В Испанию приехала с визитом белорусская лауреат Нобелевской премии. Она уже приняла участие в литературном фестивале Барселоны и выступит в среду в Барселонском центре современной культуры.
Первая среди журналистов лауреат Нобелевской премии приехала в Барселону не в самом добром здравии. Болезнь заставляет ее избегать солнца и малейших сквозняков. Возможно, по этой же причине она уже не может ездить по странам бывшего СССР, пробираться по радиоактивным полям, разыскивая вдов и ветеранов войны, матерей погибших солдат и ностальгирующих по Сталину пенсионеров, и намерена свой следующий проект посвятить любви (пусть и зарождающейся в тяжелых условиях). Вообще, каждая книга этой писательницы — титанический труд: от 300 до 500 интервью и 5-6 лет работы. Сама Алексиевич называет себя «человек-ухо». Подробнее о своем опыте она рассказывает в интервью.
Те истории, которые вы собираете в своих книгах, вы называете «молитвами». Откуда взялся этот термин?
На русском языке слово «молитва» имеет очень широкое и глубокое значение, выходящее за чисто религиозные рамки. Это и мольба, и глубинное осознание, и взаимное проникновение субъекта и окружающего его мира. Я разыскиваю людей экзальтированных, переживших потрясение. И разговор с ними сродни молитве. Как правило, мой собеседник находится на пороге смерти и любви, в пограничном состоянии, и готов просить, говорить, извергать из себя все то, что у него внутри. Я не пишу о катастрофах, это лишь формальная тема моих книг. В действительности, я пишу о любви.
Ваши книги называют «романами голосов». Что это, новый жанр?
Я увидела, что традиционные жанры уже не оправдывают себя, их было недостаточно, чтобы охватить те темы, которые я хотела поднять. Мне пришлось искать новую формулу. Я сама из семьи сельских учителей, у нас дома всегда было много литературы, но то, что рассказывали мне женщины, производило на меня гораздо большее впечатление, чем любая из прочитанных мной книг.
Почему вы предпочли самоустраниться как рассказчик и ограничиться воспроизведением монологов интервьюированных?
Было бы не совсем правильно сказать, что меня нет в моих книгах. В них присутствует моя точка зрения, мое восприятие, мое мышление. Проблема заключается в том, что я отбираю для своих книг столь подробные рассказы, что я уже не могу ставить себя рядом с ними, помещать в книгу еще и себя. Другие авторы, пробовавшие это, не достигли успеха. Алексей Адамович и Даниил Гранин, два великих русских писателя, издали «Блокадную книгу», посвященную осаде Ленинграда. В ней есть дневник ребенка, родственники которого умирают один за другим. Из комнаты, где живет женщина, про которую он предпочитает не знать, чем она занимается, пахнет тефтелями. И мальчик пишет, что мог бы выжить, если бы питался останками, но он не хочет этого делать. И умирает. А авторы пускаются в философствования. Я как автор не могу себе этого позволить. Я не могу ставить себя на одну доску с такими фактами.
Когда из-за вашей книги «Цинковые мальчики» вы оказались на скамье подсудимых, некоторые матери говорили, что в книге были не их слова. Вам пришлось отстаивать перед судьей границы литературной обработки интервью. Каковы для вас эти границы?
Когда я ставлю под интервью фамилию, все, что публикуется, сказано этим человеком. Я же просто отбираю материал из 200-300 страниц каждого интервью. Проблема в том, что у каждого из них две истины: та, которую они считают правильной, и подлинная. Как-то раз меня предупредили об очередном цинковом гробе. Одинокая женщина, у которой забрали в армию сына. Она жила в комнате площадью 9 квадратных метров. Когда я пришла, она ползала на четвереньках и выла у гроба. Она кричала, что это не может быть ее сын, что он слишком высокий, чтобы поместиться в такой маленький гроб (вот только далеко не всегда назад присылали целые тела), и поговорить мы не смогли. Спустя несколько недель она рассказала мне, что ее сын был плотником, что он ремонтировал мебель офицерам, а потом его внезапно отправили в Афганистан, не научив толком даже стрелять. Попал как кур в ощип. Когда, спустя годы, я спросила ее, зачем она пришла на суд, если я написала то, что она мне сказала, она ответила: «Я хочу, чтобы мой сын был героем».
Героями были и главные действующие лица книги «У войны не женское лицо», посвященной женщинам, боровшимся с нацизмом.
