об источнике и о его надежности, — сказала она. — Они сами выбирают тех, кому хотят верить». А тем, кто нуждается в более традиционных формах подтверждения информации, вашингтонские инсайдеры типа Джеффри Голдберга (Jeffrey Goldberg) из Atlantic или Лора Розен (Laura Rozen) из Al-Monitor помогают проглотить сюжетную линию администрации. «Лора Розен была моим RSS-фидом, — заявила Соманадер. — Она все находила и ретвитила».
Информационная кампания Родса оказалась эффективной не просто из-за того, что она была идеально спланирована и осуществлена, став образцом цифровой стратегии. Дело также в том, что он лично участвовал в подготовке этой сделки. В июле 2012 года ближайший помощник Хиллари Клинтон Джейк Салливан (Jake Sullivan) отправился в Оман на первую встречу с иранцами с посланием от Белого дома. Оно гласило: «Мы готовы открыть прямой канал связи для достижения договоренности по ядерной проблеме, если вы готовы сделать то же самое и дать соответствующие указания на самом высоком уровне, а затем приступить к серьезной дискуссии по этим вопросам». «Когда это было согласовано, мы быстро решили, что заключим ядерное соглашение в два этапа. Это будет промежуточное соглашение и окончательное», — вспоминает Салливан. Встречи с иранцами были продолжены, и в одной из них принял участие заместитель госсекретаря Билл Бернс (Bill Burns). «У нас с Биллом были обширные полномочия для рассмотрения условий соглашения в рамках переговорных параметров, — говорит Салливан. — Какие именно будут взаимные уступки, какие формы облегчения санкций, какие формы ограничения ядерной программы. Мы должны были все это выяснить».
То, что президент дал своим помощникам возможность вести переговоры и соответствующим образом представлять иранскую сделку, а сам даже сейчас редко говорит о ней публично, отнюдь не означает, что он отстранился от прямого участия. До и после каждой встречи в Омане Салливан и Бернс много часов проводили в Белом доме с президентом и его ближайшими советниками. Когда президент отсутствовал, на совещания неизменно приходил Родс. «Мы с Беном в особенности провели много времени вместе, продумывая все детали, — говорит Салливан. — Мы в Вашингтоне на протяжении трех, четырех, пяти часов проговаривали все вопросы перед переговорами». В марте 2013 года, когда до приведших Рухани к власти выборов оставалось целых три месяца, Салливан и Бернс окончательно согласовали свое предложение о заключении временного соглашения, которое стало основой для Совместного комплексного план действий.
На более позднем этапе переговорного процесса главным от Белого дома стал прославленный ликвидатор проблем Роберт Мэлли (Robert Malley), сегодня он ведет переговоры, которые могут сохранить власть Башара аль-Асада. Как сказал мне Мэлли, во время иранских переговоров он постоянно находился в тесном контакте с Родсом. «Я часто просто звонил ему и говорил: давай сверим факты, — рассказывает Мэлли. — Он мог сказать, какова позиция президента на данный момент, и какой она будет позже. Бен старался все предусмотреть. Целесообразно ли это с политической точки зрения? Как подать это конгрессу? Как подать это публике? И что в результате станет с нашей повествовательной линией?»
Мэлли внимательно наблюдает за переменами в искусстве политических коммуникаций. Его отец, уроженец Каира Саймон Мэлли издавал политический журнал Afrique Asie и с гордостью предоставлял свои страницы таким людям, как Фидель Кастро и Ясир Арафат, в те дни, когда слова лидеров путешествовали от Кубы до Каира и Парижа неделями. «Иранские переговоры стали для меня новым опытом, и в этот период я своими глазами увидел, что политический курс, политику и пиар надо сливать воедино. Мне кажется, что Бен как раз и стоит в точке их слияния, — говорит Мэлли. — Он одновременно и размышляет, и придает форму своим размышлениям».
Когда Мэлли и представители Госдепартамента, в том числе, Венди Шерман (Wendy Sherman) и госсекретарь Джон Керри вели официальные переговоры с иранцами, чтобы утвердить детали того механизма, который уже был согласован, командный пункт Родса делал свое дело, работая на Капитолийском холме и с репортерами. Весной прошлого года в аналитических центрах и социальных сетях появились легионы экспертов по контролю вооружений, став затем ключевым источником информации для сотен зачастую беспомощных и растерянных репортеров. «Мы создали эхокамеру, — признался Родс, когда я попросил его объяснить натиск экспертов, рекламировавших соглашение. — Они говорили то, что подтверждало переданную им от нас информацию».
