За четверть века российская дипломатия превратилась в «спецоперацию», а само ведомство оказалось не при иностранных «делах». Полгода назад во время одной из наших бесед Андрей Пионтковский высказал неожиданное предположение: Путина «испортил» российский МИД.
Именно российские дипломаты, по мнению политолога, стоят за антиамериканизмом-антизападничеством Путина и, соответственно, за его нынешним «сбившимся курсом». В подтверждение своих слов он вспомнил, что после 11 сентября у Путина поначалу сработал «гэбистский практицизм»: он понял, как можно воспользоваться ситуацией на благо себе — и чтобы оправдать войну в Чечне, и лично, в прямом смысле, «плодами» «заклятой дружбы» с бывшим «главным противником». Сумел даже Джорджа Буша обаять — тот в 2001 году после их первой встречи в Любляне поделился с журналистами, как заглянул в глаза Владимиру Путину и «увидел его душу»…
Тот разговор натолкнул меня на мысль взглянуть на вопрос шире — разобраться, когда и на каком этапе 25-летней истории новой России курс «сбился». И какую роль сыграли в этом сменявшие друг друга четыре министра и около 12 тысяч сотрудников центрального аппарата и заграничных учреждений МИДа? Кто кого «портил» и кто на кого влиял? И как вообще могло получиться, что страна, начавшая строить новую жизнь в новом государстве в доброжелательном, дружественном окружении, четверть века спустя умудрилась оказаться «в кольце врагов»?
Кресло Молотова
Свой первый день в стенах МИДа — а мое личное хождение в высотку на Смоленской площади началось 23 марта 1992-го и завершилось в 1995-м — я помню плохо. Зато хорошо помню все, что ему предшествовало. Потому как события той зимой для меня лично развивались довольно необычно, хотя и вполне в духе революционного времени. «Вербовали» в политические советники первого министра иностранных дел России Андрея Козырева меня, в ту пору политобозревателя журнала «Новое время» и участника сложившегося при Эдуарде Шеварднадзе пула дипломатических корреспондентов, настойчиво и изобретательно. Последний министр иностранных дел Советского Союза, соратник Горбачева, был одним из столпов гласности и реальной открытости, в том числе и такого специфического учреждения, как МИД. А для меня лично — лучшим из моих журналистских источников в карьере. Не в последнюю очередь его усилиями политика некогда застегнутого на все пуговицы государства в середине 80-х пошла в сторону взаимопонимания и партнерства с мировыми демократиями. Развитие событий после августа 1991-го сулило еще более заманчивые журналистские перспективы. В общем, ни в какой МИД из своей журналистской вольницы я в ту пору переходить не собиралась.
«Вербовщикам», в число которых входили мои бывшие однокашники из окружения Козырева и бывшие сотрудники секретариата Шеварднадзе, пришлось потрудиться. Дошло до того, что, когда во время очередного визита госсекретаря Бейкера в Москву министры вышли к прессе, Козырев под звуки защелкавших фотоаппаратов вдруг обратился ко мне тихо, но отчетливо — так что вся журналистская толпа немедленно на меня воззрилась: «Ну переходите уже, наконец, на нашу сторону!». И показал при этом на место рядом с собой и Бейкером. Вскоре мне было предложено нечто совершенно выходящее за рамки традиционных представлений о госбюрократии — написать список обязанностей, которые я хотела бы исполнять, если соглашусь на должность советника: как я вижу собственное участие в разработке новой внешней политики. Конечно, это был профессиональный вызов из тех, перед которыми устоять невозможно. И я не устояла. Кстати, еще одним человеком, которого тогда «обхаживали» мидовцы, был спичрайтер Горбачева и заместитель главного редактора «Московских новостей» Алексей Пушков. Думаю, своим согласием я в некоторой степени способствовала его карьерному росту при путинском режиме: сомневаюсь, что он бы состоялся, будь у Пушкова в биографии еще и такое «либеральное пятно».
Первые впечатления от МИДа — утренняя очередь к скрипучим лифтам. Что-то в них было символическое: могли застрять в самый неподходящий момент независимо от того, кого поднимали — рядовых сотрудников, спешащих на совещание к начальству, или важных иностранных гостей. Не менее символичной показалась мне громоздкая мебель в кабинете министра на седьмом этаже, от которой веяло имперскостью и тяжеловесностью, — каждый из нашей тогдашней команды, по-моему, не упустил возможности посоветовать Козыреву сменить кресло Молотова. Но в этом вопросе министр-демократ оказался консерватором.
