Европейцы, не ездите в Москву. Вам может показаться, что вы хорошо подготовились, надев сверхлегкие стеганые жилеты на молнии и высокие ботинки, оживив в памяти смутные воспоминания о чеховских «Трех сестрах», которых смотрели в школе, и послушав в последний момент классическую песню Стинга «Русские», одна строчка из которой взорвала мой (а может, и ваш) подростковый мозг: «Русские тоже любят своих детей». Но вы просто недостаточно твердые. Посетите Лиссабон или поезжайте в Санкт-Петербург, если вам очень хочется приключений. Но не в Москву.
Важные открытия люди обычно делают в одиночестве: кто в ванне, кто под яблоней, кто на горе Синай. Я же осознала, что мы, слабые европейцы, не годимся для Москвы, на заснеженной взлетно-посадочной полосе аэропорта Шереметьево. Дрожа от холода, я развернула свою дешевую японскую куртку на подкладке, которой очень гордилась, и вдруг заметила, что все остальные пассажиры в автобусе одеты в огромные черные пуховики с серьезными меховыми воротниками, а также в шерстяные шапки. Уткнув подбородки в шарфы, они стояли молча, подобно нахохлившимся голубям. Пора было закусить припасенным на борту аэрофлотовским батончиком. Вкус у него был…приятный, совершенно знакомый. А затем, как и все скучающие библиофилы, я прочла обертку и среди информации на безупречном английском обнаружила следующее: «Может содержать фрагменты костей».
В Лондоне время от времени бывает погода. Иногда там можно покататься на санках или позагорать на Парламентском холме. А на Юстон-Роуд дует довольно сильный ветер. Но когда москвич едет на работу, то с сентября по апрель он иногда делает это при температуре минус 10, минус 20, а то и минус 30 градусов, причем часто под снегом и ледяным дождем. В транспорте топят беспощадно, и поэтому ему приходится снимать верхнюю одежду и засовывать ее в сумку. В каждом музее есть огромный гардероб, где древние старушки расставляют валенки и сапоги посетителей. А в каждом баре есть уставший дедушка, который поможет вам освободиться от нескольких слоев одежды. Мы у себя неспешно и недовольно переходим узкие улочки. В Москве же, чтобы перейти дорогу, надо преодолеть десять полос движения, заполненных «Лексусами» и лимузинами. Мы стонем, когда надо ехать домой на праздники. Здесь же есть люди, семьи у которых живут на Дальнем Востоке в девяти часах лета.
К чему себя ограничивать, когда такое изобилие пространства, рабочей силы и материалов? Лучше всех среди них — лежачий «дом-корабль» на тысячу квартир, построенный для работников атомной промышленности и способный выстоять даже в условиях атомной войны (никаких прямых углов, сверхпрочное стекло).
Самое странное сооружение — это Выставка достижений народного хозяйства, или ВДНХ. Она представляет собой огромный парк сталинского стиля, демонстрирующий славные победы и успехи СССР. Стоящие там павильоны представляют все советские республики и ведущие отрасли промышленности. Когда-то это было место патриотического паломничества; сейчас же выставка находится в каком-то неопределенном состоянии, и музей империалистической войны там стоит рядом с выставкой научной фантастики 1970 годов. Если пройти минут десять по обдуваемому всеми ветрами бульвару, то выйдешь к могучему стальному колоссу павильона «Узбекистан», к позолоченным фонтанам, к павильонам кролиководства, радиоэлектроники и пчеловодства, которые связаны между собой замерзшими дорожками.
Но поскольку это Россия, в ней всегда есть место алкоголю, а вместе с ним и чувству романтической печали. В павильоне «Армения» я позавтракала коньяком «Арарат», пахлавой с орехами и турецким кофе, который подавали усталые женщины в халатах. А потом я пошла восхищаться товарами на прилавках, которые составляют славу Армении: разрисованные ковшики, трубки с резьбой ручной работы, прекрасные советские подержанные книги и целое море варенья.