Я сказал, что вся эта закулисная выдуманная игра как-то отдалена от разумных дебатов о будущей роли Америки в мире. Родс кивнул. «В отсутствие рационального дискурса мы намерены ораторствовать таким [бранное выражение] образом, — объяснил он. — Мы провели тест-драйвы, дабы понять, кто сможет эффективно донести наши идеи и представления, и как пользоваться посторонними группами типа Ploughshares, Iran Project и кто там есть еще. Так мы поняли, какая тактика будет работать». Он гордится тем, как ему удалось преподнести иранское соглашение. «Мы их просто с ума свели», — говорит Родс о противниках сделки.
Но он раздражается, услышав, что в таком представлении иранской сделки присутствует некий элемент обмана. «Смотри, как ни странно, но что касается Ирана, то это межгосударственный вопрос. Это межгосударственное соглашение. Да, мне бы хотелось, чтобы Рухани и Зариф (министр иностранных дел Ирана Мохаммад Джавад Зариф) были настоящими реформаторами, ведущими страну в том направлении, в котором она может, как мне кажется, пойти, потому что их общество образовано и в определенной степени является проамериканским. Но делать на это ставку мы не можем».
Страсть Родса, как мне кажется, связана не с его глубокими знаниями технических деталей санкций или центрифуг, и не с каким-то особым оптимизмом по поводу перспектив иранской политики и курса иранского общества. Это дело переговорщиков и отраслевых специалистов. Скорее, она объясняется тем, что он осознает безотлагательность радикальных перемен в американской политике на Ближнем Востоке, чтобы снизить вероятность участия США в будущих региональных войнах. Я спрашиваю, не пугает ли его то, что новая администрация будет проводить точно такую же кампанию раскрутки и пиара, и он признается, что такой страх у него есть. «Ну, я бы предпочел трезвые и разумные общественные дебаты, после которых члены конгресса могли бы поразмышлять и принять решение голосованием, — говорит Родс, пожимая плечами. — Но это невозможно».
Спрашивать Родса напрямую о президенте, чей образ он формирует и направляет, — все равно что попросить кого-то смотреть в зеркало, описывая внешность другого человека. Тот Обама, о котором он говорит на публике, — это персонаж, созданный, сконструированный и управляемый Родсом. Конечно, основой для него является реальный человек, и все же. Однако Родс глубоко верит в Обаму как в человека и президента, а также в его политику, которую он помогал формулировать и представлять обществу от его имени.
Как считает Родс, резкое отвращение Обамы к определенному типу глобальной силовой политики объясняется тем, что он вырос в Юго-Восточной Азии. «Индонезия была тем местом, где у нас в то время были очень близкие отношения и взаимодействие с властью, так?— спрашивает Родс. — Десятки и сотни тысяч людей были просто убиты. Сила — это не какая-то абстрактная вещь. Когда мы сидим в Вашингтоне и дискутируем на тему внешней политики, это похоже на игру, в которой участвуем только мы, а люди из наших решений просто исчезают. А он жил среди людей, которые совершали такие действия (и, кстати, не очень-то этому радовались), либо знал тех, кто становился жертвой. Мне кажется, в Америке еще не было президента, получившего в юном возрасте столь яркое представление о том, что такое сила».
По словам Родса, та часть внешней политики Обамы, которая расстраивает его друзей с левого политического фланга, является результатом особой разновидности его глобализма. Он понимает, что порой убивать абсолютно необходимо, хотя и трудно. Но в то же время, есть способы избежать смертоносного применения силы.
Родс откидывается в своем кресле назад, открывает ящик стоящего сзади шкафа и достает оттуда папку. «Хочу тебе кое-что показать, — говорит он, вынимая лист желтой бумаги с рукописным текстом. — Просто чтобы подтвердить, что он настоящий писатель». Родс показывает мне президентский экземпляр речи при вручении ему Нобелевской премии мира. Он немного отличается от оригинального черновика, подготовленного Фавро и Родсом. Главное неудобство выступления заключалось в том, что Обама принимал награду, ничего пока не совершив. Обама устранил эту неловкость, заявив о том, что за неделю до получения премии он приказал направить в Афганистан дополнительно 30 тысяч военнослужащих. Его герои — Кинг и Ганди, но он не может поступать так же, как они, потому что руководит государством. Причина, по которой Обама вынужден применять силу, состоит в том, что не все в мире разумны.
