Существует, по меньшей мере, три причины не называть имена совершивших теракты исламистов.
Первая заключается в том, что озвучивание их имен, демонстрация живого или тем более мертвого лица делает их всемирно известными участниками представления, которым в наш век информации является террористическая война. Более того, они сами этого хотят: разве убийцы из Парижа не потребовали от заложников за несколько минут до бойни, чтобы они позвонили в круглосуточные новостные каналы? Разве исламист из Hyper Cacher не потребовал, чтобы один из каналов поменял титры и ленту по его заказу? Разве случайность, что убийца из Ниццы оставил в грузовике удостоверение личности?
Вторая объясняется тем, что подробное рассмотрение его зомбированного существования, распутывание ниточки, которая неизменно ведет от «несчастного» детства к «молниеносной» радикализации, попытка разгадать тайну чудовища, обязательно бывшего хорошим отцом, нормальным мужем и любезным соседом, — все это делает данное зло чем-то банальным, хотя оно издавна является одной из самых страшных опасностей. Зачем, например, нужно знать, что у убийцы из Сен-Этьен-дю-Рувре был «прекрасный характер»? Какую такую важную информацию дают нам постоянные рассказы вдовы одного из напавших на Charlie Hebdo террористов, которая год спустя все еще не нашла ни единого признака радикализации своего таинственного супруга? Стоило ли столько лет бороться с традицией оправдания, чтобы теперь давать слово «лучшему другу» убийцы из Ниццы, который, оказывается, был «прекрасным человеком» с «миндалевидными глазами» и даже говорил «Я — Шарли», однако сорвался из-за чувства «фрустрации» и «неустойчивой» личности? Эта нескончаемая хроника ужаса на самом деле обезоруживает сознание и (под предлогом демонстрации истинного лица преступления) не дает нам увидеть недопустимое и отвратительное…
Третья причина, по которой СМИ следовало бы ограничиться одними именами или инициалами, или же вообще не называть тех, чьи фамилии сейчас постоянно звучат подобно гипнотической мантре, заключается в том, что эта нестабильная смесь обыденности и героизации, попыток сказать нам, что эти люди являются совершенно обычными гражданами, — все это ведет к последнему и самому страшному следствию. Речь идет о призыве к слабым духом последовать увиденному примеру и перейти к действию. Стремлении последователя добиться после смерти той же мировой славы, что и показавший ему путь убийца.
Этот механизм хорошо известен. Именно его описывал Рене Жирар (René Girard), когда еще задолго до бурного развития исламизма подчеркивал подражательный характер насилия в целом и терроризма в частности.
Именно об этом говорил Маршалл Маклюэн в годы подъема вооруженного экстремизма в Италии, когда стоял вопрос о том, публиковать или нет заявления коммунистических «Красных бригад». Он был убежден, что исход этой войны в конечном итоге будет разыгрываться на информационном поле, и выступил с предложением (оно казалось чрезмерно радикальным, однако часть итальянских СМИ поддержали его) ничего не писать о действиях этих вооруженных группировок.
Еще раньше, в конце XIX века, к точно такому же выводу пришли очевидцы первой волны терактов в современной Франции.
Тогда на президента бросались с ножом, а в парламенте и кафе взрывались бомбы.
В те кошмарные месяцы читатели le Temps, le Journal и le Petit Illustré просыпались каждое утро со страхом увидеть в номере имя и фотографию нового Равашоля (Ravachol), Огюста Вайяна (Auguste Vaillant) или Эмиля Анри (Emile Henry).
Ее писатели были либо фашистами, как Малларме (Stéphane Mallarmé) и Альфред Жарри (Alfred Jarry), либо были охвачены страхом Октав Мирбо (Octave Mirbeau), Бернар Лазар (Bernard Lazare).
Как и сегодня, бушевали споры о том, чудовища ли это или просто несчастные люди, психопаты или активисты, пациенты Эскироля или последователи Кропоткина, мечтающие о деспотизме «неронисты» или же убежденные анархисты.
В такой обстановке, после трех лет кровавых терактов, которые начали называть «пропагандой делом», Гюстав Ле Бон (Gustave Le Bon) поставил точку в своей теории «психологии масс» по принципам «внушения» и «распространения» (1895), отец французской социологии Габриэль Тард (Gabriel Tarde) вывел «законы подражания» в «Толпах и сектах с криминальной точки зрения» (1893), а итальянские последователи Жоржа Сореля (Georges Sorel) представили на обозрение толпы «собственное тело в огне».
В эпоху радикального исламизма терроризм, безусловно, достиг небывалых прежде вершин изощренности и ужаса.
Однако он все еще сохраняет старый принцип распространения, заразные вирусные скачки от одного человека к другому, цепную реакцию имен, которые вдохновляют других.
Никто, разумеется, не скажет, что не называть эти имена достаточно, чтобы разорвать цепь симпатий и подражания.
Прежде всего, потому что сила так называемых социальных сетей серьезно ограничила влияние наследников le Petit Illustré и le Journal.
Далее, у исламизма хватает других корней, которые глубоко уходят уже не в пиар, а фашизм и религию.
Наконец, не так уж просто лишить Х пронзительного наслаждения при мысли о том, что его имя встанет в один ряд с именем Y в новой черной фаланге. Но даже если это получится, останется другой, не менее сильный фактор: упоминание его имени рядом с именем зацикленного на своих первых словах Бога, их слияние в свинце общего нигилизма.
Как бы то ни было, разве не говорит о чем-то хотя бы одно попадание из трех, четырех или больше?
Разве в объявленной нам тотальной войне каждый не должен сопротивляться в меру своих сил там, где это возможно, где это позволяют ему сфера ответственности и профессия?
Разве творцам общественного мнения не стоило бы перестать без конца писать об этих гнусностях и попытаться тем самым остановить один из двигателей несущейся во весь опор махины?
На войне, как на войне.
Необходимо согласие СМИ, чтобы свести к жесткому минимуму упоминания преступников.
Чтобы тем самым вычеркнуть фальшивый героизм и подражательство, отправить исламистов в тень.
