После «Пешмерга», «Битва за Мосул» стала вторым фильмом, который Бернар-Анри Леви (Bernard-Henri Lévy) посвятил иракским курдам и их борьбе с «Исламским государством» (запрещено в России — прим.ред.).
Фильм снят в стиле военного репортажа: дрожащая камера, грохот стрельбы, эвакуация раненых… Он представляет собой личный труд небезразличного автора. Настоящая битва за Мосул, идущие не первый месяц ужасные уличные бои иракских сил под ударами смертников ИГ (запрещенная в России террористическая организация — прим.ред.), позволивший им отвоевать три четверти города профессионализм — все это упоминается меньше, чем благородство и разочарование курдских бойцов, которые остались за бортом в битве после освобождения пригородов. Как бы то ни было, перед нами фильм с великолепными планами и закадровым голосом писателя и философа, эпическая ода, которую тот посвятил выбранному делу, борьбе иракских курдов.
Le Figaro: Почему именно этот фильм?
Бернар-Анри Леви: Это продолжение «Пешмерга», который снимался недалеко от Мосула, как у некоего запретного объекта, черного зеркала. «Битва за Мосул» несколько развеивает этот мираж и приникает на его территорию. Это субъективный фильм с моим повествованием от первого лица. Я не журналист, а писатель, который отправляется на место событий, рискуя там своей головой. Иначе говоря, я вовсе не претендую на нейтральность. Я создал отнюдь не беспристрастный фильм, который отстаивает определенное дело и, как и его предшественник, занимает четкую позицию в более широкой борьбе…
— Что это за борьба?
— Разумеется, борьба с джихадизмом. То есть, с фашизмом нашего времени. Все началось после терактов в Париже. Я сказал себе: «Сложилось чрезвычайное положение планетарных масштабов. Нужно уничтожить новый нацизм, как поколение моего отца уничтожило прошлый». Для этого хороши любые средства. Военные, если вы — военный, слова, если вы — оратор. Визуальный ряд, если вы — фотограф или режиссер. Таким образом, этот фильм — мой вклад в борьбу.
— Победа близится?
— Да. Потому что международное сообщество, наконец, осознало, что убийцы сильны исключительно нашими слабостями и колебаниями. На ауру неуязвимости джихадистов было просто странно смотреть! Некоторые СМИ тоже внесли в это вклад. Как и ряд интеллектуалов, которые утверждали, что ИГ так сильно и страшно, что будет лучше договориться с ним. Ничего подобного! Пузырь лопнет. Джихадисты — бумажные тигры. Я пытаюсь показать это в фильме. Должен сказать, что просто возмущен часто звучащими утверждениями о том, что исламисты превосходят Запад, потому что готовы умереть за свой джихад, тогда как у нас больше не осталось сил защищать наши ценности. Но взгляните на западные спецподразделения, представителей НКО, журналистов и особенно курдов, которые формируют батальоны этой великой армии свободы. Именно они рискуют всем ради защиты своих ценностей. И мне хотелось это показать.
— Но разве эта война не ведется по большей части руками союзников? Непосредственно бои ведут иракцы и курды.
— Да, разумеется. Но не только они. Так, например, я снял американские спецподразделения в христианской зоне Барталлы. Это редкие кадры, потому что американцы обычно против съемок. Но они очень важны. Дело в том, что без отмашки и логистической помощи Запада, без решения США и Франции покончить с преступным фарсом «Исламского государства», не было бы битвы за Мосул.
— Курды занимают центральное положение в этом фильме, как было и в «Пешмерга». Вы считаете, что Багдад не допустил курдов к битве за Мосул по политическим причинам?
— Не только Багдад, а коалиция и в том числе Вашингтон. Над битвой за Мосул витает большая тень, тень Ирана. Мне кажется, что желание угодить Тегерану подтолкнуло Белый дом к тому, чтобы остановить курдов у врат города. Обаме хотелось, чтобы «иранская сделка» стала центральным элементом его наследия. И часть на первый взгляд непонятных решений можно объяснить подобным курсом. Невероятное и катастрофическое решение 29 августа 2013 года отказаться от ударов по Башару Асаду, хотя тот нарушил красную линию применения химического оружия… Поворот от Израиля в конце мандата… Наконец, стремление позволить иракцам из Багдада, то есть главным союзникам Ирана в регионе, получить все политические и военные дивиденды от победы…
— Мосул удалось бы взять быстрее при поддержке курдов?
— Кроме того, он говорит, что сделает это в обмен на независимость Курдистана.
