Никакого иного пути для России нет, кроме европейского и демократического. Несмотря на то, что сегодня Россия куда ближе к Европе, чем к Азии, совсем рядом — угроза тоталитаризма. Она кроется даже не в ограничении свободы, коррупции или внешних политических отношениях, а в соцсетях, считает российский писатель Алексей Иванов.
Алексей Иванов приехал в Ригу по приглашению книжного кафе Polaris — чтобы встретиться с читателям и и представить свой двухтомный роман-пеплум «Тобол. Много званых» и «Тобол. Мало избранных». Эта встреча стала первым живым общением Алексея Иванова с рижской аудиторией. Притом что в далеком 1989 году в Латвии, а конкретно в Юрмале, история писателя началась с публичного провала.
В 1989 году в Дубулты прошел семинар молодых писателей-фантастов. Мероприятие было невероятно успешным: именно на нем зажглись звезды Сергея Лукьяненко и Владимира Васильева. Виктор Пелевин там тоже присутствовал, но лишь виртуально: его тексты, которые позже составили книгу «Синий фонарь», произвели в Юрмале фурор. Но поскольку он лично не явился, его в конкурсе не рассматривали. А вот повесть 20-летнего Алексея Иванова тогда объявили главным провалом года.
«Это все было очень горько слышать, — вспоминает Иванов. — Но не писать я уже не мог. Сколько себя помню, я всегда хотел быть писателем. Как-то нашел у себя школьную тетрадку, исписанную наполовину, на обложке было написано „Три Робинзона. Фантастический роман. Алеша Иванов, 6 лет“. То есть сразу был масштаб — роман. Мои знакомые мальчишки хотели быть кто пожарным, кто капитаном, кто милиционером, а я думал, что лучше писателя профессии быть не может. Тут дело в личности. Прирожденный фотограф видит мир в фотографии, жизнь журналиста — череда сенсаций и новостей, у прирожденного вора мир — чужой карман, а для писателя — это история, которую хочется рассказать. Я всегда что-то писал, но, увы, меня долго не печатали».
В 90-х вышла первая повесть Иванова в журнале «Уральский следопыт», после чего книгоиздательство в провинции умерло, пришлось писать в стол. К тому моменту, когда в 2003 году писателю представился шанс издаться, уже было написано три романа: «Географ глобус пропил», «Сердце пармы» и «Общага на крови». И уже никто не сомневался в том, что Иванов — настоящий писатель. «Получилось это лишь потому, что я сам себе никогда не изменял», — уверен он.
Про себя. Я не великий писатель земли русской, а буржуазный интеллектуал, реагирующий на раздражители
Delfi: Критики придумали для вас определение «иденти», потому что вы занимаетесь идентификацией региона. Согласны? Хотели бы стать русским Умберто Эко?
Алексей Иванов: Я хотел бы стать русским Ивановым. Я люблю Умберто Эко, но не хочу быть Умберто Эко — 2. Мне интересен жанр «иденти» — художественное произведение, идентифицирующее некую территорию, но не я его придумал и, разумеется, не я единственный его представитель. К таким произведениям можно отнести книгу «Лондон» Питера Акройда, «Стамбул» Орхана Памука, «Альгамбру» Вашингтона Ирвинга… Произведения такого плана мне ужасно нравятся. Я много сил отдал идентификации Урала — моей родины.
— Существует ли некий «месседж Иванова»?
— Я делю всех русских писателей на две категории — великие писатели земли русской (ВПЗР) и буржуазные интеллектуалы, к которым я отношу и себя. Писатели категории ВПЗР всем своим творчеством окучивают одну-единственную титаническую идею — чаще всего это величие или страдания русского народа или злодеяния российской власти. Я занимаюсь главным, на мой взгляд, писательским делом — проблематизацией бытия: стараюсь увидеть проблему там, где ее не видит еще никто — ни общество, ни государство. Мне кажется, писателю и нужно этим заниматься: не окучивать одну тему, а отвечать на раздражители эпохи своими произведениями. Пока пишешь про один раздражитель, ситуация поменялась, появился новый раздражитель — это тема для следующего произведения.
Тема раздражения для писателя обычно связана с темой «герой нашего времени». Мне часто говорят, что фильм «Географ глобус пропил» не очень напоминает роман — только внешними чертами. И Хабенский производит не то впечатление, какое мой герой Виктор Служкин из романа. Я абсолютно согласен, но считаю это достоинством фильма, а не его недостатком.
— Почему?