Смотрите, кто пришел
История Андрея Козырева не характерна для баловня судьбы — и все-таки он им стал. Временно. Не имея блата для поступления в престижный вуз, Андрей Козырев после школы пошел на машиностроительный завод «Коммунар» и год вкалывал рабочим в цеху по производству пылесосов. Природное обаяние и активное участие в общественной жизни заводчан — с особым усердием организовывал КВН и капустники — привели к тому, что старшие заводские товарищи посоветовали поступать в МГИМО и даже дали соответствующую рекомендацию, открывавшую молодому рабочему, вдобавок хорошо овладевшему испанским в школе, дверь элитного вуза. Успехи в учебе и дружеские контакты способствовали поступлению на работу в МИД. Как рассказывал Козырев, в поле зрения руководства он попал случайно спустя лет шесть скромного пребывания на самых низших должностях. Однажды заболел коллега, который должен был вести записи на коллегии министерства, и эту миссию поручили Козыреву, предупредив, чтобы не высовывался, ибо ему по рангу не положено на таком высоком собрании присутствовать.
Миссию молодой дипломат осуществил с блеском — записал и отредактировал выступление стареющего Громыко, который весьма пространно говорил без бумажки, подготовил выжимку на три страницы, и документ ушел сначала к министру, которому все понравилось, а потом, как это было тогда принято, в Политбюро. С тех пор «процесс пошел»: Козырев, в скором времени отмеченный уже новым министром — Эдуардом Шеварднадзе, быстро двинулся по карьерной лестнице к месту самого молодого начальника управления советского МИДа. Впрочем, элемент случайности в мидовских карьерах не редкость. Взять, к примеру, нынешнего пресс-секретаря Путина Дмитрия Пескова — сидел человек спокойно в Турции, «не высовывался», приехал с визитом Ельцин, Пескова придали ему в качестве переводчика. Президент качество оценил и, говоря на мидовском жаргоне, «выдернул» в Москву, в свою администрацию.
В отличие от многих коллег, без особых заморочек исполнявших свои профессиональные обязанности, Козырев уже в середине 80-х заинтересовался политическими процессами в стране. По его собственным словам, он не очень верил, что Горбачев пойдет на кардинальные реформы одряхлевшей системы. Зато появление на горизонте Ельцина вселило надежды, и тогда он рискнул, в общем-то, всем, решив уйти из союзного МИДа, где его карьера стремительно шла в гору, в МИД России, который в тот момент гнездился в небольшом особнячке на проспекте Мира и служил местом последнего служебного пристанища для высокопоставленных дипломатов-пенсионеров. Козырев сам попросился к Ельцину через Владимира Лукина, в ту пору уже народного депутата, до этого короткое время работавшего в перестроечном «большом» МИДе, где они и познакомились. На заседании Верховного Совета Козырева, который, по его собственным словам, предварительно даже толком и не успел поговорить с Ельциным, как ни странно, утвердили с первого раза, в отличие, кстати, от Шойгу, которому пришлось идти на «второй круг».
Свежеиспеченный министр в своей «тронной» речи впервые представил формулу внешней политики, которую до последнего отстаивал и которой остается верен по сей день: «Демократическая Россия должна быть и будет таким же естественным союзником демократических стран Запада, как тоталитарный Советский Союз был его естественным противником». А на заковыристые вопросы типа «разве при Ельцине Запад считал нас естественным союзником», у него давно готов ответ: «А мы были (стали) демократической Россией»?
Исторические будни
Не перестаю удивляться, как порой исторические события буднично выглядят в преломлении к действиям отдельных людей и, пожалуй, сквозь эту будничность предстают еще грандиознее. Наверное, один из самых драматических моментов в истории мидовской высотки последнего двадцатипятилетия — ночь после подписания Беловежского соглашения 8 декабря 1991 года.
В эпицентре тогда оказался заместитель КозыреваГеоргий Кунадзе. Министр оставил его за главного, пока сам находился с Ельциным в Беловежской Пуще. Кунадзе было поручено получить в канцелярии Ельцина оригинал свежеподписанного Указа о передаче союзного МИДа в ведение России и поехать с ним к Шеварднадзе, вручить ему этот документ и далее действовать по обстановке, пока руководство не вернется из Беловежья. Не без бюрократических трудностей Кунадзе документ получил и отправился на Смоленскую площадь с этой со всех точек зрения исторической и одновременно психологически очень непростой миссией.