Какое-то время я изучаю мысли президента, которые он формулирует на этом листе, а также его адвокатскую манеру изложения. «Нравственное воображение, сферы идентичности, но надо отойти от этих дешевых и ленивых деклараций», — пишет он в одной пометке. Перед нами новый американский индивидуум — рациональный, высоконравственный, не потакающий своим прихотям. Здесь множество накладывающихся друг на друга кругов. Кого он описывает? Как обычно, автор описывает самого себя.
Валери Джаррет (Valerie Jarrett) называют женой Обамы по работе, и она единственная сотрудница аппарата Западного крыла, знавшая его еще до того, как он решил баллотироваться в президенты. Я говорю ей, что мне хочется лучше понять эмоции Обамы, которые я увидел в пометках на полях его нобелевской речи. Мы какое-то время говорим о том, что значит быть уроженцем Америки и чего-то еще, и какие это дает ощущения. Джаррет родилась в Иране и провела там раннее детство.
«Может, это была точка контакта между тобой и президентом, потому что каждый из вас значительную часть своего детства провел в другой стране», — спрашиваю я. Джаррет оживляется.
«Конечно», — отвечает она. Этот вопрос важен для нее. «Наша первая беседа состоялась за ужином, когда мы познакомились. Мы говорили о том, каково это — жить в период взросления в странах с преимущественно мусульманским населением, какое это дало нам представление о США, и насколько это уникальный и великолепный опыт, — говорит Валери. — Мы говорили о детстве, о том, как мы играли с детьми, совершенно на нас не похожими, из других культур, и о том, как мы находили нечто общее». Обама в то время был женихом ее протеже Мишель Робинсон. «Я помню, как он задавал мне такие вопросы, каких я прежде не слышала ни от кого. Он расспрашивал меня как человек, переживший и испытавший то же самое, что и я. Это было чудесное ощущение. Я наконец почувствовала, что меня кто-то понимает».
Барака Обаму никак нельзя назвать либерал-демократом стандартного образца. Он, как и Родс, открыто презирает шаблонное мышление американского внешнеполитического истэблишмента и его прихлебателей из прессы. Но проблема написанного Обамой и Родсом нового сценария заключается в том, что вышеупомянутое пустое место закрепляется на своих позициях и входит в моду.
«Он замечательный парень, но у него есть одна реальная проблема, которую я называю непримиримостью, — сказал мне о президенте один бывший высокопоставленный чиновник. — Всех, кто в данный момент находится на другой стороне, он считает сворой кровожадных невежд из другой эпохи, которые играют по старым правилам. Он слышит аргументы типа „нам надо дать Ирану по носу за поставки оружия, сделав это публично“, или „мы должны задавить их санкциями за ракетные испытания и сказать, что если они их повторят, мы сделаем то-то и то-то“. В этих аргументах он слышит голос Дика Чейни».
Другой мой собеседник из коридоров власти сказал об этом еще короче: «Мир явно разочаровал его». Я спрашиваю, верит ли он в честность и открытость дебатов по сирийской политике в Овальном кабинете в 2012 году, результатом которых стало решение не поддерживать серьезно восстание против Асада. Он отвечает, что раньше считал их по-настоящему честными и открытыми, но потом изменил свою точку зрения. «Вместо того чтобы приспосабливать свою политику к действительности, и приспосабливать свое восприятие действительности к меняющимся реалиям, он делает одни и те же выводы, каковы бы ни были последствия для наших стратегических интересов, — говорит этот собеседник. — Он почему-то до странности напоминает мне Буша». Это поразительное сравнение. И тем не менее, если отодвинуть в сторону вопросы тональности, то легко можно увидеть сходство между этими американскими президентами, которые пытались реализовывать свои идеи добра в безразличном мире.
Один из немногих представителей «пустого места», согласившийся побеседовать со мной под запись, — это Леон Панетта (Leon Panetta), который при Обаме руководил ЦРУ и Пентагоном, и является продуктом иной культуры, готовым давать честные ответы на вопросы, которые он считает важными. Приехав в его институт в старый Форт-Орд, что в калифорнийском Сисайде, где Панетта в молодые годы служил офицером армейской разведки, я задаю ему вопрос о важнейшей составляющей публичного повествования администрации об Иране. Считало ли ЦРУ в своих аналитических выкладках, когда Панетта был главным в Лэнгли, что иранский режим расколот на лагеря «умеренных» и «противников компромиссов»?