— Роман я написал в 1995-м году, когда мне было 25 лет, я был младше своего героя. Это произведение о герое нашего времени — не просто удачном персонаже, а персонаже, личная драма которого совпадает с главной драмой эпохи. Главной в «лихих 90-х» была потребность в гармонии, порядке и стабильности. Разумеется, у каждого были свои представления об этой стабильности: кто-то хотел назад в СССР, кто-то — торжества либеральных ценностей, а кто-то — просто всех нагнуть. Виктор Служкин завершает все словами: иного примирения на земле я не вижу. Он ищет мира и гармонии.
Режиссер Александр Велединский снимал фильм в 2010 году, когда время и конфликт поменялись. Он сохранил мою фабулу, но ему пришлось сменить героя и его конфликт. Хабенский очень точно сыграл героя 2010-х годов — в то время главной проблемой стал поиск свободы, которую государство по перышку выщипывало из общества. Фильм начинается песней Кипелова «Я свободен». Герой цитирует Пушкина: не боишься никого, кроме Бога одного… Про жену говорит: я не могу держать ее на цепи. Его герой всем дает свободу. И не его вина, что люди не умеют ею пользоваться: ученики ведут себя как свиньи, жена связывается с другим, друг запутывается… Это большая художественная удача.
— Что вас раздражает сегодня?
— На мой взгляд, главная проблема нашего времени — не проблемы свободы, коррупции или внешних политических отношений. Главная проблема не только России, но и всего цивилизованного мира — перехода онлайна в офлайн. Когда мы в реальной жизни начинаем жить по законам соцсетей — квинтэссенции интернета — наша жизнь меняется незаметно для нас. И эти изменения представляют огромную угрозу для культуры…
— В чем вы тут видите угрозу?
— Появление интернета и соцсетей — это огромная революция в истории человеческой цивилизации, революция коммуникаций. Одна из предыдущих таких революций — изобретение книгопечатания. Что оно привнесло в этот мир? Разумеется, заслуга его не в том, что огромная толпа монахов-переписчиков освободилась от нудной и неинтересной работы. Печатный станок Гутенберга, распространяясь по Европе, привел к появлению прессы, которая, в свою очередь, произвела социальные классы, от них родилось гражданское общество и буржуазный формат развития, в котором Европа двигается и сейчас.
Без печатного станка буржуазное развитие было бы невозможным. То есть способ коммуникации предопределил способ самоорганизации общества и стратегию дальнейшего исторического развития. Также и Интернет — это совершенно новая коммуникация, которая формирует новые стратегии исторического развития. Мы пока не понимаем, какие, но уже прочитываем их в окружающем мире.
Перейду к примеру. В традиционном обществе молодой человек хочет познакомиться с девушкой. Что ему надо для этого сделать? Надо прочитать книжку или посмотреть фильм, чтобы было о чем с ней поговорить. Надо заработать денег, чтобы сводить ее в кафе. Надо привести себя в порядок, чтобы хорошо выглядеть, и она обратила на него внимание. То есть ему надо поработать над собой. Обобщенно говоря, эволюционировать.
Благодаря соцсетеям, такой молодой человек все равно найдет себе девушку, которая примет его таким, какой он есть — немытым, нечесаным, безденежным и без интересной темы. Выбор — гигантский. То есть появление соцсетей заменяет эволюцию выбором. Это очень важный момент для развития человеческого рода. Соцсети отменяют эволюцию. А как мы будем жить без эволюции?
Другой пример. Скажем, сижу я тут перед вами и вещаю. Видимо, чем-то заслужил право голоса: книги писал, фильмы снимал. В традиционном обществе, для того, чтобы тебя слушали, надо что-то сделать. А в виртуальном мире право голоса дается всем. Автоматически. И вещать ты можешь сразу, на всю вселенную, а не только на это кафе. И это тоже неприемлемо для традиционного общества. В интернете ты можешь вещать анонимно, не отвечая за свои слова. И тогда, мало того что коммуникация теряет смысл, но еще и рушится такая вещь, как авторитет, ответственность за свои слова.
В соцсетях у всех равное право голоса и компетенции: мнение академика равно мнению недоучившегося студента. Вся современная культура построена на институте авторитета, который порождает иерархию. Культура — система разных иерархий. Когда иерархий много — человек может выбирать любую, где ему удобно и комфортно, где он может занять выигрышную позицию. Такая ситуация называется демократией. Когда иерархия одна — это называется тоталитаризмом. Когда иерархий нет вообще — это анархия, хаос.
Интернет — ситуация, где иерархии нет, хаос. И эволюционировать он будет к тоталитаризму, а не к демократии, что настораживает. Российский интернет, рунет — это уже достаточно тоталитарная зона. Молодые люди, которые делают селфи и погибают при этом, которые готовы гореть заживо в костре и пить отраву лишь бы получить побольше лайков — это люди с тоталитарным мышлением. Для них нет иной иерархии, кроме лайков, за которые можно отдать жизнь. Реальную.