— Я звоню Шеварднадзе и говорю: Эдуард Амвросиевич, у меня к вам важное дело, хочу к вам приехать, — вспоминает Кунадзе. — Он мне: «А если я занят»? Я отвечаю: «Тогда я приеду и буду сидеть в вашей приемной, пока вы не освободитесь, хоть до ночи». — «Хорошо, тогда приезжайте». Мы приехали, поднимаемся в лифте, нервно шутим что-то про «группу захвата». В приемной все сидят, нахохлившись, глаза отводят. Хотелось как-то снять напряжение. Заметил на столе помощника забавную деревянную табличку: «Diplomacy — The Ability To Tell A Person To ‘Go To Hell’ In Such A Way That He Actually Looks Forward To The Trip» («Дипломатия — способность сказать человеку «иди к черту» таким образом, чтобы ему самому захотелось побыстрее отправиться в это путешествие». — Г. С.) Я им говорю: «Конфискую — это теперь российская собственность». И, кстати, конфисковал.
Открывается дверь, выходит Шеварднадзе и приглашает в кабинет. Я зашел и говорю: «Эдуард Амвросиевич (я его очень уважал еще с тех пор, как он в 1986 году приехал в Японию и произвел очень сильное впечатление в посольстве, я там тогда работал), мне очень неприятно, что мне выпала такая миссия, но вот, имею указание вам сообщить, что власть переменилась. И союзный МИД теперь управляется российским МИДом». Он в ответ: «Хорошо». Потом помолчал и продолжил: «Все-таки почему он это со мной сделал?» — имея в виду Ельцина. Я говорю: «Я не могу ответить на этот вопрос». А он мне: «Я вас и не спрашиваю». А потом говорит: «А теперь я спрошу вас, так как я немедленно ухожу». Я ему сказал, что никто вас не торопит. Он повторил: «Я немедленно ухожу. Там внизу ждут журналисты. Что мне им сказать — как вы считаете?» Я ему говорю: «Я не вправе давать вам советы — вы старше меня, опытнее, умнее. Но я бы на вашем месте сказал, что обстоятельства сложились так, что я покидаю свой пост. Но как большой патриот нашей страны, как человек, много сделавший для нее, я готов работать и в полной мере сотрудничать с президентом Ельциным и новыми властями России в утверждении принципов демократической внешней политики». Он послушал и говорит: «Этого я сказать не могу». И ушел. А я остался в этом кабинете в совершенно непонятном качестве…
Я уже понял, что домой не попаду — здесь буду ночевать и к своему стыду не знаю даже, как телефоном пользоваться, чтобы домой позвонить. Стоит куча телефонов. Один красного цвета под плексиглазовым колпаком, другие обычные белые «вертушки» — телефоны правительственной связи. И еще какие-то кнопки, на которые я и нажал. Входит совершенно опустошенный человек из приемной с вопросом «Что случилось?» Я ему: «А что случилось?» Он объясняет — при нажатии той самой кнопки в кабинете никаких звуков не раздается, а в приемной гудит колокол громкого боя. Я говорю: «Хотел домой позвонить». Он показал как. Говорит: «Ну, с вертушками вы разберетесь, единственная просьба — вот тот красный телефон не трогайте». Я спрашиваю: «А это что такое?» «Это, — отвечает — на случай ядерной войны…»
Однако ночь только начиналась.
— Часа в два, продолжает Кунадзе, — в кабинет заглянул взволнованный человек из приемной, сообщил, что звонит министр иностранных дел Великобритании, хочет переговорить с Козыревым. Козырев в Беловежской пуще. Он спрашивает: «А кто на месте Козырева? Поговорите с ним?» — «Поговорю».
Что же такого срочного хотел донести до новой власти Дуглас Херд — в ту пору министр иностранных дел Ее Величества? Простую, но жизненно важную вещь: Россия должна, не теряя ни минуты, объявить себя государством — продолжателем СССР.
