Когда я направился в Северодонецк, временную столицу той части Луганской области, которую контролирует Украина, я полагал, что еду в то место, где обычные правила не действуют, поскольку совсем рядом полыхает война. Именно так я себя чувствовал и в тот момент, когда после революции на Майдане в 2014 году я летел в Киев. После кровавой бойни прошло тогда всего несколько дней, кровь погибших людей все еще не была смыта с улиц города. Позднее, когда началась война на Донбассе, я полетел в Харьков и испытал тогда те же самые чувства. В Киеве я чувствовал себя как дома, я считал его абсолютно безопасным, но Харьков показался мне иным, поскольку рядом была война.
В этот раз я поехал на ночном поезде из знакомого мне Харькова в тревожный Северодонецк. Я стоял в коридоре мчавшегося на юг грохочущего поезда и слушал, о чем говорили люди в нашем и в соседнем купе. Они говорили о войне. Сколько зарабатывают солдаты на одной и на другой стороне от линии фронта — одни в украинских гривнах, другие в российских рублях. А также о том, что их психика довольно сильно повреждена как на одной, так и на другой стороне, поскольку они находятся на фронте уже 12 или 18 месяцев. Когда нет никаких боев, то многие там пьют. После этого они дают выход своему гневу и ведут огонь по вражеским позициям. Из снайперских винтовок или из артиллерийских орудий. Другая сторона отвечает тем же. Слава Богу, они оставляют в покое мирное население и ведут огонь друг по другу. Обо всем этом они говорили, не занимая определенной политической позиции, и речь шла о войне как о бремени, как о несчастье, которое продолжается уже несколько лет. Для них это было обыденным делом, а для меня это было шоком.
Воспоминания о детстве
Во время этой поездки я впервые услышал словосочетание «депрессивная зона». Так молодой специалист в области информатики Игорь назвал этот район. Он сам из Луганска, он там оставил дом, за которым сейчас следят родители его жены, а сам он переселился в Днепропетровск. Игорь не хочет возвращаться домой. Там сейчас депрессивная зона, повторяет он — уже трудно сказать, в который раз, — эту фразу; и там так все и останется, даже если политическая ситуация изменится. Кто же будет инвестировать средства в такую непредсказуемую страну? Когда началась война, половина населения области уехала. Старики, может быть, вернутся, а вот молодые вряд ли. Да и зачем — там, ведь, депрессивная зона.
Главная площадь Северодонецка пуста. Еще недавно здесь стоял памятник Ленину, перед которым фотографировались молодожены со своими друзьями. Но его снесли, и произошло это после того как на Украине был принят закон о декоммунизации, по которому все общественные символы коммунизма должны быть удалены. Границей площади служит советский дворец — Дворец культуры химиков. Пожилой человек на старом скрипящем велосипеде едет по площади. Он так же сгорблен, как и его велосипед. У меня возникает такое чувство, как будто я с помощью машины времени оказался в моем советском детстве. Это время — 70-е годы, его запахи не исчезли — не исчезли здесь, в полутора тысячах километрах от моего дома.
В отеле все номера заняты, в некоторых живут беженцы. Женщина за стойкой администрации инструктирует меня: горячая вода только утром и вечером — с шести до девяти. В коридоре орут друг на друга администратор и горничная. Так они разговаривают друг с другом, и стиль их общения напоминает мне о моем детстве.
Поставки из России прекратились
Я советский ребенок и лютый враг всего советского. Страну, в которой я родился, эту гигантскую советскую империю, я считают крупнейшей геополитической катастрофой XX столетия. Она совершила столько же преступлений против человечества, сколько и гитлеровский нацизм. Поэтому то, что сейчас происходит на Донбассе, является и моей трагедией, поскольку то чудовище, которое, как мы думали 25 лет назад, навеки исчезло, поднимает сегодня там свою голову и требует реванша. Я хочу понять, почему это происходит, я хочу понять, что творится в головах людей, когда они добровольно хотят вернуться в это рабство, в эту — на мой взгляд — адскую бездну.
Северодонецк представляет собой типичную советскую утопию, город масштабного строительства, промышленный город, который в 1934 году был возведен в пустынной степи. Этот город не знает ничего иного, кроме советской действительности и постсоветского упадка. Его самый последний опыт — это война. Весной 2014 года луганские ополченцы в течение двух месяцев удерживали этот город, но в конце июля украинская армия его захватила. Заметных разрушений городу удалось избежать. Однако завод по производству химических удобрений «Азот», на котором раньше трудились более шести тысяч жителей Северодонецка, не работает с начала войны. Говорят, что турбина снабжающей этот завод электростанции, была повреждена во время боев. Но говорят и о том, что этот завод получал сырье из России, а после возвращения города под контроль Украины она уже ничего не поставляет.
