60 лет назад в марте был подписан Римский договор. Было основано ЕЭС (Европейское экономическое сообщество), ставшее точкой отсчета в процессе объединения Европы. Начиная с этого момента, европейский проект действительно только развивался. Разумеется, он говорил на языке экономики, то есть чего-то исчисляемого и обреченного на поиск разнообразных компромиссов.
Политический элемент европейского проекта с самого начала выносился за скобки или откладывался до лучших времен. Фактически, Римский договор, или, если говорить точнее, экономизация Европы была лишь суррогатом объединения Европы, своего рода протезом вместо более раннего фиаско — Европейского оборонительного сообщества. Этот проект летом 1954 года столкнулся с вето со стороны правительства Франции. С тех пор оборона Европы была полностью доверена НАТО. В 1955 году ФРГ также вступила с несколькими своими подразделениями в Трансатлантический военный альянс. Таким образом, оборона Европы вошла в компетенцию США; а западная часть старого континента могла заниматься экономическим процветанием.
Этот краткий экскурс в 50-е годы открывает перед нами некоторую завесу: формировавшаяся в 80-е годы риторика Европы заставляла нас забыть о том, как начинался этот процесс объединения. Когда о Европе говорят как о проекте, созданном ради сохранения мира, в этом есть нечто забавное: как будто европейцы так часто оказывались на пороге войны, конфликтов, не знаю, к примеру, между Бельгией и Люксембургом. Нельзя, однако, отрицать, что с самого начала существования европейского проекта была одна политическая причина его возникновения, которая вскоре отошла на второй план: нейтрализация Германии.
В первом институте европейской интеграции, Европейском объединении угля и стали, основанном в 1950 году, еще можно распознать «немецкий вопрос», пусть и вылившийся в свою экономическую форму, в европеизацию военного потенциала.
«Немецкий вопрос», все время прикрывавшийся европейской вуалью, ненадолго вновь всплыл при окончании холодной войны и объединении Германии в 1989-90 годах: занимавший тогда пост канцлера ФРГ Гельмут Коль (Helmut Kohl) уступил давлению со стороны президента Франции Франсуа Миттерана (François Mitterrand), согласившись на введение в будущем общеевропейской валюты, евро. Эта валюта должна была стать способом сдерживания — в европейском смысле — валютного суверенитета германского Бундесбанка. Эта цель повернулась ровно обратной стороной, учитывая, что привычные немецкие критерии экономики и бухгалтерии со временем стали все больше доминировать в Европе. Настолько, что в ответ некоторые страны жаловались, что им навязали немецкие ценности и дисциплину.
В реальности Европа — порождение холодной войны, совершенно уникального исторического периода. В его основе лежала логика «гражданской войны за ценности», но только в мировых масштабах: конфликт между ценностями Свободы (на Западе) и Равенства (на Востоке). В Германии, однако, данный конфликт разворачивался на территории одной страны: ФРГ и ГДР не были отдельными государствами, они представляли собой два разных вида общества, которых столкнули лбами.
Окончание холодной войны повлекло за собой кардинальные перемены. Когда в конце 1986 года Рейган и Горбачев встретились в Исландии, чтобы ратифицировать на будущий год Вашингтонский договор по стратегическому сокращению ядерного вооружения, президент США выпустил директиву, при помощи которой превратил военный инструмент интранет в коммерческий интернет. Этот переход в технологии связи обозначил рождение Глобализации.
В Европе окончание холодной войны означало пробуждение уснувших духов жизни. В 70-е и 80-е годы проект европейского единства не сдвигался с мертвой точки, начали поговаривать о «евросклерозе». Однако с 1989 года, когда Россия покинула территории Центральной и Восточной Европы, в ЕС за десять лет вошло большое количество стран. Этот процесс прошел еще более гладко, чем в 70-е годы, когда в Европу вошли вышедшие из-под диктатуры Греция, Португалия и Испания, и Европа начала воспринимать себя как бастион современности и демократии. Когда невинный европейский «телос» со всеми его преимуществами добрался до Украины, Москва интерпретировала это как прелюдию к началу смены режима.
Именно с началом оккупации Крыма в 2014 году Россия нарушила до сих пор действовавшие правила игры. На мягкую форму европейского вмешательства, состоящего из тройного альянса демократии, прав человека и мира, Россия ответила намного более жесткими действиями: грубыми геополитическими шагами, «прикрытым» военным вмешательством и авторитарными жестами. Постоянно угрожая своим ближайшим соседям, Россия довела целый исторически неспокойный район, от Балтийского моря к Черному до Босфора и Леванта, до состояния постоянного волнения, что напоминает нам геополитическую ситуацию, сложившуюся в XIX веке. Польша, Балтийские страны и другие их соседи уже существуют, как говорилось в том веке, «sous l'oeil des russes», то есть под надзором России. В будущем Европа может задаться вопросом: «Кто готов умереть за Таллин?»
Возвращение на мировую сцену России неотделимо связано с кризисом ЕС и со все более непредсказуемой Америкой. Кризис ЕС сигнализирует о недостатках наднациональной интеграции в Европе, которая становится все более разобщенной. На фоне отсутствия рамок холодной войны европейский проект теряет свою стабильность, при этом националистические центростремительные силы наращивают свое влияние, как в вопросах, касающихся единой валюты, так и в связи с проницаемостью границ. По обоим вопросам — евро и беженцев — Германия проявляет свою роль европейской гегемонии, действующей с благими намерениями. Как в плане экономики, так и в отношении нравственности.
Роль Германии в Европе действительно парадоксальна. В начале процесса объединения Европа должна была сдерживать Германию. Но в результате мы получили Европу, которая в некотором отношении стала более германизированной, и это очевидно, если взглянуть на экономику. Все несколько более сложно, когда мы говорим о нравственности. Разумеется, Германия извлекла чудовищный исторический урок из своего национал-социалистического прошлого.
В этом отношении она приняла бесспорно верные решения по вопросу отказа от атомной энергетики или приема почти неограниченного количества беженцев. Но то, что в контексте Европы решения были приняты без консультаций с европейскими партнерами, теперь делает Германию не просто гегемонией с благими намерениями, но и ставит ее в условия изоляции. А принятые ею решения становятся предметом для дискуссии.
Этот парадокс все отчетливее проступает в общественном мнении не только в пределах Германии. Ангела Меркель, которую до недавнего времени восхваляли как железную, но в то же время мягкую леди-канцлера, возглавляющую новую, все более свободную и космополитичную Германию, в результате теряет своих сторонников, а вместе с этим на спад идет и «культура гостеприимства» в отношении беженцев. Нужно изучить работы по глубинной психологии, чтобы объяснить, почему соперник Меркель от социал-демократов Мартин Шульц (Martin Schulz) набирает голоса в опросах. Но это, в действительности, возвращает нас к ключевому вопросу о социальном обеспечении и общественных ожиданиях.
Рост националистических партий и движений, которые ошибочно называют популистскими, действительно связан с крупными метаморфозами эры глобализации. В особенности с тем, что, в частности, здесь, в Европе, касается исторической взаимосвязи между национальным государством, с одной стороны, и стремлением к «социальному государству» и его преимуществам, с другой. В США, тем временем, президент Трамп, который проводит все более изоляционистскую политику, является возмездием не столько за правление Обамы, сколько за политику Рузвельта: именно он вывел Америку из той изоляции, в которую Трамп хочет ее вернуть. Все американские институты и гражданские нормы восходят к политике Рузвельта. Конец холодной войны и послевоенного миропорядка наступил и в Америке. Теперь мы все переживаем времена глубокой исторической паузы.
