Каунас, 5 утра. Я вышел из гостиницы покурить. На крыльце стоял администратор — молодой светловолосый парень в пиджаке. За все путешествие по балтийским странам он оказался одним из немногих, кто совершенно не говорил по-русски и был удивительно далек от этого дискурса. Мы разговорились, он начал расспрашивать, о чем я пишу.
Я рассказал ему о внешнеполитических проблемах, исторических травмах, напряженной двусторонней риторике. Он, конечно, был в курсе всего этого, но воспринимал как совершенно иной, параллельный мир. Его интересовала учеба, ценные бумаги и Forex, а политиканство и взаимные упреки вызывали только скептическую усмешку. Он говорил об этом с интересом энтомолога, разглядывавшего редкую засушенную бабочку.
После того, как мы обсудили проблемы постколониального мира, правый поворот и конвульсии имперского мышления, повисла пауза. А потом он спросил: «И когда весь этот ад закончится?» «Не знаю. Наверное, стоит надеяться только на поколенческую динамику?» — ответил я. «Ну, то есть подождать, пока люди с холодной войной в голове просто умрут?» «Получается, что да». Разговор получился странный. Сначала я не придал ему значения, но по мере того, как мы проезжали город за городом, страну за страной, становилось ясно, что в нем было что-то важное.
Потому что все сюжеты этого проекта находились на каком-то временном, культурологическом и философском разломе. Но что по обе стороны этой разграничительной черты — вопрос, на который предстояло ответить. Как все это понять? Достаточно просто сесть в машину, запастись терпением и ехать, пока глаза не начнут кровоточить от дорожной ряби. Это будет очень странное путешествие, в котором встретятся призраки чудовищного прошлого, осколки мертворожденных социальных проектов и побочные эффекты утопий.
Во дворах мужчины рубили дрова, а женщины складывали их в поленницы. Прислонившись спиной к сараю, на скамейке отдыхала старушка. Я думал, такие уже давно исчезли с лица Земли: она была абсолютно каноническая, каких едва ли встретишь где-нибудь в сибирской глуши. В пальто из тех времен, когда Хрущев был еще ничего; с платочком на голове; с авоськой и тростью, с каким-то удивительным и совершенно неповторимым советским прищуром, который можно увидеть разве что в кино времен ранней оттепели. Она задумчиво смотрела в центр небольшого пруда, пока мы не активировали ее каким-то глупым вопросом.
И тут на нас пролилась обильная, скоропалительная и неостановимая русская речь с вкраплениями странных слов и звуков, понятных ей одной. Пожилая женщина за две минуты рассказала о своей жизни все: как не хватает пенсии даже на еду; как отсюда поуезжали все, кто мог, а ведь когда-то был такой совхоз; как подружки заставили ее идти голосовать, хоть она всему этому не верит и не видит никакого смысла, но главу избрали нового и симпатичного. Меня не оставляло чувство, что я все это где-то уже слышал, лет пятнадцать назад в какой-то полузаброшенной деревне.
Это было правда поразительно, но старушка практически не говорила на латышском и словно бы осталась в каком-то другом мире и времени, когда все было немного лучше — люди дружнее, продукты вкуснее, подруги моложе. Она была живым артефактом давно исчезнувшей реальности, как и то село, в котором мы ее встретили. И это далеко не единичная история. Восточные границы Латвии и Литвы наводят на странные мысли, что еще каких-то пятьдесят лет, и эти территории вконец опустеют, их придется переоткрывать, осваивать и заселять заново. А пока что они остаются незамеченными и забытыми. И когда общественно-политическая дискуссия заходит о судьбе этих мест, их смысле и значении, стоит понимать, что это не только другая культура, но и другая эпоха.
Наша пожилая собеседница напоследок посоветовала обязательно посетить магазин и кладбище — главные достопримечательности этого местечка. Магазин оказался вполне заурядным и провинциальным, но кладбище действительно заслуживало внимания. Очевидно, надгробий закон о статусе латышского языка не коснулся, и большинство могильных надписей оказались на русском. Это кладбище было в идеальном состоянии, словно за ним целенаправленно ухаживали каждый день. И судя по количеству пожилых сельчан, которые в середине рабочего дня срезали траву, подметали и чистили погост, примерно так дела обычно и обстоят. Местные рассказали, что в эти земли давным-давно бежали староверы, и в Латгалии можно встретить много их захоронений, сохранились даже некоторые старинные дома, в которых живут потомки беглецов.