«Ты, наверное, иностранец»
В заводском музее экскурсовод рассказывает о строительстве города и завода, о героях труда и героях войны, которые во время Второй мировой войны ушли с завода на фронт. И на нынешней войне не обошлось без участия рабочих: одни воюют на одной стороне, другие на противоположной. Театр в Северодонецке приветствовал сепаратистов, поэтому почти вся труппа уехала в Россию, когда город вновь оказался под контролем Украины. Одновременно и директор луганского театра с некоторыми сотрудниками бежал из занятого сепаратистами города, и они остались в Северодонецке. Теперь существуют два луганских театра — один в Луганске, а второй в Северодонецке. Такое же удвоение произошло с самой Луганской областью — есть занятая сепаратистами область с Луганском в качестве столицы, а есть украинская со столицей в Северодонецке. Здесь находится также губернатор половины области.
Блокпосты охраняют дороги, ведущие в город. Кроме того, о войне напоминают новенькие белые внедорожники со знаками ОБСЕ и ООН. Как гигантские лодки из другого мира они «плывут» по улицам и контрастируют со старыми, дешевыми автомобилями жителей Северодонецка. Меня спрашивают о том, имею ли отношение к ОБСЕ или к ООН? А что еще могут здесь делать иностранцы? При этом я стараюсь замаскироваться, одеться попроще, говорить на чистом русском и, по возможности, без акцента. Но ничего не помогает. Игорь сразу меня разоблачил. Ты, наверное, иностранец, сказал он. А чем я себя выдал?
Жизненные цели меняются
Оказывается, когда я стоял у окна в коридоре поезда, я повернулся и спросил у моих попутчиков в спальном купе, не мешает ли им открытая дверь? Все трое подняли головы и уставились на меня. После паузы они ответили почти хором: «Нет». Это был миг правды, это была ошибка, которая меня и выдала. Нетипичная вежливость — так Игорь это назвал.
Сложнее отличить людей, бегущих от войны. Сейчас их около 25 тысяч в городе, в котором до войны насчитывалось не больше 100 тысяч жителей. Но они выглядят так же, как и местные, говорят так же, как они. Однако молчаливый антагонизм чувствуется. Беженцы или «переселенцы», как их называют, жалуются на то, что на контролируемой сепаратистами стороне у них остались прекрасные дома или квартиры, а теперь они вынуждены снимать убогие комнаты в многоквартирных домах и быть благодарными их владельцам за то, что те не возражают против их кошек или собак. Кроме того, государственной поддержки не хватает для того, чтобы зимой оплачивать отопление.
Поэтому многие, в отличие от Игоря, надеются на то, что когда-нибудь они вновь смогут вернуться в свои дома, расположенные по другую сторону от линии фронта. Но возможно ли это? Света — ей, примерно 50 лет — надеется на то, что будет найдено политическое решение. Прежде всего, нужно избежать кровопролития и новых жертв, говорит она. В отличие от нее, 17-летний Андрей считает, что проблему можно решить только военным путем. Он готовится к тому, чтобы самому поучаствовать в этом «решении». После выпускных экзаменов в школе он будет поступать в военную академию. Раньше у него были другие жизненные планы, но война все изменила.
Все только из-за страха
Через некоторое время Андрей рассказывает о своем лучшем друге, который остался на той стороне и работает в милиции сепаратистов. Наверное, это тяжело, потерять из-за войны друга, спрашиваю я. Что значит, потерять? Андрей меня не понимает. Мы, по-прежнему, лучшие друзья, уверяет он, и дружба — превыше всего. Теперь я его не понимаю. Он ведь собирается стать украинским солдатом и отвоевать занятую сепаратистами территорию, что означает, что в один прекрасный день он, возможно, направит свое оружие против своего друга. Об этом мы не думаем, говорит Андрей. Мы лучшие друзья, а там будь что будет.