— Нам тогда казалось, что все как-то само собой, — продолжает Кунадзе, — вот союзный МИД, в нем теперь сидит другая власть, А он мне начал объяснять, что все республики СССР являются правопреемниками СССР, но только одна республика может стать продолжателем (legal continuation). И вот именно государство-продолжатель унаследует все советское — советские обязательства, советские права, советские посольства. Я сказал: «Хорошо, спасибо. Доложу». А он мне: «Только не откладывайте до утра, это очень срочно, очень важно». Я положил трубку и думаю: «Да, наверное, они вспомнили 17-й год, когда все с чистого листа, никому ничего не должны, всем все прощаем!» Но на меня произвело тогда впечатление, как серьезно они к этому отнеслись. Пока все «чесали репу», они уже думали о будущем. Позвонил Козыреву, доложил, он передал БН. Короче говоря, на следующий день Россия объявила себя продолжательницей. И тут же все вздохнули с облегчением, потому что Россия взяла на себя обязательства СССР. Россия сохранила место в Совете Безопасности ООН…
«Охота на ведьм» отменяется
«Ломка» в посольствах проходила по-разному, но не менее драматично. Андрей Колосовский, тоже заместитель Козырева, а в канун мидовской революции глава секции РСФСР внутри посольства СССР в Вашингтоне, рассказывает, что секция российских интересов действовала совершенно автономно — она была оформлена штатным расписанием, со своими сотрудниками, независимыми внешними контактами. На вершинах отношения были гораздо хуже. А на этажах пониже выручала профессиональная солидарность. При этом взгляды политические могли быть очень разные. 25 декабря наступила кульминация — в посольстве нужно было вечером спустить флаг одной страны, а наутро поднять другой. Посла Комплектова отправляли в Москву. Его, человека абсолютно советских взглядов, коробило от всего происходящего. «Но то, как он мне передал посольство, — вспоминает Колосовский, — было абсолютно спокойно, профессионально, в том смысле, что вот изменилось государство, но мы должны на него нормально работать».
Интрига, конечно, была нешуточная. Новый, российский МИД не строился на пустом месте: речь шла о том, что люди в один прекрасный день проснулись не просто при другой власти — в другой стране, и должны были либо делать свое дело, обеспечивать наилучшие внешние условия для развития этого самого нового государства, либо уйти. И все это при том, что это было государство с разрушенной экономикой, нарушившимися в один день внешнеэкономическими связями. Трудность состояла в том, что значительную часть послов составляли партработники из союзных республик, которых в свое время отправляли послами и генконсулами, они в МИДе, конечно, не работали, не были профессиональными дипломатами. Собственно, их отзывают, а куда им деваться? Непонятно было, что делать с теми послами-профессионалами, кто в свое время активно выступал против Ельцина. Правда, после событий августа 91-го в российский МИД уже потянулись «перебежчики» из союзного, многие в возрасте, лепетали что-то в духе «в советской армии был дезертиром».
Колосовский уверен, что заслуга тех, кто пришел вместе с российским МИДом в бывший союзный, в том, что попытки охоты на ведьм — поползновения выяснять, кто как вел себя во время путча, — были сразу практически парализованы, что на первом этапе позволило сохранить работоспособность и благожелательное отношение к новому руководству.
По мнению Кунадзе, в начале 90-х очень много людей, сотрудников МИДа, молодых и не очень, воспринимали происходящее не как революцию. Они считали — да, власть переменилась, новые инструкции, нужно это дело поддерживать. Потом, когда власть стала меняться обратно, люди вновь плавно перетекали «из одних убеждений в другие». И в этом смысле, считает он, МИД изначально был консервативен именно потому, что дипломаты консервировали не идеологию, а ту систему, в которой чувствовали себя элитой. Не нужно было быть семи пядей во лбу, нужно было в атташе выбиться. И люди эту свою привилегию подсознательно охраняли, что влияло, конечно, и на общую обстановку. Именно в такой вот кадровой ситуации МИД дожил до 1991 года.
Спрашиваю, были ли попытки провести люстрацию. «Не было абсолютно, — продолжает мой собеседник. — Вот теперь задним числом задумываешься об этом. Может быть, правильнее был бы более избирательный подход, особенно к тем, кто оказался в МИДе волею партийной судьбы, их ведь тогда тоже как-то старались нормально пристроить?»
Что же касается кадровых мидовцев, сам Козырев считает, что в бытность его министром МИД был неидеологизированной организацией: процентов 15, по его оценкам, его полностью поддерживали, столько же — были «идейными врагами», а оставшиеся 70 — технократами-профессионалами.
Свой отпечаток на происходившее, естественно, налагала и общая экономическая ситуация. Зарплаты в МИДе были низкие — ведь раньше считалось, что дипломатам и так хорошо, потому как они поправляют дела «на выезде». С учетом приведения к «общему капиталистическому знаменателю» доллара и рубля ситуация изменилась. Зарплата посла России, к примеру, в Новой Зеландии, составляла 700 долларов в месяц. Сотрудники посольств подрабатывали в коммерческих структурах стран пребывания, что было запрещено, но вполне себе общепринято. Высокопоставленные дипломаты в центральном аппарате «выживали» за счет своих жен, трудившихся в негосударственном секторе.