Буквально несколько часов монотонной дороги по северному направлению и пустеющие латвийские земли сменяются на что-то принципиально другое. Оказавшись в тот же день в Тарту, невозможно отделаться от мысли, что машина случайно угодила в пространственно-временной портал и выехала в иную реальность. Здесь совсем другие проблемы, другие чувства и эмоции. Атмосфера высокой интеллектуальной культуры делает это место особенным, оно притягивает лучшую молодежь, и здесь вовсе не чувствуется отток населения и мифическое «старение Прибалтики», о котором так любят писать российские медиа. Это один из самых живых и пульсирующих балтийских городов.
Петляя по его улицам, можно очутиться в старой индустриальной постройке, переделанной под андеграундный клуб — там собирается очень странная публика: счастливые, синеволосые, говорящие на разных языках, чудаковатые и начитанные, толерантные и свободные от политической и конъюнктурной зашоренности. Эти люди говорят о феминизме и философии, артхаусном кино, поют что-то несуразное под властью гениального эстонского стаута.
Перед ними выступают чудаковатые музыканты, которых вряд ли бы позвали играть в самый модный клуб для золотой молодежи — мультиинструменталисты с бесконечно длинными медитативными песнями на эстонском, киберготические дивы в кокошниках, авангардные джазмены. Кажется, что эта среда впитывает все самое странное и прекрасное, примиряет самое противопоставленное и соединяет это в замысловатый калейдоскоп красок, звуков и идей. Когда оказываешься в центре всего этого, кажется, что именно они — свободные, синеволосые, счастливые — унаследуют этот мир, смогут реализовать каждый лозунг французских студенческих протестов 1968 года и уж точно не будут заниматься всеми теми глупостями, которыми страдали их отцы и деды.
Это очень странное наложение эпох, культур и мировоззрений — пожалуй, самое большое открытие за все путешествие по балтийским странам. Я ждал чего-то более гомогенного, идеологически и ментально определенного, но встретил разрозненный пазл, состоящий из деталей, которые не складываются в единую картину. В нее не укладывается одновременно радикализация и примирение, виктимность и покаяние, консерватизм и прогрессивное мышление, восток и запад, советское и европейское. И тем не менее, все эти детальки лежат в одной коробке.
Наш проект не случайно назван «ПостБалтика». Когда я только отправлялся в это путешествие, я думал, что еду в Прибалтику, кто-то в редакции даже хотел назвать эту серию «Прибалты». Но история получилась не про Прибалтику — эта советская химера уже давно покинула наш мир, оставив после себя многочисленные следы. Но это и не история про Европу в ее традиционном представлении. И дело не в языке или географии. Чтобы чуть лучше понять, что я имею в виду, придется воспользоваться вполне понятным и общедоступным представлением о модерне и постмодерне.
Когда довлеющая модернистская культурная тенденция ХХ века начала распадаться, интеллектуалы стали искать способ, как описать новое состояние реальности. Она не приобрела самостоятельной субстанциональности и выстроилась на костях модерна. Это было разрозненное, разодранное историей и временем поле бесконечно переплетающихся кодов и символов, способов понимания мира и веры в его основания. Интеллектуалы не нашли ничего лучшего, чем назвать эту химеру постмодерном, а приставка «пост» вскоре начала приклеиваться ко всем кусочкам этой разрозненной реальности, связанной с прошлым состоянием дел в мире, но не получившей принципиально новой формы и качественного содержания.
Новая интеллектуальная утопия так и не родилась, но на месте старой выстроился причудливый храм западной культуры из разных более или менее подходящих друг к другу кирпичиков-кодов. И мне кажется, что это история про Прибалтику, сформировавшуюся в эпоху модернизма, пережившую удивительные метаморфозы и к XXI веку отбросившую приставку «при». Возник ли принципиально новый проект, очередная спасительная утопия? Я думаю, что нет. Умерла ли старая? Определенно, да. Образовалось переходное состояние, трансферная историческая, культурная и метафизическая зона ПостБалтика, амбивалентная, пульсирующая, скроенная из тысячи кусков.