— Это меньшее из того, что можно просить. Курды первыми остановили ИГ. Они больше двух лет практически в одиночку давали отпор варварам. Теперь этот забытый и преданный народ, которому вот уже век дают еще ни разу не сдержанные обещания, говорит: «Хватит! Мы готовы стать стражами мира, его щитом и мечом, но пусть нам, наконец, дадут наше место в сообществе наций!» Честно говоря, это требование кажется мне вполне законным. С давних времен, от Анри де Буланвилье (Henri de Boulainvilliers) до Мишеля Фуко (Michel Foucault) нам говорят, что нации создаются в крови сражений. Но сейчас, когда борьба в кои-то веки благородна, мы отказываем им в этом крещении?
— Вы куда меньше уважаете жертвы иракских сил и, в частности, Золотой дивизии, чьих бойцов вы называете неорганизованными «Рэмбо», которые стреляют куда попало. На самом деле это эффективные военные, которые освободили, оставив позади немало тел товарищей, квартал за кварталом, весь восток Мосула и теперь сражаются на западе города. Вам не кажется, что это необъективно и даже несправедливо?
— Я снимаю то, что вижу. И показываю то, что снял. Там, разумеется, есть военные, и мы показали это в фильме. Тем не менее мы вместе с моими операторами Камийем Лотто (Camille Lotteau), Оливье Жакеном (Olivier Jacquin) и Ала Тайибом видели иракских солдат, которые стреляют "в молоко", теряют занятые районы и т.д. Мы видели призрачную армию, скитающуюся по улицам разрушенных кварталов, которые ей не удалось обезопасить. Наконец, это напоминающее ИГ отношение к смерти… Это тоже есть в Золотой дивизии.
— Вам не кажется, что все несколько преувеличено? Несколько черепов на одежде рискующих жизнями солдат и свастика на футболке. Этого достаточно, чтобы они стали СС?
— Я показал одну свастику. Но мы на самом деле сняли их намного больше.
— У пешмерга нет нездорового отношения к смерти?
— «Пешмерга» означает «те, кто смотрят смерти в лицо». Чтобы бросить ей вызов. Чтобы победить ее. А не прославлять. Там не слышно «Да здравствует смерть», как среди некоторых бойцов-шиитов из Багдада.
— Вы говорите, что не любите войну, хотя эта тема проходит через все ваши фильмы и часть ваших книг. Парадокс или противоречие?
— Такой открытый выбор стороны не оставляет за бортом всю сложность битвы за Мосул с шиитским ополчением, соперничеством шиитов и суннитов, неоднозначной ситуацией в международной коалиции, которая встала на сторону союзников Ирана?
— Мне кажется, там все это есть. Но вскользь. Без упора. Взять хотя бы первое сражение. В деревне Фазлия мы попадаем в засаду ИГ. Ужасный бой. Гибнут люди. Но поддержка американской авиации не приходит, несмотря на призывы наших товарищей. Вот она — «неоднозначность» коалиции…
— Съемки изменили ваше отношение к ситуации?
— Мне хочется вам сказать, что самым большим ударом стал «метафизический» шок. Потому что Мосул — новое название древней Ниневии. Ниневии пророка Ионы. Город преступлений и зла, обращение которого находится в самом центре размышлений иудеев и христиан об искуплении и единстве людского рода. Меня так захватила эта история. Я столько размышлял о толкованиях Малбима, Виленского Гаона, Гершома Шолема, святого Августина и святого Иеронима. Для меня было шоком физически оказаться на этом магнитном полюсе, в тени тысячелетних слов, которые находятся в душе каждого из нас. У битвы за Мосул есть это духовное измерение. 3 тысячи лет спустя, это второе падение местной империи.
— Кажется, вы всегда находитесь в поисках борьбы, которую хотите поддержать. Это объясняет, почему вы неизменно ищете лагерь добра в противостоянии со злом?
— Я бы сказал, что ищу лагерь меньшего зла. Потому что на самом деле не верю в добро. Как бы то ни было, я не беспристрастный наблюдатель, и не возвожу нейтралитет в религию. В моих военных репортажах, как письменных, так и отснятых, меня интересуют в первую очередь мирные жители, жертвы и те, кто волей обстоятельств рискуют жизнью ради их защиты. Так, например, я не смог бы снять фильм о победоносной армии. Я не стал бы рисковать, если бы речь шла об освещении «обычной» войны. Есть один знаменитый военный писатель, который совершенно не вызывал у меня интереса: Цезарь со своей «Галльской войной». Глядя на Европу прошлого века, нельзя не отметить два очень громких имени. Малапарте в «Капут» переходит из варшавского гетто к столу генерал-губернатора Польши Ганса Франка и корзине с глазами хорватского диктатора Анте Павелича. Мальро же выстроил «Надежду» как роман на службе дела республиканцев, которые, как он говорил, ведут войну, не любя ее. Я восхищаюсь обоими, хотя мне, разумеется, ближе Мальро.