Помню, как однажды, вернувшись в Москву из очередного министерского визита, столкнулась в коридоре седьмого этажа с одним из коллег-советников, и он с энтузиазмом стал меня уговаривать, пока не поздно, вступить во «Властелину», мол, там уже пол-МИДа за дешевыми «Волгами» выстроилась, и кое-кто даже успел получить автомобиль. Печальный конец финансовой пирамиды «Властелина» известен — она рухнула в 1994 году, ее создательница Валентина Соловьева была осуждена на семь лет лишения свободы, так что нетрудно представить, что стало с «капиталами» бедняг-послов, подпавших под «скромное обаяние» хозяйки одной из первых пирамид.
Уход многих молодых сотрудников в то время был обусловлен именно экономическими причинами.
«Согласовать вопрос с президентом Бушем»
Влияние МИДа в начале 90-х? Кунадзе уверен, что по сравнению с временами Шеварднадзе оно упало. И связано это было в том числе с тем недостатком, который в обычной жизни проходит быстрее, чем хотелось бы, а в данном случае, пройти просто не успел — с возрастом. Козыреву исполнилось 38 лет. Молодой министр, молодые замы, молодые сотрудники. А руководить предстояло старшими и даже пожилыми людьми. К тому же от МИДа требовалось одно — помочь стране выжить…
Однако, на мой взгляд, как раз с этой задачей МИД справился — благодаря линии Козырева, его способности убеждать Ельцина, дипломатия начала 90-х фактически заложила основы для спокойного внутреннего развития страны, для того относительного процветания начала и середины 2000-х, которым так кичится сегодняшняя российская власть. Так что на «влияние» можно по-разному посмотреть.
Были, конечно, моменты, когда молодость действительно мешала — в том числе преодолевать вопиющую порой некомпетентность ельцинского окружения, ведь к власти пришли аппаратчики-заднескамеечники, сменившие на высоких постах чиновников Горбачева. Да и сам Ельцин порой умел поставить в тупик. К примеру, на одной из резолюций МИДу как-то написал: «Прошу согласовать вопрос», а дальше шло, собственно, с кем — с премьером (России) и с президентом Бушем.
Или вот еще «смешная» резолюция, принадлежащая перу тогдашнего вице-премьера Георгия Хижи. Он курировал ВПК. МИД и МВЭС (Министерство внешнеэкономических связей) написали ему записку «о возможностях прорыва на малайзийский рынок военных самолетов», объяснили, что, мол, у нас неплохие позиции, но наши конкуренты-американцы тоже хорошие самолеты делают. В ответ последовало поручение МИДу от вице-премьера: «Прошу обговорить с американцами, что они нам уступают малайзийский рынок, и подумать о том, какой рынок мы им можем уступить». А Кунадзе в этой связи вспоминает свой более ранний опыт с премьер-министром Силаевым: «Зашел к нему перед переговорами с японской делегацией, чтобы ответить на его вопросы. Силаев спрашивает: «О чем с ними говорить?» Советую: «Поблагодарить бы надо». Он: «За что их благодарить?» Я: «Для нас эти кредиты очень важны — долгосрочные, под низкие проценты». Он: «Под проценты? Они — ростовщики! Они на нас заработают. Ростовщиков не благодарят!» Пытаюсь не сдаваться: «Ну…мы сейчас в таком положении, что просто вряд ли когда-то сможем это отдать. Поэтому все-таки надо благодарить, по-моему». Он: «Вы просто ничего не понимаете!»
Это было общее восприятие внешней политики. И МИДу порой приходилось в прямом смысле биться головой о стену.
Новое слово из трех букв
Удивительно, как эта тогдашняя некомпетентность сочетается с сегодняшней официальной примитивизацией того, что было сделано нового либо закреплено перестроечного в начале 90-х. Основной тезис: «Все отдали — все продали». Хотя, что конкретно в то время отдали, что продали, перечислить мало кто в состоянии.
Поэтому перечислю, что не отдали. Статус преемника и продолжателя за Россией закрепили, как и место в качестве постоянного члена СБ ООН. Территорий никаких не отдавали. Разговор о расширении НАТО начался еще при Советском Союзе, а первая волна расширения пошла в 1999 году.
По разоружению можно спорить бесконечно, но в экономически очень слабых условиях закрепить паритет (СНВ-2) — это, скорее, достижение. Ядерное оружие из Беларуси, Украины и Казахстана вывели. Причем в Казахстане и на Украине размещались ракеты «Сатана» — те самые СС-18 с разделяющимися головными частями. И их были сотни. Россия готова была принять «Сатану» и взять все советские ядерные запасы под свой контроль. Белорусы быстро заявили о желании стать нейтральным государством. Казахи и украинцы отчаянно торговались. С Украиной, к тому же, начался дележ Черноморского флота. США активно помогали российской стороне, ведя себя очень корректно. Для них три новых государства, напичканных современным ядерным оружием, появившихся на планете в течение одной ночи, были, как мне тогда сказал один из помощников Бейкера, худшим из ночных кошмаров. В результате с Назарбаевым удалось все решить в течение 1992-го. А с Украиной решающий документ подписали лишь в 1994 году в Москве — Ельцин, Кучма и Клинтон.
