Никому не понравится, если его объявят невменяемым. Но иногда утверждение, что в определенный момент времени ты был «вне своего свободного волеопределения», может оказаться спасительным. Госпитализация (временная) в психиатрическую больницу все-таки лучше, чем путь в камеру смертников.
Именно таким способом генерал-полковник Рудольф Шмидт, которого его подчиненные ласково называли «папа Шмидт», сумел избежать казни. Жизнь профессионального военного, который с 20 лет, с 1906 года, постоянно носил форму, весной 1943 года оказалась под угрозой.
Гестапо разоблачило его младшего брата Ганса-Тило как шпиона; с 1931 по 1938 год он передавал сведения о немецкой шифровальной машине «Энигма» французам. К тому же, во время обысков были обнаружены недвусмысленные письма от Рудольфа Шмидта, «которые были очень резко направлены против фюрера», — пишет историк Крис Гельмеке (Chris Helmecke) из Центра военной истории и социальных наук бундесвера, бывшего Центра исследований военной истории бундесвера (MGFA), в последнем номере журнала «Военная история».
Письма не сохранились, но, видимо, были очень резкими. Такой вывод можно сделать из отчета уполномоченного управления личного состава сухопутных войск, в котором о Рудольфе Шмидте написано: «Среди прочего, он занимался критикой высшего руководства и упрекал его в ошибках, которые, якобы привели к тяжелым поражениям последнего времени».
Не было бы счастья, да несчастье помогло: военный судья избавил его от обвинения перед военным трибуналом рейха. Его направили на психиатрическую экспертизу, которая дала заключение о невменяемости, и его поместили временно в сумасшедший дом. С 10 июля 1943 года Шмидт оказался в «резерве фюрера», фактически в оплачиваемой преждевременной отставке. К концу квартала, в возрасте 57 лет, он был отправлен на досрочную пенсию.
Хотя Шмидт избежал приговора только по счастливой случайности, отныне он снова пытался добиться возвращения на военную службу. Он даже подключил к этому шефа СС Генриха Гиммлера, но Гитлер категорически отказал.
Такое поведение остается загадкой, потому что Шмидт, в отличие от таких же высокопоставленных полководцев, как Вильгельм Кейтель (Wilhelm Keitel) или Альфред Йодль (Alfred Jodl), не был послушным исполнителем воли Гитлера. Как раз наоборот, он демонстрировал словом и делом, что отвергает войну на уничтожение, которую вел «фюрер».
Именно это делает Шмидта интересным, потому что это показывает, какую свободу действий еще имел командующий фронтом даже во время советско-германской войны. Конечно, случай с «папой Шмидтом» вместе с тем иллюстрирует, как справедливо пишет Гельмеке, что возможности влияния даже генерал-полковника на солдат на фронте были ограничены — когда он отдавал приказы, отклоняющиеся от основной линии руководства.
В польской и западной кампании Шмидт успешно руководил танковой дивизией и армейским корпусом — однако, не каждым орудием или танком. Он пытался остановить в последний момент бомбардировку центра Роттердама, но было слишком поздно: его приказ не достиг немецких самолетов. 800 человек погибли, старая часть города полностью выгорела. Мародерство и насилие против мирных жителей в подчиняющихся ему подразделениях Шмидт не терпел; как «лицо, имеющее судебную власть», он приказал за это строго наказывать.
В нападении на Советский Союз он участвовал снова как командующий армейским корпусом; целью его танков был Ленинград. Но вскоре он понял, что здесь завязалась борьба иного качества: «Война здесь несравнима ни с какой другой, настолько она жестокая и кровавая, — писал он и продолжал. — Во всяком случае, это самая ужасная и бесчеловечная из четырех войн, в которых я до этого участвовал».
К рождеству 1941 года Шмидт принял на себя командование в качестве главнокомандующего второй танковой армией — около 200 тысяч солдат. Кроме того, теперь он нес ответственность за несколько сотен тысяч советских мирных жителей, которые жили в районе нахождения его войск. Уже будучи начальником воинской части, выполняющим, в основном, касающиеся напрямую фронта задачи, Шмидт выступал против пресловутого «приказа о комиссарах»: «Как чрезвычайная мера, приказ о расстреле политических комиссаров должен быть отменен», — писал он в памятной записке в сентябре 1941 года.
Как главнокомандующий (и ответственный за зону, включающую «армейский тыл»), 3 марта 1942 года он издал «армейский приказ об обращении с военнопленными, партизанами, вражескими разведчиками и населением». В нем он требовал не вести войну против мирного населения и соблюдать дисциплину.
Особенно важным это было при обороне от советских партизан. Как понял Шмидт, жестокая оккупация приводила к противоположному эффекту: население поддерживало партизан. Поэтому он занимался восстановлением нормальной жизни, чтобы привлечь население на сторону вермахта. Гордо он писал своей жене: «Моя армейская зона, несмотря на партизан, теперь самая урожайная во всей России».
Однако эффект даже таких четких приказов был ограниченным, как установил Гельмеке: «Лист бумаги, сам по себе, не мог влиять на поведение целой армии или предотвратить злоупотребления». Звучащие иначе задания предшественников Шмидта и идеологически выверенные указания на нижних уровнях вермахта привели к тому, что и его солдаты обращались с населением, как с «надоедливыми насекомыми» и практиковали «неправомерные расстрелы», как установил переводчик.
Повышенный в должности до генерал-полковника 16 марта 1942 года, Шмидт хотел справиться с этим и в апреле 1942 года приказал: «Чем дольше длится война, тем сильнее следует избегать огрубения и одичания нравов. В интересах ударной силы и дисциплины войск они обязательно должны сдерживаться в рамках». С таким заявлением, однако, Шмидт оказался практически в одиночестве среди высшего руководства вермахта.
После его счастливого, но нежеланного выхода на пенсию, последовал следующий удар судьбы. В конце 1947 года он отправился в Веймар и был арестован в советской оккупационной зоне спецслужбой НКВД по обвинению в военных преступлениях. Только после примерно восьми лет заключения в советских исправительных лагерях он оказался на свободе, вместе с последними немецкими военнопленными. Спустя полтора года он скончался, незадолго до своего 71-го дня рождения. Перед сталинскими судьями никто не объявил его невменяемым.
