Ценностный раскол в британском обществе, приведший к Брекзиту и угрожающий единству Соединенного Королевства, является следствием того, что за время жизни двух поколений люди разделились на две большие категории: с одной стороны — образованные, мобильные люди, которые повсюду в мире чувствуют себя комфортно (Anywheres, «космополиты»), ценят автономию и подвижность; с другой — более оседлые, в большинстве своем менее образованные люди, укорененные в своей стране и местности (Somewheres, «патриоты») и отдающие приоритет общинным связям и безопасности. Каждая группа состоит из множества субкатегорий; кроме того, есть большая «промежуточная» группа. Исходя из данных британских соцопросов, можно заключить, что «космополиты» составляют около четверти населения, а «патриоты» — около половины.
Человеку комфортно считать себя частью некоей «расширенной семьи», сформированной по принципу единства субъективных мнений и убеждений. Такая принадлежность позволяет защитить мировоззрение индивида по всему периметру «стеной безопасности», за которой его точка зрения всегда подтверждается (в психологии этот эффект называется «склонностью к подтверждению»).
В Великобритании возведению таких барьеров способствуют особенности местной системы образования: британские студенты живут и заводят друзей, почти не покидая кампусов своих альма-матер. Обыкновенно по окончании университетов, «космополиты» путешествуют чаще, чем «патриоты»; работа в Лондоне — лишь один отрезок их карьерной жизни. В то же время, более 60% британцев продолжают жить в 30 км от того места, где они жили в 14-летнем возрасте.
Если, говоря экономическим жаргоном, вы обладаете большим человеческим капиталом, то вы чувствуете себя комфортно в открытых системах, с высоким уровнем конкуренции, а предрассудки и протекционизм вас только сдерживают. Также вероятно, что, говоря языком американского социолога Талкотта Парсонса (Talcott Parsons), вы обладаете «приобретенной идентичностью», основанной на вашем образовании и карьерных достижениях, а не «приписываемой идентичностью», основанной на половой и этнической принадлежности, проживании в том или ином месте. Благодаря этому вы увереннее двигаться по миру, чем те, кто имеет более «фиксированную» идентичность и испытывает потрясение, сталкиваясь с быстрыми переменами.
Состоятельные и образованные люди всегда имели более широкие и открытые взгляды, чем те, кто жил в стесненных условиях. Что изменилось, так это численное соотношение двух категорий. Космополитический либерализм был привилегией очень небольшой социальной прослойки. В современном мире благодаря росту доступности высшего образования доля либералов составляет 20-25% населения и продолжает расти. На протяжении жизни последнего поколения либерализм был господствующей идеологией политического класса и национальной культуры. Политики —«космополиты», думающие, что они действуют в интересах страны, по крайней мере, в ряде случаев действуют в интересах своего класса; следствием этого является целый ряд тенденций от увеличения числа университетов до растущей открытости современных обществ.
В том, что касается вопросов «национальной безопасности и идентичности», которые встали острее в последние годы, эти мировоззренческие различия разделили британское общество и внесли фактор нестабильности в политическую жизнь страны, что ведет к выходу страны из Евросоюза и, кроме того, поставило под угрозу унию Англии с Шотландией.
Автор статьи «Как я покинул свою компанию» (Why I left my liberal London tribe), опубликованной в Financial Times, Дэвид Гудхарт (David Goodhart) задается сложными социальными вопросами и анализирует современное британское общество. Писатель и журналист пишет:
«Почему я, типичный «космополит», вдруг начал видеть мир с точки зрения «патриотов»? Что меня изменило? По всей видимости, дело в том, что я всегда был беспокойным, никогда не чувствовал себя комфортно внутри своего «племени». Юношей я отбросил убеждения моих родителей, которые принадлежали к высшему классу (мой покойный отец был членом парламента от Консервативной партии), и стал, что называется, итонским марксистом. Вряд ли тогда меня беспокоили судьбы обездоленных во всем мире. Дело, скорее, в том, что после болезни я не смог удержаться в школьной футбольной команде, и не получил место в команде по крикету (те же самые обстоятельства, как я выяснил позже, оказали влияние на жизнь Джона Стрэчи (John Strachey), который в 1930-е годы принадлежал к когорте старых итонских марксистов, а впоследствии стал членом правительства Клемента Эттли (Clement Attlee)).
Роль привилегированного левака оказалась мне не по душе: я остро чувствовал всю «нечестность» положения, однако даже не рассматривал возможность возвращения к традициям своего класса; в итоге я стал леволиберальным журналистом, страдающим от комплекса вины — социальный типаж, весьма знакомый современникам.