Вообще, любые переговоры с коллегами по СССР, в Беловежье превратившимся в СНГ, шли непросто. Порой все чувствовали себя не в своей тарелке — сидят по разные стороны стола напротив друг друга люди, еще вчера работавшие бок о бок, в одном отделе, в одном посольстве, над одной темой, и знают ведь друг друга как облупленных, а должны отстаивать разные интересы. Надо было с особой тщательностью соблюдать протокол, любое нарушение вызывало подозрение в неуважении, обиды.
Ощущение совсем уж параллельной реальности у меня возникло в Тбилиси, когда нас принимал Шеварднадзе как новый глава Грузии, а рядом с ним сидели два его главных помощника, мои хорошие друзья из времен союзного МИДа, последовавшие за шефом в Тбилиси.
А еще мне всегда казалось, что попытка играть в СНГ, делая вид, что в чем-то все у нас по-старому, а в чем-то совсем иначе, лишь запутывало ситуацию. Создание всех этих департаментов, министерств СНГ, словно подчеркивающих странную сложносочиненную связь, которую Москва использовала, чтобы создавать видимость особого влияния в регионе, а бывшие республики — чтобы при случае попросить денег или как-то пошантажировать бывший «центр». И все это вместо того, чтобы по-новому строить отношения с каждым государством в отдельности, с учетом его специфики. Пока до конца не размежевались — не удастся и качественно объединиться. Однако мою революционную идею не создавать в МИДе отдельный департамент, а распределить новые государства по географическому принципу в соответствующие территориальные отделы — старшие товарищи восприняли, мягко говоря, без понимания.
Кунадзе, в свою очередь, рассказывает, как, будучи отозван в 1997 году Примаковым из Сеула и затем списан в послы по особым поручениям, курирующим СНГ, сочинил записку, суть которой сводилась к тому, что попытка создать уменьшенную копию СССР является тупиковой. У России нет сил, возможностей и морального права командовать бывшими республиками СССР. Единственный способ политики в СНГ — помочь этим республикам стать по-настоящему демократическими и независимыми, не давить их в этом, а поддержать, при этом имея принципиально хорошие, на основе разделяемых общих ценностей отношения с Западом. И вот тогда эти республики будут нашими друзьями. Поняв, что записке не суждено попасть в руки главного читателя, Кунадзе ушел из МИДа.
На войне как на войне
Мое главное потрясение начала 90-х — легкость, с которой начинаются войны. Оно лишь усиливалось по мере того, как мы, словно пожарная команда, мотались по миру, пытаясь затушить возгорания, то и дело возникавшие в опасной близости от России: Нагорный Карабах, Приднестровье, Таджикистан, Афганистан, Югославия.
Югославия для Козырева была вроде наваждения — он очень боялся, как бы подобный сценарий не осуществился в России. Поэтому он так упорно и целенаправленно занимался этой своеобразной военно-полевой дипломатией, что, по-моему, вполне устраивало тогдашнее руководство Минобороны, не особенно стремившееся «на передовую».
Помню, не успели прилететь в Таджикистан к российским пограничникам, охранявшим границу с Афганистаном, как Козырев случайно услышал по радио, что в Приднестровье заваруха, а Руцкой там агитирует голодную 12-ю армию двинуть войска на Кишинев. Козырев тут же связался с Ельциным, и, получив добро, мы отправились в Кишинев, а оттуда вертолетом в Тирасполь. Как потом выяснилось, министр обговорил с президентом главное — армия ни в коем случае не должна вмешиваться, максимум, что она может сделать, это встать между конфликтующими сторонами, принять беженцев. И никаких походов на Кишинев.
Прилетели в столицу Молдовы. Козырев встретился с президентом Снегуром, договорились, что он гасит страсти со своей стороны, а мы отправились в Тирасполь. Там я впервые увидела Козырева в деле — не просто на переговорах или специально организованной встрече, а перед взвинченной толпой, еще не остывшей после выступления Руцкого. Распаленные женщины, потерявшие всякую надежду на нормальную жизнь для своих семей и мужей-военных, требовали вернуть Советский Союз и привлечь к ответу предателей в Москве. А тут какой-то «мальчик в розовых штанишках» — уничижительное прозвище министров-гайдаровцев, о которых им накануне вещал Руцкой. Охрана предупредила, что бессильна в такой обстановке, надо улетать. Козырев пошел в толпу. Как потом признался, не очень понимая, что он им скажет. Поднялся на импровизированную трибуну — все орут. Как-то он привлек их внимание и говорит: «Знаете, женщины, вот вас тут большинство, поднимите руку, кто готов сейчас своих детей отправить на войну, на гражданскую?».