«Нет, — отвечает Панетта. — Мало кто сомневался в том, что в этой стране твердой рукой правят спецподразделение „Эль-Кудс“ и верховный лидер. И почти никто не считал, что противоположное мнение на сей счет может иметь какой-то вес».
Я спрашиваю Панетту, видел ли он, будучи главой ЦРУ, а затем министром обороны, те письма, которые Обама в 2009 и 2012 годах тайно направлял Хаменеи, и о которых прессе стало известно намного позже.
«Нет», — снова отвечает он, а затем говорит, что «хотел бы верить» в то, что Том Донилон, с 2010 года работающий советником по национальной безопасности, и Хиллари Клинтон, занимавшая в то время пост госсекретаря, имели возможность поработать над представленным им предложением.
Панетта рассказывает, что когда он был министром обороны, одной из его важнейших задач было удержать премьер-министра Израиля Биньямина Нетаньяху и его министра обороны Эхуда Барака от нанесения упреждающего удара по иранским ядерным объектам. «Оба они хотели получить ответ на вопрос о том, серьезно ли настроен президент, — вспоминает Панетта. — И знаете, из разговоров с президентом у меня сложилось такое мнение: если у нас появятся доказательства, что они создают атомное оружие, то настрой у президента будет серьезный, и он этого не допустит».
Панетта делает паузу.
«Сейчас вы придерживаетесь такого же мнения?», — спрашиваю я.
«Такого же мнения?— переспрашивает он. — Пожалуй, нет».
Панетта понимает, что решение президента повернуться к Ирану лицом — это логичный результат его убежденности в негативных последствиях применения американской военной силы, если масштабы ее применения будут намного шире ударов беспилотников и рейдов спецназа. «Мне кажется, он хотел создать такое наследие, которое можно выразить словами: „Я тот человек, который покончил с этими войнами, и меньше всего я хочу начинать новую чертову войну″, — объясняет он действия Обамы. — Если ужесточать санкции, это может вызвать войну. Если начать противодействовать их интересам в Сирии, это тоже может вызвать войну».
По словам Панетты, когда он работал в Пентагоне под началом Обамы, ему порой казалось, что он сидит в машине на водительском сиденье и вдруг обнаруживает, что ни руль, ни тормоза не работают. Обама со своими помощниками использовал политических старейшин типа Панетты, Роберта Гейтса и Хиллари Клинтон в качестве прикрытия для прекращения иракской войны, а затем вдруг решил проложить собственный курс. Панетта подчеркнуто не называет имя Родса, но вполне понятно, о ком он ведет речь.
«В аппарате были люди, строившие предположения о том, какова позиция президента по тому или иному вопросу. Они считали своей задачей не налаживание открытого процесса, когда люди излагают свои отличающиеся одно от другого мнения, а увод этого процесса в том направлении, которому, по их мнению, отдавал предпочтение президент, — говорит он. — Они заявляли, что президенту от тебя нужно то-то и то-то». А я говорил: ни черта, так работать нельзя. Мы представим план, и после этого президент может принимать решение. Боже праведный, это же президент Соединенных Штатов; мы здесь принимаем важнейшие решения, и он имеет право выслушать все точки зрения, а не идти на поводке по какой-то одной дороге.
Но ведь такое невозможно, говорю я Панетте, потому что те помощники, о которых он ведет речь, не имеют самостоятельной власти, кроме тех полномочий, которыми их наделяет сам президент.
«Что ж, это хороший вопрос, — признает Панетта. — Он умный человек, а не тупица». Все это составная часть вашингтонской игры в виноватых. Панетта может обвинять молодых помощников, чтобы не возлагать вину на президента за его решения; но президент использовал своих помощников, чтобы послать Панетту куда подальше. Наверное, президент и его помощники никогда не могли предсказать последствия своих действий в Сирии, допуская одну ошибку за другой и в то же время воображая, что в следующий раз все получится как надо. «Еще один момент, который не вступает в противоречие с вышесказанным, — продолжаю я. — Возможно, реальная картина вполне понятная и последовательная. Но если они рассказывают об этом резко, без нюансов…»
Панетта заканчивает за меня: «… в этом случае из них вышибут все дерьмо». Он смотрит на меня с любопытством. «Позвольте спросить, — говорит он. — Вы говорили об этой теории Бену Родсу?»