Здесь было что-то похожее. Когда я брала у них интервью, они начинали рассказывать официальную версию, но в какой-то момент их словно перещелкивало и они уже совсем другим языком говорили правду. Потом они заявляли, что то, что они рассказали мне, молодой еще девушке, по их пониманию было не для публикации: жизнь при тоталитаризме заставляет человеческий мозг работать таким образом. Цензоры запретили эту книгу на три года. К счастью, книгу прочитал Горбачев, упомянувший ее в своей речи, и ее опубликовали. Она разошлась тиражом в два миллиона экземпляров, и люди очень хорошо приняли и поняли ее, но главные героини — нет, они решили, что она принижает их героизм. Тогда уже сложился мужской образ советского героя. И обществу нужно было убедить их, что они могли одновременно быть героинями и оставаться женщинами.
Нет ничего удивительного в том, что цензура не хотела пропускать рассказы об изнасилованиях и сценах, подобных той, когда партизанке пришлось задушить своего ребенка, чтобы немцы не обнаружили ее группу.
Я сама тоже подвергала себя цензуре…
… но почему запрещались рассказы о менструациях, любовных связях, почти юмористическая история о женщине, вытащившей из воды белугу, думая, что это тонущий солдат?
Цензору история с белугой показалась абсурдной. Кроме того, он посчитал оскорбительными для СССР слова о том, что у них не было женской одежды. Сами же они говорили: «Ты думаешь, что на войне самое страшное — умереть? Нет, самое страшное — это пять лет носить на себе эти ужасные кальсоны. Мы готовы были умереть за Родину в любой момент, но умирать за Родину в кальсонах — увольте». И когда их откровенность достигала такой степени, они уходили от вбитых в них шаблонов.
Почему же потом эти героини оказались забыты?
Потому что авторитарное общество — мужское общество. Потому что после войны осталось очень мало мужчин и женщины боролись за них, а тех женщин, что возвращались с фронта, расценивали как дополнительную угрозу. Я до сих пор плачу, вспоминая, как одна женщина рассказала, как вернулась с фронта вся в орденах, а на следующий день мать всучила ей узелок и выставила ее из дома, заявив: «Твои сестры должны выйти замуж, но не могут, потому что все смотрят на тебя как на фронтовую шлюху».
Эта готовность к смерти у тех, кто воевал в Великую Отечественную войну, чем-то похожа на ту, которая была у чернобыльцев?
Я много думала об этом. И я не уверена. Во время Второй мировой войны людей вели за собой мощные идеалы. Нравится нам это или нет, но они шли в бой за Родину и за Сталина. В Чернобыле же им противостояло что-то неизвестное. В первые недели туда забрасывали солдат. И я спрашивала у них: «Во что вы будете стрелять, в законы физики?». Ситуация была иная, но система отреагировала так же: развернула войска и бросила их в атаку. Я спрашивала тех, кто попал в больницу из очагов радиоактивного излучения, верили ли они в советскую идеологию. Они говорили, что нет, что они приехали, чтобы защитить свою землю. В Могилеве, когда немецкое правительство выводило своих специалистов из-за повышенной опасности, советские солдаты смеялись над ними. И здесь хорошо видна разница между тем, как человек сам воспринимает свою жизнь и как он воспринимает ее в связи с государством. Советские люди душой и телом были преданы своей стране.
Существование людей, подобных Путину, объясняется тем, что миллионы людей продолжают думать таким же образом?
Именно об этом я говорю во всех своих книгах. Когда я писала книгу «Конец красного человека», я постоянно говорила об одном: «Ребята, не обольщайтесь демократией, революцию сделал Горбачев и еще несколько таких, как мы, а у народа совсем иной менталитет». Не стоит демонизировать Путина. Путин — это воплощение миллиона желаний, боли, иллюзий, плача обманутого, ограбленного, растоптанного народа. Путин — это нечто коллективное, а не индивидуальное. Это воплощение красного человека. Возможно, это так только сейчас, когда мы видим кровь и боль, как на Украине. Кстати, вы читали все мои книги? Как они вам?
Много по-настоящему страшных историй. Я думаю, что, слушая их, вы плакали не меньше, чем те, кто их рассказывал.
Знаете, меня часто об этом спрашивают, и это меня раздражает. А, скажем, детскому онкологу работать разве легче? Мне не нравится сакрализация работы писателя. Это моя работа, моя профессия.