Потом — назад в метро, мимо съежившихся и ищущих тепла пенсионеров, вниз по бесконечным, вызывающим головокружение эскалаторам, в великолепный амфитеатр сталинской эпохи с гулким эхом или в прекрасный конструктивистский зал со стенами из стали, розового гранита, оранжевого мрамора, которые освещены факелами, люстрами и хромированными светильниками в форме зигзагов, либо, как на станции «Маяковская», украшены мозаикой Александра Дейнеки: самолеты, вишни в цвету, дирижабли над Кремлем, заводские трубы, лазурные небеса, розовые закаты, героические и радостные гимнасты.
По этим романтическим усыпальницам советской славы торопятся таксисты из Туркмении и Азербайджана, зарабатывающие по 240 фунтов в месяц, потомки учителей, сосланных в ГУЛАГ за смехотворные преступления, бабушки, пережившие репрессии, застой, перестройку, надежды, финансовый крах и колоссальное экономическое неравенство. Многие лондонцы спешат увидеть инсталляцию Ильи Кабакова «Лабиринт (Альбом моей матери)» в галерее Тейт, чтобы хоть краем глаза посмотреть лишения и потери обычной семьи. Но давайте не будем себя обманывать, делая вид, что мы что-то понимаем.
«Как вы это выносите?» — постоянно спрашивала я русских, когда мы отмечали свадьбу принца Гарри и Меган Маркл водкой на облепихе или наслаждались идеальной «рыбой с запахом сосновых шишек», или поедали в больших количествах пельмени в «Матрешке», где шеф-поваром работает Влад Пискунов, или покупали узбекские пельмени из баранины с тимьяном, зирой и укропом на Даниловском рынке, хотя руки уже были заняты пакетами с мочеными яблоками, копченой масляной рыбой, кислым квасом и свежей икрой карпа, или разгуливали по Третьяковской галерее, рассматривая картины 1917 года, на которых была изображена утраченная Россия с грудастыми женами художников с трубками и в веселеньких шляпках, со священниками с нимбами, с людьми в шелковых халатах за завтраком, с морщинистыми крестьянами и презрительными косьержами Григорьева.
Музей ГУЛАГа смело отвечает на вопрос о том, как отдавать дань памяти недавним ужасам, когда многие до сих пор их оспаривают, когда выжившие умирают, а материальные свидетельства исчезают на российских просторах. Его сильные комментарии подчеркивают эфемерность физических, эмоциональных и фактологических останков, ту стремительность, с которой можно уничтожить действительность; а самодельные игрушки, найденные пули и странные маски с круглыми глазами и маленькими печальными отверстиями для ртов предоставляют конкретные доказательств тем, кто готов их увидеть.
Возвращаясь домой в центр Лондона, я восхищалась нашим умеренным климатом, изящными террасами эдвардианской эпохи и узкими дорогами. Мы так часто жалуемся и так редко испытываем трудности. В сравнении с русскими мы такие мягкие и мелкие. Я непрестанно думала о том, как они справляются со своим прошлым. Мне кажется, все дело в романтике. Не в той романтике, как ее ощущают люди с Запада. Это не толстовские острые ощущения от кваса, березового сока и заснеженных полей, от прекрасной в своей непонятности кириллицы, от непохожести их магазинов и рынков, где продают малосольные огурцы, хурму, гранаты размером с дыню, от китайских хохлатых собак, варежек ручной вязки и связок колготок, висящих на вешалке.
Дело даже не в той современной романтике, которую формирует Россия с ее сильным лидером, большими зданиями и монументальностью во всем. Нет. Речь идет о стойкости и живучести самой идеи романтики: о женщинах, закрывающих цветы от мороза вязаными шапочками, о пакетиках с презервативами под названием «Романтическая любовь», о мелированной прическе кассирши, о радио в машине, настроенном на «Романтическую волну». Даже во всем этом безумии, в этой оргии денег и власти люди все равно надеются на личное счастье. Это Стинг во всем виноват. Ну, и еще Толстой.
Шарлотта Мендельсон — автор романов, один из которых называется «Рапсодия в зеленом» (Rhapsody in Green).