«О Боже, — восклицает Родс. — Причина, по которой президент часто отвергает мысли истэблишмента, заключается в том, что он не согласен с мыслями истэблишмента. А не потому что здесь сижу я или Денис Макдоноу». Он отодвигается назад в свое кресле. «Полное отсутствие государственного управления на обширных территориях Ближнего Востока — проект американского истэблишмента, — заявляет он. — Это возмущает меня не меньше, чем политика в Ираке».
В таких разговорах есть нечто опасно наивное. В них слова типа «баланс», «заинтересованные лица» и «интересы» бесконечно перетасовываются как карты в колоде безо всякого учета постоянных случайностей и непредвиденных обстоятельств, определивших роль Америки в мире. Но это вряд ли справедливо. Бен Родс хотел поступать правильно, и может быть, когда арка истории соприкоснется с землей, окажется, что он был прав. По крайней мере, он пытался. Что-то его пугало, что-то вызывало такое чувство, будто взрослые люди в Вашингтоне не знают, о чем говорят. Трудно утверждать, что он был неправ.
Наблюдая за ним и за его коллегами последние семь лет в Белом доме, я видел, как они совершенствуют свою способность комфортно жить в условиях трагедии. Я думаю конкретно о Сирии, говорю я Родсу, где погибло более 450 тысяч человек.
«Да, я полностью признаю эту реальность, — говорит он. — В Сирии есть нечто ошеломляющее. Но я вот что скажу. Я абсолютно не верю, что Соединенные Штаты могли улучшить ситуацию в Сирии своим присутствием в этой стране. У нас есть масса свидетельств того, что происходит в случае такого присутствия — вспомните почти десять лет в Ираке».
Ирак — односложный ответ на любую критику. Я был против войны в Ираке с самого начала, говорю я Родсу, и поэтому мне понятно, почему он постоянно возвращается к этой теме. Я также понимаю, почему Обама вытащил затычку и решил покончить с деятельным участием Америки на Ближнем Востоке. Но верно и то, что в результате при нем там умирает больше людей, чем умирало при Буше, пусть даже американцев среди них очень мало. Однако я не понимаю вот что. Если Америка уходит с Ближнего Востока, то почему мы тратим так много времени и энергии на то, чтобы заставить сирийских повстанцев капитулировать перед диктатором, который убивал их родных и близких, и почему Ирану так важно сохранить свои пути снабжения «Хезболлы». Он что-то бормочет о Джоне Керри, а затем по сути дела заявляет (не для протокола), что построенный американским истэблишментом мир арабов-суннитов рухнул. Все решает истэблишмент, а не Обама, которому досталось разгребать оставленный этим истэблишментом мусор.
Понятно, что мне пора идти. Родс провожает меня до залитой солнечным светом стоянки Западного крыла, где мы видим постаревшего Генри Киссинджера, прибывшего в Белый дом с визитом. Я спрашиваю Родса, встречался ли он с прославленным дипломатом прежде, и он рассказывает, что как-то раз их посадили вместе во время государственного обеда в честь китайского руководителя. Это была очень интересная встреча между Киссинджером, который помирился с Китаем времен Мао и в то же время в щепки разбомбил Лаос, и Родсом, который помог осуществить резкий дипломатический разворот в отношениях с Ираном, но не дал США вмешаться в гражданскую войну в Сирии, из-за чего больше четырех миллионов человек стали беженцами. Я спрашиваю Родса, каково ему было сидеть рядом с символом американской realpolitik. «Это было сюрреалистическое ощущение, — говорит он, глядя куда-то вдаль. — Я сказал ему, что собираюсь в Лаос. Взгляд у него стал каким-то странным».
Никакого ехидства в его замечании не было. Родсу просто больно видеть безногих детей и неразорвавшиеся кассетные бомбы в джунглях. Он не Генри Киссинджер, что подсказывает логика, хотя своей подозрительностью реалиста, а также презрением к идее американской высокой нравственности он его очень сильно напоминает. Родс разрывается на части. Сам президент однажды спросил: как мы можем на одну чашу весов положить десятки тысяч погибших в Сирии, а на другую — десятки тысяч погибших в Конго? Власть означает, что выбор за тобой, кто бы ни рассказывал эту историю.