И они притихли, растерялись. Не ожидали такой постановки вопроса. И тут, к счастью, выскочила какая-то громкая митингующая: «А что, он правильно говорит. Вот вы, бабы, подумайте, о чем мы тут орем? Мы что, хотим войны?».
Мастера экспромта
Сильной стороной Козырева, которую многие, даже симпатизирующие ему эксперты считают его недостатком, по-моему, была как раз его вовлеченность во внутренние дела. Она позволяла бороться за свою линию во внешней политике, что он и делал с большим или меньшим успехом.
К тому же дипломатию начала 90-х невозможно рассматривать в отрыве от событий внутри страны — попытка антиельцинского путча в 93-м, разгон мятежного Верховного Совета, постоянное перетягивание каната между сторонниками демократии. Поддаться логике этой борьбы было легко — достаточно вспомнить ощущения, которые мы испытали, находясь на борту самолета министра при заходе на посадку в правительственной зоне Внуково на следующее утро после залпов по взбунтовавшемуся Верховному Совету 4 октября 1993 года. Нас отозвали с ежегодной сессии Генассамблеи ООН, сообщения из московского секретариата министра ясности не добавляли, приходилось ориентироваться на кадры CNN, передававшего страшноватую картинку из Москвы, и было совершенно непонятно, кто встретит нас при приземлении — повстанцы Руцкого, охрана Ельцина?
Профессиональные дипломаты до сих пор считают непростительным эпатажем так называемый «стокгольмский демарш» Козырева, ставший, между прочим, пророческим. Меня до сих пор подозревают в подкидывании шефу этой «гениальной» идеи. А дело было так. На пути в Стокгольм на декабрьскую 1992 года конференцию совета министров иностранных дел СБСЕ (с 1995 года — ОБСЕ. — прим. автора) Козырев, уединившись в министерском отсеке самолета и никому ничего не сказав, набросал некий лжетекст, с которого и собирался начать свою речь. Затем в его план входила сорокаминутная пауза, пока выступают другие участники, и продолжение выступления, которое бы разъяснило первую его часть. А в первой были следующие тезисы, которыми сегодня мало кого удивишь: нам с НАТО не по пути, не то что мы считаем натовцев врагами, но нам они не нужны, как и в целом Запад. А что касается бывшего соцлагеря, в особенности СНГ, то это наша сфера влияния и хотелось бы, чтобы вы поменьше сюда совали нос. Эти мысли Козырев позаимствовал из программы «Гражданского союза» — весьма умеренной по нынешним меркам политической силы.
До сих пор не могу простить ему эту «подставу». Казалось, все находившиеся в кулуарах журналисты и члены официальных делегаций, включая российскую, ринулись ко мне — министр-то был еще в зале, где продолжались официальные выступления. А я стояла совершенно обалдевшая, не понимая, что случилось и как мне, собственно, из этого выгребать. Единственное, что мне оставалось, пообещать, что немедленно постараюсь выяснить, что происходит в Москве. А в Москве происходил съезд, на котором снимали Гайдара. Видимо, моя растерянность, в планы Козырева тоже входившая, призвана была усилить эффект.
Минут через сорок российскому министру снова дали слово — позже он рассказал, что заранее договорился с председательствующим об этом нарушении регламента. Козырев объяснил, что зачитанное им ранее — это те внешнеполитические шаги, которые намерена предпринять рвущаяся к власти оппозиция.
Собственно, дерзкий демарш, вызвавший ступор у некоторых холеных европейских дипломатов, не привыкших к подобным коленцам, был рассчитан не столько на привлечение внимания западной общественности, сколько на главного слушателя и зрителя — Бориса Ельцина. Тому, по горячим следам, пришлось отвечать на вопрос корреспондентов, действительно ли в Москве происходит тот поворот, о котором говорил Козырев. В ответ президент назвал своего министра «паникером» и заверил, что «ничего такого не происходит; как была политика, так и осталась, и хоть Гайдара и сняли, экономическая политика тоже не изменится».
Думаю, Ельцин в тот момент был страшно зол на Козырева. Но быстро остыл — пророчество министра вскоре начало сбываться.