Если вы учились в самой знаменитой школе Великобритании, вас часто принимают за чудака, путешественника в собственной стране. И все же, «святой покровитель» итонской «команды неуклюжих» Джордж Оруэлл (George Orwell) знал, что в положении инсайдера-аутсайдера есть свои плюсы. Мне это помогло осознать всю странность инстинктов, свойственных либеральной «тусовке» северного Лондона в 1980-1990-е годы: их гораздо больше заботили страдания жителей дальних стран, чем тех, кто живет в соседнем квартале. Более того, они не признавали самого факта, что такие чувства, как религиозная или национальная принадлежность важны для кого-то и вообще-то пренебрегали теми самыми простыми людьми, интересы которых они якобы защищали.
Недавно в ходе встречи с читателями писатель Дэвид Ааронович (David Aaronovitch) заметил, что я, журналист Дэвид Гудхарт, не способен встать на сторону «патриотов», потому что учился в Итоне. При этом пришло осознание, что впервые в жизни я веду себя так, как это полагается интеллектуалу-марксисту: подняться над интересами буржуазии, чтобы выразить чаяния масс. Сегодня у людей лозунг «Хлеба и земли!», сменился на «Признание и обустроенность!».
Для того, чтобы покинуть свое интеллектуальное «племя», мне понадобились советчики в лице таких авторов, как Майкл Линд (Michael Lind), Морис Гласман (Maurice Glasman), Эрик Кауфманн (Eric Kaufmann) и Джонатан Хайдт (Jonathan Haidt). Они помогли мне точно выразить зарождающееся чувство неудовлетворенности современным либерализмом. Мне открылась обратная сторона «идеи прогресса», приведшей к возникновению бессодержательной идеологии либерализма, которая играет господствующую роль в нашей политике.
Эта философия рассматривает равенство рас и полов как «прелюдию» к отказу, от каких бы то ни было закрытых сообществ, в том числе национального государства. Однако нравственное равенство всех людей — красивая, некогда утопическая идея, которая вошла во многие конституции мира в середине XX века, — не означает того, что мы имеем обязательства перед всеми представителями человечества.
Эта оговорка о неуниверсальном характере позволяет либерализму «оставаться на земле», не забывая о живых людях, которые имеют общинные связи, испытывают потребность быть нужными и принадлежать к определенной группе. Конечно, современная политика, основанная на принципах верховенства закона, и (в более позднее время) идее равенства всех людей, отчасти направлена на обуздание наших «племенных» и животных эмоций. Но если политика уйдет слишком далеко в дебри индивидуалистических абстракций закона и экономики, она начнет рассматривать общество как случайный набор индивидуумов.
Эта оговорка дает основу для более зрелого и эмоционально взвешенного либерализма, признающего существование общества, которое исправно функционирует тогда, когда в его основе лежат привычка к сотрудничеству и доверие на основе общего языка, истории и культуры. Таким образом, умеренный национализм — определенно благоприятная сила, укрепляющая общие интересы (и социальные системы государств) перед угрозой разобщающего эффекта изобилия, индивидуализма и этнического многообразия. Хотя, националистические чувства, как наследие британского империализма, вызывают чувство неловкости у английских «космополитов», что делает их глухими к национализму других народов.
Эмоционально зрелый либерализм должен также признавать, что в западном обществе белое большинство, а не только этнические меньшинства, привязано к своей этнической группе и заинтересовано в определенной демографической стабильности. Это не постыдно и не является расизмом, когда человек чувствует себя некомфортно в условиях стремительных изменений — будь то вследствие одворянивания окружающего социума (джентрификации) или притока иммигрантов. Из этой оговорки вытекают и другие идеи, которые не оспаривают ключевые представления современного либерализма, но обуславливают и сдерживают его догматическое применение. (Например, убеждение, что мужчина и женщина равны, но не идентичны друг другу: популярной остается идея о разделении труда в семье и обществе.)
Как отмечает Джонатан Хайдт, вопреки старому утверждению о том, что правые партии состоят из недалеких людей, «консерваторы способны оценить более широкий диапазон политических эмоций, чем либералы», т.е. у них попросту более широкий взгляд на вещи. Необязательно быть приверженцем консервативных взглядов или членом партии тори, чтобы увидеть эту особенность; себя я причисляю к центристам, открытым к идеям, как левого, так и правого спектра. Сейчас я пост-либерал и горжусь этим. Пытаюсь ли я спасти либерализм от явного перебора или похоронить его? Безусловно, я не хочу, чтобы его сторонники брали на себя слишком много: это уже привело к мощной ответной реакции в виде Брекзита в Великобритании и прихода к власти Дональда Трампа в США. Кроме того, я стремлюсь убедить как можно больше своих старых «соплеменников» в том, что нам нужны новые условия игры, новое урегулирование в обществе, принимающее во внимание интуитивные чувства «патриотов». Присоединяйтесь! Вам нечего терять — кроме уютных обедов в кругу знакомых, где все придерживаются единого мнения».
Дэвид Гудхарт — автор только что вышедшей книги «Дорога куда-то: популистский мятеж и будущее политики» (The Road Somewhere: the Populist Revolt and the Future of Politics).
