Каждые три или четыре года в каком-то из скандинавских университетов встречаются местные специалисты по России. Первый съезд состоялся аж в 1952 году, а этим летом — юбилейный двадцатый. Кто такие скандинавские русисты, и что тревожит их сегодня?
В этом году съезд прошел в Стокгольме, и, как обычно, там собрались около сотни человек: в основном лингвисты и культурологи. Докладов было такое обилие, что их распределили по параллельным секциям: человеку с разносторонними интересами невозможно было не вспомнить «Прозаседавшихся» Маяковского («оне на двух заседаниях сразу») — но в положительном смысле — и пожалеть о том, что раздвоиться не получается.
Так, в секции «К истории новейшей русской христианской мысли» говорили о Татьяне Горичевой, Ольге Седаковой и Сергее Аверинцеве.
А в секциях по признаку общности дисциплины — диапазон от славянского средневековья до новомодных писателей Валерия Вотрина (уроженца Ташкента, давно проживающего в Бельгии) и Лары Вапняр (бывшей москвички, ныне американки, с успехом публикующейся по-английски). Не обошлось, конечно же, и без традиционно популярных Толстого, Достоевского, Набокова и Платонова.
Над чем можно смеяться на ТВ
Текущая российская ситуация, конечно, дает огромное количество поводов для исследований. Из того, что мне удалось услышать, самыми любопытными были три выступления: о сатире на российском телевидении, об административных процессах в современном российском искусстве и о российской истории как кремлевской доктрине. Перескажу их вкратце.
Автор исследования про сатиру на российском телевидении отметил, что в подлинно острой форме ее нет с момента закрытия передачи «Куклы», выходившей на канале НТВ с 1994-го по 2002-й год. Но юмористические программы продолжают существовать и пользоваться популярностью у зрителей, а глава Первого канала Константин Эрнст находит время лично поучаствовать в жюри Клуба веселых и находчивых, где, по-видимому, отбирает молодые перспективные телеталанты.
Более того, эфиры КВН изредка посещают первые лица государства, которые иногда даже улыбаются некоторым шуткам. Это может свидетельствовать о том, считает автор, что у первых лиц с чувством юмора все хорошо. А может — о том, что юмор приручен, и из средства критики власть предержащих превратился в средство их легитимации.
Нонконформизм в опасности?
В докладе про современное искусство говорилось, что его, представленное, в частности, протестными перформансами группы Война и Петром Павленским, власти тоже будто бы пытаются приручить. Так, Государственный центр современного искусства (присудивший премию «Инновация» группе Война за акцию «*** в плену у ФСБ» и выдвинувший на ту же премию Павленского за акцию «Угроза») в мае этого года был организационно слит с музейно-выставочным центром РОСИЗО, который до недавнего времени занимался преимущественно пропагандой своей обширной коллекции советского искусства.
А ведь советское искусство, вне зависимости от его качества, не просто не такое уж современное, но еще и в значительной степени конформистское.
Вот сведущие люди и опасаются, что организационное переподчинение структуры, поощрявшей художественный нонконформизм (ГЦСИ), структуре, ориентирующейся на художественный конформизм (РОСИЗО), создаст дополнительные препятствия для сегодняшнего нонконформистского искусства.
Контроль над историей
Стремлению контролировать современное искусство и сатиру на телевидении гармонично соответствует стремление контролировать исторический дискурс, отмечает автор третьего доклада.
Согласно Стратегии национальной безопасности РФ до 2020 года, «попытки пересмотра взглядов на историю России, ее роль и место в мировой истории» оказывают «негативное воздействие на состояние национальной безопасности».
В 2009-12 годах при президенте России существовала даже Комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России, в которую, в частности, входили замминистра юстиции, замминистра иностранных дел, замсекретаря Совета безопасности, начальник управления ФСБ, начальник Службы внешней разведки и начальник Генштаба.
Впоследствии СМИ неоднократно сообщали о создании министерством обороны специальных подразделений, призванных бороться с фальсификацией истории, и не далее как в апреле нынешнего года председатель Следственного комитета персонально проинформировал общественность, что «может быть предложено <…> дополнить диспозицию ст. 280 УК РФ (публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности) квалифицирующим признаком, предполагающим призывы к экстремистской деятельности, если они сопряжены с фальсификацией сведений об исторических фактах и событиях».
Но как отличить научную гипотезу, пусть даже ошибочную, от фальсификации? И разве реально выработать единое мнение о каком бы то ни было значительном историческом событии и предписать это мнение всем остальным?
Не останется ли в таком случае не у дел большинство ученых-историков, чья задача отчасти заключается в уточнении и опровержении существующих представлений о том, что и как происходило и происходит?
Почему изучают Россию
Изучать Россию все еще престижно (участники съезда удостоились приема в стокгольмской мэрии), пусть и не всегда безопасно.
Я спросил у нескольких знакомых русистов из Норвегии, Дании, Швеции и Финляндии — представителей обоих полов и нескольких поколений (историков, впрочем, среди них не было) — как случилось, что они заинтересовались Россией настолько, чтобы посвятить целую жизнь изучению труднодоступной культуры, развивающейся в весьма специфических условиях?
Детали ответов разнились. Кто-то начал заниматься русским на военных курсах во время прохождения срочной службы в армии, потому что походам и стрельбищам предпочитал классную комнату — и до сих пор не может оторваться от изучения загадочных русских языковых конструкций.
Кто-то увлекся Россией в период перестройки, когда казалось, что мир становится лучше, а знатоки России на Западе воспринимались чуть ли не как пророки, которые одни только знали, что нам несет будущее.
Кто-то (еще в советские времена) поехал изучать русский язык в Киев как экономист, но когда увидел, какую роль литература играет в жизни обычных людей (цитировавших наизусть поэзию целыми строфами), переквалифицировался на филолога.
Как выразился еще один знакомый литературовед-русист, в свое время открывший для себя так называемых писателей второго ряда (ничуть не менее оригинальных, чем всем известные русские литературные гиганты), «в отличие от многих других аспектов российской жизни, русская культура еще ни разу меня не разочаровывала».
Больше всего меня тронуло следующее признание коллеги-лингвиста, который изначально заинтересовался русским еще в детстве благодаря необычному алфавиту: «Когда я начал изучать русский в университете, то узнал о существовании древнерусского и старославянского и понял, что русский язык — часть гораздо более широкой системы языков и языковых культур. Так русский стал для меня мостом к другим славянским мирам».
Любопытно, что рабочими языками конференции были русский, английский, шведский, датский и норвежский, и доклады и общение на трех скандинавских языках шли без всякого перевода, потому что скандинавы, говоря каждый на своем языке, часто в общем и целом понимают друг друга. Если бы нечто подобное практиковалось в восточнославянской языковой среде по всей территории ее бытования, как знать, может быть, отношения между Россией, Украиной и Белоруссией стали бы более добрососедскими.
Андрей Рогачевский — профессор русской литературы и культуры в Университете Тромсё, Норвегия.