К тому же Ельцин и сам был мастером эпатажа, в том числе умел удивить собственный МИД. Один из самых «заковыристых» его экспромтов с точки зрения дипломатии — это внезапное озарение, поразившее его в Польше в том же 1993 году. После прогулки с президентом Валенсой Ельцин заявил, что Россия не видит угрозы в расширении НАТО на Восток. И подписал совместную декларацию, где утверждалось, что Польша обладает суверенным правом обеспечивать собственную безопасность. И если она предпочтет вступить в НАТО, российским интересам это не противоречит.
Конец игры
Главная ошибка, по мнению Колосовского, была в том, что тогда, в самом начале не договорились о правилах игры с Западом. Кунадзе видит проблему в том, что не удалось четко сформулировать и сделать официальной международной доктриной тезис о том, что Россия в холодной войне победила, а проиграл Советский Союз, советская идеология и политика. А Россия, отказавшись от советского наследия, найдя в себе силы его преодолеть и сделать выбор в пользу цивилизованного мира, демократии и прогресса, такой же победитель в холодной войне, как все остальные. Это общая победа.
Еще одна «претензия» к Козыреву состояла в том, что он не заботился о выстраивании отношений с российской внешнеполитической элитой и, хотя время от времени собирал экспертные советы, не прислушивался к мнению различного рода специалистов по внешней политике. Жесткая козыревская риторика вызывала отторжение в «элитарной» среде.
И все же, на мой взгляд, то была позиция скорее вынужденная — внешнюю политику приходилось вести в условиях жесткой политической борьбы внутри страны, одновременно обеспечивая для нее благоприятные внешние условия. К тому же эта элита, вполне обласканная на том же Западе, который она в скором времени начнет крыть почем зря, просто не была готова к радикальному повороту, который предлагал Козырев.
Раздражение накапливалось с двух сторон — либералы были разочарованы, что Запад не идет навстречу, не прислушивается, а в рядах консерваторов, жаждавших вернуть все назад, зрело раздражение тем, что Запад пользуется так называемой слабостью России.
Изменения в стенах МИДа начались еще при «позднем Козыреве». Я просто физически ощущала, как сгущались тучи, ростки нового, свежего буквально засасывала старая, все и всех удушающая бюрократия. И это естественным образом сочеталось с происходящим в так называемой большой политике.
Для меня поворотным моментом стало 31 декабря 1994 года, ночные кадры разрушенного Грозного, который утюжила российская бронетехника. Первая чеченская. Мы спорили об этом с Козыревым — он пытался убедить меня, что необходимо предотвратить распад страны, распространение экстремизма и насилия на другие регионы: в начале 90-х слово «терроризм» еще не вошло в обиход. Но убедить меня в том, что война против собственных граждан, в собственной стране допустима, он не смог. Мне даже казалось, что таким образом он больше пытается убедить самого себя. Начало первой чеченской стало началом конца российской демократии, а значит, и новой российской дипломатии, всего, за что мы так трудно и упорно боролись. А для меня — осознанием, что продолжать работу на правительство, транслировать эти дежурные оправдания происходящего на Кавказе иностранным коллегам и оставаться собой я не смогу. Ну, это уже моя собственная «маленькая история». А в большой истории МИДа уже тогда наметились перемены. Козырев с середины 95-го готовил собственную отставку, решив баллотироваться в Госдуму по одномандатному округу в Мурманске. Осенью он пришел с этим к Ельцину. Сначала ему все равно полагалось уйти в отпуск, на время избирательной кампании, как того требовал закон. Ельцин предложил еще подумать и окончательное решение принимать после 17 декабря (день выборов). Козырева избрали в Госдуму, и в январе 1996-го он покинул высотку на Смоленской. Даже будучи в статусе депутата Козырев, как мне казалось, избегал публичности. Подозреваю, что существовало некое джентльменское соглашение с Кремлем, что он не будет высказываться по темам внешней политики.
Депутатство закончилось в 2001 году, а с ним и политическая карьера. Бывший министр занимался бизнесом, нельзя сказать, чтобы очень успешно. В общем, вел жизнь обычного человека. Но по большому счету, как он сам признается, скучал по любимому делу. Его ум, знания и уникальный опыт в собственной стране не востребованы. Так называемая элита Козырева немедленно отторгла и даже двадцать лет спустя самозабвенно продолжает его «ниспровергать». С 2012 года он ведет тихую «пенсионерскую» жизнь в Майами. Консультирует, читает лекции, пишет книги. Про то, что происходит сегодня в России, говорит не очень охотно — слишком уж все это похоже на крах дела всей жизни.
