Для меня тот праздник 4 июля стал незабываемым.
Шел 1956 год, характеризовавшийся высоким уровнем напряженности в международных отношениях, и Никита Хрущев — очень шумный и зачастую непредсказуемый лидер Советского Союза — сообщил послу США Чарльзу Болену (Charles Bohlen), что он будет присутствовать на приеме по случаю Дня независимости, куда он также приведет с собой членов Политбюро. Это был очень важный момент.
20 февраля на 20-м съезде КПСС Хрущев ошеломил весь мир своим докладом о культе личности Иосифа Сталина, в котором он назвал его преступником, тираном и деспотом, допустившим трагическую ошибку в отношениях с нацистской Германией в начале Второй мировой войны — ошибку, которая стоила СССР десятки миллионов человеческих жизней.
Произнеся эту знаменитую речь, Хрущев открыл ворота Кремля ветрам перемен. Он считал, что ему удастся разрушить удушающую диктатуру Сталина, реформировать склеротичную коммунистическую систему и при этом сохранить за собой автократический статус. Все, что ему нужно было сделать, как он полагал, — это уменьшить влияние КГБ на жизнь общества, освободить тысячи политических заключенных из сибирских лагерей, ездить на Запад и, когда возможно, принимать участие в мероприятиях по случаю национальных праздников, где он мог играть роль амбициозного политика.
В то время я был самым молодым и самым неопытным дипломатом в американском посольстве в Москве, а также одним из четырех его сотрудников, говоривших на русском языке. Несмотря на то, что отношения между двумя сверхдержавами были напряженными, в нашем посольстве катастрофически не хватало людей.
Болен сказал, что он сам будет общаться с Хрущевым, а я должен был присматривать за маршалом Георгием Жуковым, который тогда занимал пост министра обороны. Как бывший ефрейтор армии США, я счел, что такое несоответствие в рангах было довольно комичным. Каким образом я должен был присматривать за маршалом, героем Сталинградской битвы — одного из величайших сражений Второй мировой войны?
Я сделал все возможное, чтобы наилучшим образом подготовиться к этому мероприятию. Я прочитал все материалы о Жукове, которые были в посольстве, и выяснил — меня это совершенно не удивило — что маршал любит водку. В моей голове сразу же возникла хулиганская мысль: с помощью Тэнга, ловкого и проворного официанта посольства, я устроил все так, чтобы Жуков пил водку, пока я пил обыкновенную воду.
4 июля после знакомства с Хрущевым меня представили Жукову, который повел себя очень дружелюбно. Мы решили прогуляться по изысканно украшенному заднему двору. Я задавал ему вопросы о Сталинграде, и он с радостью на них отвечал. Время от времени он с удовольствием выпивал рюмку водки (я насчитал восемь рюмок), я — рюмку воды, а за нами неотступно следовал Тэнг с подносом в руках.
К тому времени, когда Хрущев заявил о своей готовности покинуть посольство, Жуков был уже заметно пьян, и он сообщил советскому лидеру о том, что ему наконец-то удалось встретить «молодого американца, который умеет пить водку, как русский». Хрущев улыбнулся. Болен, которому было хорошо известно, что один бокал вина сбивает меня с ног, выглядел сбитым с толку.
«Скажите мне, — спросил Хрущев, — вы играете с баскетбол?» Тогда в СССР как раз проходил чемпионат.
«Да, — с энтузиазмом ответил я. — Я играл в колледже».
«Какой у вас рост?»
Мой ответ — надо признаться, совершенно не запланированный — удивил всех, особенно Хрущева. «Я на шесть сантиметров ниже Петра Великого», — сказал я. Рост знаменитого русского царя был 203 сантиметра, о чем я узнал, преподавая историю России.
Хрущев пристально на меня посмотрел, пытаясь понять, шучу я или нет. Но потом облако сомнений рассеялось, его глаза снова засияли, и он рассмеялся, что заставило засмеяться и всех остальных.
С того момента, когда я встречал Хрущева — будь то официальные приемы или наши визиты в Кремль — он в шутку стал назвать меня Петром Великим. Это прозвище прочно ко мне приклеилось и позволило открыть множество дверей перед молодым «экспертом по России» в год, который оказался одним из самых удивительных и важных в современной российской истории.
Для советских граждан 1956 год стал «годом оттепели», когда над их обычно мрачным горизонтом внезапно взошло солнце, когда страх, еще недавно сковывавший их сознание, уступил место надежде. В тот период я вел дневник — единственный в моей жизни — и этот дневник позже подсказал мне название для моих мемуаров.
