Герои демонтированы, национальные символы утилизированы. Нам нужно больше национального, чем у нас есть?
Положа руку на сердце, я обрадовался, когда швейцарская сборная по футболу одолела Албанию. И в этом я наверняка был не одинок. Но там, где победа, в наши дни внезапно вырастает совестливость, прежде всего, если речь идет об играх сборных. Ибо чему, собственно, радоваться? Нужно ли выказывать радость, когда одна страна наносит поражение другой, пусть даже если это всего лишь спорт? Нужно ли гордиться? Гордиться своей сборной — это еще пойдет. Но гордиться страной? Прежде всего, своей страной? Даже отечеством? Конечно, речь идет только о футболе, но что означает это «только»? Кому точно известно, где проходит граница между спортивным воодушевлением и националистической эйфорией? А футбольная нация — это, в конце концов, нация.
И, собственно говоря, мы научились считать восторг от нации преодоленным. Нация считается парадигмой вчерашнего дня. Рассказы о кровопролитных битвах и готовых к самопожертвованию героях пылятся на чердаке истории. У нас для них больше нет места. Они придают чувство неудобства и слывут реликтами затхлого духа землячества, который выносим максимум в форме ироничной цитаты. Любое причисление себя к нации наталкивается на обвинение в национализме. Мы разучились различать между ограниченным национализмом, взращенном на почве отграничения и отвержения других, и здоровым патриотизмом, определяемым эмоциональной привязанностью к стране. К отцам-основателям Швейцарии у нас тоже неровное отношение. Телль (Tell), брат Клаус (Bruder Klaus), Цвингли (Zwingli), Песталоцци (Pestalozzi) больше не лидеры национальной идентичности. Чтобы понять их значимость, нам нужно приобщиться к ним заново, путем значительных интеллектуальных затрат. Как образы, задающие нормы, они уже отслужили свое.
Дело с крестом
С ними исчезли и национальные символы. Они израсходовались. Когда почта к 700-летней годовщине Конфедерации представила особые марки, национальный символ (предпочтительно — швейцарский крест) уже растворился в образе утраченной картины. Марки демонстрировали пестрые картинки без узнаваемого мотива. Только если собрать всю серию и сложить ее в единое целое, то белые пятна по углам складываются в швейцарский крест, правда, не на привычном красном фоне. Герб страны стал чужим до неузнаваемости и потому был спрятан. Национальная выставка 2002 года пошла еще дальше. Согласно постановлению, швейцарского национального флага там вообще не должно было быть. Лишь после серии протестов ему нашли место, правда, не в роли расцвечивания мероприятия флагами, а в форме инсталляции из старых, порванных ветрами полотнищ. Итак, швейцарский крест получил кавычки.
Связанное с этим послание ясно: кто знает, что легенда о Тилле придумана национальным швейцарским писателем, а позиция Швейцарии во Второй мировой войне была менее героической, чем ее рисуют рассказы проходивших действительную военную службу, тот должен обладать иммунитетом против очернения национального интеллектуального богатства. Но так просто национальные символы не укротить. Во время чемпионата Европы по футболу они так свободно красовались на флагах, спортивных костюмах и сувенирах, как это более невозможно ни по какому иному поводу. А дело становится все серьезней. Речь, очевидно, идет о большем, чем просто о модном выставлении напоказ взаимозаменяемых кодов. Но почему же? Национализм празднует свое возвращение? Именно в футболе, в спорте, в котором он, собственно, изжит, как нигде более? Тут может присутствовать внутренняя логика. Футбол, как никакой другой вид спорта, пробуждает эмоции и упорядочивает их, делая коллективными. То есть это национальные эмоции. И если Швейцария обязана попаданием на чемпионат мира таким игрокам, как Шакири (Shaqiri), Эмболо (Embolo), Сеферович (Seferovic) или Джака (Xhaka), то из этого при всем желании не сплетешь легенду о горе Рютли.
И это хорошо. Ибо футбольный патриотизм — не национализм. Конечно, в коллективном восторге пробуждаются элементы, которые характеризовали образцы великой национальной прозы. В игре с мячом мы снова возвращаемся к героям и символам, которых мы сами у себя отняли в порыве грандиозного развенчивания мифов. Но в первую очередь мы почувствовали себя на стадионе сообществом в ритуальной среде и осознали коллективную идентичность. Если я горячо сопереживаю своей команде, мне становится ясно, откуда я родом. А потребность ощутить национальную принадлежность и продемонстрировать это законна. Стрела, имеющая целью представить это все в виде национализма, проходит мимо. Национализм возникает там, где отвергается эта потребность, а другой приемлемой формы выражения нет. Футбольный патриотизм, в принципе, предлагает образцовый нарратив для свободного обращения с национальными эмоциями. А это сегодня нужней, чем когда-либо. В силу долгового кризиса и проблем с беженцами Европу лихорадит прорывами национальных чувств, которые ставят под вопрос дальнейшее существование ЕС. В силу царящего на континенте многообразия различия становятся более важными, чем общие черты. Идея искусственного государственного образования, в политическом бюджете эмоций которого нация и национальный суверенитет больше не играют никакой роли, кажется иллюзорной.
Европейская идентичность?
Чувство само собой разумеющегося, с помощью которого нью-йоркский биржевой маклер или учительница из Алабамы обозначают себя «американцами», прежде чем вообще будут названы детали происхождения, уходит от европейцев, и оно будет уходить от них все дальше. Здесь ты в первую очередь все еще немец, француз или — главное — англичанин. 60 лет ЕС и 14 лет евро не создали европейской идентичности. Европейцы, как и прежде, определяют себя по национальности. Этого отцы-основатели хотели избежать, — по понятным причинам, но с непризнанием того, что в принципе делает Европу таковой. Разумеется, нация как определяющий идентичность признак дискредитировала себя здесь, как нигде. То, куда могут завести ложные фантазии национального величия, если претворять их в жизнь, пугающим образом продемонстрировали мертвые на полях сражений и жертвы национал-социалистической машины смерти.
Пользуясь лозунгом «Больше никогда!», после войны, правда, забыли, что Европа обязана своей идентичностью не масштабной унификации, а разнообразию различных культур, сосуществующих на одном узком пространстве: едины, но в определенной отграниченности друг от друга. То, что Европа станет Европой, только если уничтожит все свои границы, — это фатальное заблуждение. Европа именно тогда Европа, когда сохраняет и поддерживает свое культурное многообразие. Это не означает, что нечто вроде европейской идентичности вовсе не существует, совсем наоборот. То, как эта идентичность могла бы выглядеть, демонстрируют почти образцово такие футбольные звезды, как Боатенг или Джака. Они забивают голы за страну, являющуюся лишь одной из множества стран, с которыми она связана исторически и эмоционально. Можно, наверно, одновременно быть швейцарцем и албанцем, немцем и ганцем. Можно быть и тем, и другим. Не только молодое поколение привыкших к глобализации европейцев живет с чувством мультиидентичности. Оживленная история континента привела к тому, что корни практически каждой семьи проходят через всю Европу и даже выходят за ее пределы. «Мы» и «вы» — не взаимоисключающие категории, даже в футболе, где команда сражается с командой, и нужно определить, на чьей ты стороне. Можно радоваться победе «своей» команды и даже гордиться этим.
