Нет, парижские избиратели не «тошнотворные», как в понедельник патетически воскликнул Анри Гэно, потерявший место в Национальном собрании. Нельзя объяснить отказом людей ходить на выборы (что, как нам говорили на протяжении 30 лет, выгодно Национальному фронту) резкий всплеск популярности новой политической партии французского президента Эммануэля Макрона «Вперёд, Республика!». И нет, Макрон не начинает карьеру диктатора в 39 лет, как и Шарль де Голль не начинал её в свои 67.
Если кратко, практически ничего из сказанного о французской политике в последние дни не объясняет очевидной сокрушительной победы, последовавшей после первого тура парламентских выборов в воскресенье. Бурный поток новостей после минувшего воскресенья превратился просто в звон в ушах тех, кто уже многие годы предпочитает ничего не слышать.
Так что же в реальности происходит? Как образом Макрон, политический новичок, который, казалось, обречён руководить тысячей и одной шаткой коалицией, добился беспрецедентного результата: провёл около 400 депутатов в 577-местное Национальное собрание под флагом партии, которая ещё буквально несколько месяцев назад была, по сути, партией одного человека?
Во-первых, дело, конечно, в виртуозности. Это качество, которое, как писала Ханна Арендт в своих комментариях к «Никомаховой этике» Аристотеля, является общим для артистов и политиков. Во-вторых, обнаружилась полная бездарность популистов (Марин Ле Пен справа, Жан-Люк Меланшон слева), которые, как выяснилось, полностью исчерпали политику под лозунгом «Франция прежде всего».
Впрочем, главный фактор успеха Макрона, как я считаю, это та структурная перемена, которую я описывал десять лет назад в книге «В тёмные времена». Эта перемена сейчас достигла своего апогея.
Всё началось с Французской революции. Или если говорить точнее, всё началось с французского изобретения концепции «революции», которая быстро заняла место на вершине нашего политического мышления, будто путеводная звезда, при этом все остальные звёзды выстроились вокруг неё. Те, кто благосклонно относился к революционным перспективам, сконцентрировались на левом фланге, а на правом — собрались те, кто видел в революции перманентную угрозу и боролся с ней.
Однако затем, в короткий промежуток времени между китайской революцией 1949 года и камбоджийским кошмаром 1975-1979 годов, было сделано открытие: чем радикальней революция, тем более кровавой и варварской она становится. Революция, как стало понятно, была не просто трудной или ускользающей или невозможной, она была откровенно отвратительной. Путеводная звезда стала темнеть и превратилась в чёрную дыру, которая поглотила собственный свет и свет звёзд поменьше. В какой-то момент вся политическая система должна была взорваться.
Но именно на далёких камбоджийских полях смерти 40 лет назад революционные идеи и мечтания были разбиты вдребезги и нейтрализованы. Это был затяжной шок, медленный взрыв с сопровождающим его взрывным эффектом, систематическое аннулирование политических границ, разногласий и, в конце концов, определений, которые составляли «французскую исключительность» и которым триумф Макрона положил конец.
Немедленно возникает тысяч вопросов: Как будут себя вести те, кто пришёл к власти под флагом Макрона? Если они опьянены победой, то с какого направления, когда и от чьей руки они получат необходимую отрезвляющую пощёчину? Как, когда и где появятся противовесы, которые абсолютно необходимы для нормального функционирования демократии?
Есть и другие вопросы. Куда движется Запад? По какому компасу, к какому горизонту? Выражение «в то же время» — создание баланса между противоположными фактами и идеями — превратилось в скрепу словаря Макрона. Но как долго протянет этот «втожевременизм» в качестве политики?
Если мы действительно находимся в конце исторической эпохи, которая началась в 1789 году, вернёмся ли мы в эпоху Просвещения? Или в период накануне эпохи Просвещения, когда возникли новые идеи естественного права и сопутствующие им республиканские идеалы? Будем ли мы переписывать «Левиафана» или, что в принципе одно и то же, Вестфальский мир, избавившись на этот раз от необходимости опять проходить через трагическую радикализацию Европы и развязывание мировых войн?
Что бы ни готовило будущее, главный факт совершенно ясен: Макрон увидел то, что его предшественники лишь едва замечали. Он стал инструментом или результатом долгосрочного события, которое набирает обороты на наших глазах.
Макрону теперь предстоит заняться строительством на разрушенном поле и гарантировать, что конец определённого способа формирования политики не будет означать конец политики вообще. На Макрона, а также на тех, кто его избрал, и на тех, кто голосовал против него или, что хуже, не ходил на выборы, возлагается задача делать самое лучшее, что только можно делать в тёмные времена: мечтать, изобретать, заниматься искусством «начинаний», которое, как считала Арендт, являются бьющимся сердцем публичного действия.