Для меня 1956 год стал бесценной возможностью вступить в долгий разговор с россиянами, молодыми и пожилыми, живущими по всей стране от Москвы до Средней Азии, от Кавказа до Украины.
Я узнал, что коммунизм в качестве господствующей философии государства постепенно терял вою силу. Но реалистичной альтернативы ему пока не было. Московские студенты говорили мне, что они бы вышли на Красную площадь и устроили бы еще одну революцию, если бы сочли, что это принесет пользу.
Спустя 11 лет после окончания Второй мировой войны советский народ отчаянно стремился к прочному миру и боялся еще одной войны. Каждая семья в России понесла страшные потери. По этой причине Хрущев отказался от сталинского идеологического постулата о «неизбежности войны» между коммунистической и капиталистической системами, заменив его собственным постулатом о «мирном сосуществовании» этих систем. В этом смысле Хрущев в СССР стал своеобразным посланником мира.
Хотя напряженность между СССР и США достигла высокого уровня, русские хорошо относились к американцам, помня о том, как во время Второй мировой войны американцы отправляли через Мурманск гуманитарную помощь. Они тепло встречали в Москве и Ленинграде американских деятелей культуры, таких как скрипач Айзек Стерн (Isaac Stern).
Вероятно, самым запоминающимся моментом 1956 года для меня стал визит в киевское еврейское гетто Подол, где в 1899 году родилась моя мать. Там я встретил портного, который сказал мне, что он был знаком с моей матерью до того, как она уехала в Америку в 1914 году. Прошло 42 года, но каким-то чудесным образом он помнил ее имя, ее отца-скорняка и ее старшего брата Чарли. Пока мы беседовали с ним, он держал мою руку, не желая ее отпускать, а я держал его руку, пытаясь не дать волю слезам.
С момента знакомства этого портного с моей семьей прошло много времени и произошло множество важных событий — Первая мировая война, Русская революция, голод на Украине, Великая депрессия, Вторая мировая война, Холокост. Тем не менее, этот человек помнил мою мать. Если бы она не уехала из Подола, я не был бы молодым гостем из Америки. Если бы она не пережила Холокост, меня вообще не было бы.
В год «оттепели» страна вздохнула полной грудью. Люди впервые ощутили запах свободы. И он оказался опьяняющим.
Но уже к концу года эта сверхъестественная «оттепель» сменилась уже знакомыми заморозками. В начале ноября народ Венгрии, тоже ощутивший этот запах свободы, решил разорвать свои связи с Москвой, провозгласив свою независимость. Хрущев встал перед весьма непростым выбором: он мог позволить Венгрии самостоятельно выбирать свой путь или же подавить революцию. И он выбрал второе — по его словам, это был единственный способ сохранить целостность советской империи и его власть. Флирт Хрущева со свободой обернулся неудачей.
В этом году, когда в России отмечается 100-летие Русской революции, я считаю, что место Хрущева в современной истории России необходимо пересмотреть. Его отодвинули на задний ряд современных российских лидеров. В школах редко уделяют внимание его смелому политическому курсу десталинизации, на который он встал в 1956 году. О Хрущеве почти полностью забыли, тогда как Сталин был реабилитирован.
Однако Хрущев — в гораздо большей степени, чем любой другой современный российский лидер, включая Путина — стал тем человеком, у которого хватило мужества подвергнуть критике сталинское наследие жестоких политических репрессий и таким образом разрушить традицию деспотизма. Он решил экспериментально проверить идею — чрезвычайно рискованную в России — о том, что личная свобода может со временем привести к формированию более сильного государства и довольного жизнью народа. Михаил Горбачев, которого часто называют сыном 1960-х годов, пошел по стопам Хрущева, однако, когда он попытался вопреки всему реализовать программу расширения личных свобод россиян, он тоже потерпел неудачу.
Что интересно, Путин испытывает к Сталину более глубокую личную и политическую симпатию, чем к Хрущеву. При путинском режиме, который по духу во многом перекликается с традиционной русской автократией, русский народ имеет весьма ограниченный доступ к свободе: на кухне они могут обсуждать политические альтернативы путинизма; они могут шептаться, лежа в постели глубокой ночью, о личных свободах; если у них есть деньги, они могут ездить за границу. Но на публике, гуляя по улице или беседуя с друзьями, они должны притворяться верными сторонниками Путина и его государства.
Часто говорят, что русские предпочитают сильного лидера, «вождя», и, если это так, то он у них уже есть. Хрущев попытался предложить им нечто иное, и только за это он заслуживает искреннюю похвалу.
