В пластиковом пакете Элли Хартвиг хранит немногие воспоминания о своем детстве. Она достает несколько фотографий и писем. Больше ничего нет. «Мой отец, моя мать, — здесь мы все вместе».
Элли Хартвиг родилась в 1935 году седьмым и последним ребенком одного кузнеца в деревне Софинберг в районе Гердауэн. Гердауэн сегодня называется по-русски Железнодорожный, Софинберга больше не существует. Три года она ходила в школу — это были ее единственные школьные годы. «Мы были бедными».
Суп за полевые работы
Элли Хартвиг показывает свои фотографии, садится на диван, с трудом начинает говорить. У нее нет практики говорить на немецком языке, который в ее устах отдаленно напоминает восточно-прусский диалект — и то, что она рассказывает, выглядит как череда ударов судьбы.
Когда Красная Армия в начале 1945 года захватила Восточную Пруссию, ее отец уже давно умер, а мать хотела бежать с детьми, но далеко не ушла. Два года они жили в одном советском лагере, где за полевые работы давали суп.
«Я ела листья деревьев»
Ее старших сестер похитили. «Рут была в России, Эрика была в России. Они всегда искали молодых девушек, где бы они не появлялись». Самой Элли Хартвиг было тогда десять лет, и она была слишком маленькой.
Вокруг нее умирали соседи и знакомые. Однажды ночью остаткам семьи удалось бежать из лагеря — но куда? Без документов, без имущества? «Есть было нечего, я постоянно была на улице и ела листья деревьев!»
Ее послали в Литву побираться
Когда она говорит, то часто смеется, и за смехом пытается скрыть свое смущение. После бегства из лагеря ее мать послала ее с братом в Литву собирать милостыню. Позже она теряет в этой смуте контакт с ними и остается одна. Девочка Элли нашла зажиточного литовского крестьянина, у которого она два года пасла коров и получала за это место для сна на полу и холодный суп. «Однажды я заснула, а коровы куда-то убежали. Тогда крестьянка избила меня».
Элли Хартвиг отворачивается, она не хочет плакать, но слезы все равно текут. Когда Советы забрали крестьянина, потому что он был кулаком, Элли, которой было уже 14 лет, попала на другой двор, где нашла наконец немного домашнего уюта. Она называет себя Эллитье, учит литовский язык, принимает католическую веру и становится советской гражданкой. Важно, чтобы не бросалось в глаза то, что она — немка. «Крестьянка была строгой. Она не пускала меня на танцы. А мне это так нравилось!» Это время закончилось ее свадьбой.
«Трудно было всегда, и становилось только труднее»
«Он был пьяницей, гулякой. И бил меня. У меня до сих пор еще остались горшки, которыми он меня избивал». Муж рано умер, и в начале 1960-х годов она вместе с маленьким сыном переезжает из Литвы в Калининградскую область. С тех пор она живет в простой однокомнатной квартире в бывшем крестьянском доме. В местечке Краснознаменск она 30 лет работала уборщицей. «Трудно было всегда, и становилось только труднее».
«Все люди, с которыми я встречался, были сильными, — рассказывает Кристофер Шпатц (Christopher Spatz), историк из Берлина, который изучал жизнь этих волчат и затем защитил диссертацию. — Они до сих пор остались более или менее борцами-одиночками, поскольку этого требовала от них борьба за выживание в послевоенные годы. Эта необходимость приспосабливаться, становиться незаметными была важной: только так они могли получить в обмен на прошлое и идентичность хлеб и кров».
Мать отказалась от нее
Лишь позднее Элли Хартвиг вновь установила контакт со своими братьями, сестрами и матерью, многие из которых обосновались в Тюрингии, в ГДР. Там они несколько раз виделись, однако больше не питали друг к другу теплых чувств. Мать назвала свою дочь при первой встрече «бродягой», что до сих пор больно ранит ее. Как говорит историк Шпатц, это типично почти для всех волчат: «Для многих прошлое действительно полностью утрачено, у них есть опыт потери всего, что делает человека человеком — происхождения, имени, языка, религии, и прежде всего тесных социальных контактов и связей с родителями, братьями и сестрами».
В Краснознаменске она получила несколько писем от родственников, в конвертах были фотографии, которые Хартвиг бережет в пластиковом пакете. Сегодня у нее появились сомнения: надо ли было использовать возможность выехать в Германию, например, в 90-е? Но тогда ей пришлось бы бросить второго мужа, который после инсульта много лет передвигается лишь в инвалидной коляске. Быть может, ей не хватило храбрости?
Элли Хартвиг проехала 160 километров от Краснознаменска в Калининград, в немецкое Генеральное консульство. Там Катарина Вильхельм помогает ей заполнить заявление о возмещении ущерба. Самое главное: занималась ли Хартвиг принудительным трудом? «Вы говорите, что ваша мать должна была работать в поле?» «Да». «А что должны были делать вы, что делали вы в это время, целый день?» «Я? Я уже и не помню». «Расскажите мне, как я должна это себе представить, был ли там вокруг забор, или как это выглядело?»
Но ее воспоминания остаются отрывочными. Можно ли назвать условия жизни в советском лагере и борьбу за выживание у литовских крестьян принудительной работой, и должна ли тогда Германия выплатить Элли Хартвиг 2 500 евро, решает теперь Федеральный административный суд. «Я не литовка, не русская, не немка». «А кто вы тогда?» «Я не знаю».
Но одно радует ее: она любит говорить по-немецки. Каждый день она уходит на кухню и громко читает. У нее есть детская Библия и стихи. «Если иногда жизнь становится для тебя слишком тяжелой, если тебя тяготят заботы, а сердце опустело, если все отвернулись от тебя и нет никакой помощи — то обращайся к Спасителю».
Что она читает, не знает никто, даже ее муж. Элли Хартвиг, бывший волчонок, долго скрывала свою собственную жизнь. «Я рассказала об этом только Вам».