Я спрашиваю Свету, как она представляет свою жизнь, если бы она смогла вернуться — в городе, на улице, в доме вместе с теми, кто остался и поддержал сепаратистов. Она отвечает: как-нибудь. Мы все люди, иногда мы совершаем ошибки. И часто нельзя сказать, кто кого поддерживает. Некоторые просто не могли никуда уехать из-за пожилых родителей, из-за имущества, из-за хозяйства. В Северодонецке, когда его контролировали сепаратисты, многие приняли участие в непризнанном референдуме и голосовали за отделение от Украины. Если бы они знали, что готовит им будущее, они бы этого не сделали. Но они были накачены российской пропагандой, они боялись «украинских фашистов», которые якобы собирались убивать русскоговорящих жителей. Кроме того, они боялись сепаратистов, которым принадлежала власть в городе.
Чувство свободы
16-летняя дочь Светы кажется взрослой. Как и Андрей, а также другие дети из числа беженцев, которых я здесь встречаю — 16-летних, 17-летних. Они серьезны, их взгляды проницательны, в глазах у них зрелость. Нет, боли в них нет, просто чувствуется, что они видели больше, чем их сверстники их благополучного мира. Война не позволила им оставаться детьми, они вынуждены были повзрослеть раньше времени. Света, по ее словам, любит ходить с дочерью в кино, лучше всего на фильмы ужасов. Я не верю своим ушам — после всего того реального ужаса, который они пережили? Нам нравится, мы там расслабляемся, говорит она.
Я возвращаюсь в более безопасный Харьков. «Buona note», — кто-то говорит в гостинице. Еще недавно я находился в этом городе и старался сохранять бдительность. Насколько же все относительно. Теперь я вспоминаю и о Северодонецке как об уютном и безопасном месте.
В Facebook у меня появились новые друзья из депрессивной зоны, как называет ее Игорь, мой попутчик. Я вспоминаю, как ночью мы вышли на станцию для того, чтобы покурить, и он спросил, какое впечатление производит на меня, на иностранца из Литвы, эта страна? Я сказал, что она напоминает мне наши 90-е годы, может быть, 1998 год. Ну, тогда мы на двадцать лет отстаем от вас, сказал он, и неожиданно погрустнел. Я попытался поднять у него настроение. Я чувствую свободу и наличие возможностей, наступает время перемен, говорю я, и это очень интересное время.
ОБСЕ и ООН означают высокомерие
Игорь ничего не ответил. Он смотрел в темноту за платформой. Скоро Европа откроется и для вас, добавил я, вам не нужны будут визы, и вы сможете свободно путешествовать. Он лишь засмеялся. Мы слишком мало зарабатываем. Отсюда на скором поезде до Киева нужно ехать 15 часов, и многие люди там вообще не были, в своей столице. И как мы попадем в Европу? Европа нам не по карману, и поэтому она для нас недоступна. Я понимаю, что он имеет в виду. В 1993 году я сам автостопом проехал через весь континент до Севильи, а в кармане у меня было всего 10 долларов, все мои накопления.
С удивлением я осознал, что за эти деньги теперь можно купить лишь чашку кофе на немецкой заправке, а тогда в Вильнюсе на них можно было прожить целую неделю. Европа представляется в Донбассе чем-то очень, очень далеким и недостижимым. Европа — это внедорожники ОБСЕ и ООН, в которых находятся хорошо одетые, хорошо пахнущие и немного высокомерные люди. А также некоторые заблудшие вроде меня, для которых каждодневная жизнь местных людей является воспоминанием о советском детстве.
Мы не нуждаемся в вашем сочувствии, говорят мне в один голос мои новые друзья из Северодонецка, как будто сговорившись. Сочувствие унижает. Поэтому они не вызывают у меня и сострадания. Я хочу лишь сказать, что там живут удивительные люди, хотя, наверное, там есть и такие, и сякие. А Европа, о которой они много слышат, но с которой они пока еще не встречались, может сама к ним прийти. По крайней мере, культурная Европа, которая представит себя и сможет объяснить свои ценности, свои взгляды на людей, свое достоинство и свободу. Ведь постсоветский человек легко превращается в европейца — это я знаю по собственному опыту.
Напряженные советские лица расслабляются, взгляд становится более мягким, на губах появляется улыбка, поникшая голова поднимается, грубый защитный тон становится вежливым и дружелюбным. Затем он сможет изменить и свою внешнюю среду. Это продлится больше одного года, возможно, больше человеческой жизни, но это придает существованию другое качество, другой смысл — отличающийся от жизни в депрессивной зоне с ее остановившимся временем.
Марюс Ивашкявичюс родился в 1973 году, он литовский писатель. На немецком языке вышел его роман о партизанах «Зеленые» (Die Grünen).