Когда мы в реальном мире начинаем жить по законам виртуального мира, мы создаем угрозу для традиционной культуры. Как человечество будет отвечать на эту угрозу — никому не известно. Как изменится наша культура и общество от этого — непонятно.
Смешивать реальную и виртуальную среду, живущие по разным законам — это противоестественно. Забавная история: человек описал реальный день, который он решил прожить в формате фейсбука: встал утром, вышел из подъезда, поймал первого встречного и рассказал, что он ел на завтрак, поймал другого — рассказал свои планы на день, встретил двух незнакомых людей, которые общались между собой — ввязался в их разговор, высказал каждому свое мнение о нем… День закончил в дурдоме. Главная драма нынешней эпохи — ситуация, когда в реальном мире мы начинаем жить по законам виртуального мира…
— Не планируете написать книгу на тему интернета?
— Я уже это сделал. В романе «Комьюнити» я рассказал о главном парадоксе интернета: он придуман для объединения людей, но если в интернете начинаешь жить по законам общества потребления — он нас разъединяет. Законы общества потребления, на которых мы строим свою жизнь, неприемлемы для интернета.
— Когда вы начинаете новый роман, видите ли вы своего будущего читателя?
— Не вижу. Я же не маркетолог, чтобы иметь целевую аудиторию, на которую я бы рассчитывал. Для меня идеальный читатель — я сам. Разумеется, у меня есть конкретные люди, про которых я знаю, что они будут читать мое произведение — я пишу так, чтобы им понравилось. Но это люди мне знакомые. Я знаю их вкусы, которые во многом совпадают с моими. В каком-то смысле, эти люди все равно мое альтер эго. Все же главный читатель, для которого я пишу — я сам.
— Бывает ли так, что после прочтения какой-то книги в голову приходит мысль: почему не я это написал и придумал?
— Бывает. Преимущественно, это западные авторы. Я считаю, что основные тренды в культуре рождаются на западе — в Европе и США. Предпочитаю читать переводную литературу и смотреть западный кинематограф, чтобы знать, что происходит в моей сфере деятельности. Безусловно, встречаются писатели, когда мне хочется что-нибудь с собой сделать, потому что этот роман написал не я. Есть писатели, которые для меня безусловный авторитет и эталон. Разумеется, я не эпигон — не подражаю им, но всегда ориентируюсь на них. Это Умберто Эко, Маркес, последнее время понравился Дэн Симмонс, хотя у меня есть к нему претензии. Это писатели, которых я считаю лидерами ситуации.
— Как вы относитесь к экранизации своих книг?
— Тут у меня, слава богу, все благополучно. Права на экранизации практически всех моих произведений проданы. Ведутся работы над экранизациями романов «Общага на крови», «Псоглавцы» и «Золото бунта». По роману «Ненастье» сейчас снимается 8-серийный сериал для главного канала страны — «Россия». Он будет готов к концу года. По роману «Сердце пармы» осенью начинаются съемки полнометражного фильма режиссера Антона Мегердичева, который стал известен после фильма «Движение вверх», а общее художественное руководство осуществляет Сергей Бодров-старший.
По моему сценарию снят 8-серийный сериал «Тобол» и полнометражный фильм. Режиссер Игорь Зайцев. Но этими работами я страшно недоволен, даже снял свое имя с титров. Дело в том, что у нас кинематограф — режиссерский, а режиссер — тиран. Он считает себя умнее всех. Тем более сценариста. Он считает, что знает, как надо написать сценарий, чтобы получилось интересно…
— Что обычно у вас спрашивают начинающие писатели?
— Таких вопросов два. Первый: что сделать, чтобы издали книгу. Тут я советую принимать участие в премиях вроде «Дебюта» — там обычно замечают. Это не гарантия, но шанс. А еще лучше — найти знакомого в московской литературной тусовке, который бы порекомендовал молодого писателя. У нас, к сожалению, как в Советском Союзе, все по-прежнему построено на личных знакомствах. Нет знакомства — практически нет шанса.
Второй вопрос: прочитайте мое произведение. Тут я всегда отвечаю: нет. Они же просят для того, чтобы я помог пристроить их книгу в издательство, но я в конфликте с московской литературной тусовкой — я там никого не люблю, а точнее, всех терпеть не могу. Мое слово для этой тусовки — не авторитет. Если я кого-то порекомендую — его скорее зарубят, чтобы мне напакостить.
— Чем вам не угодила московская тусовка? И кто вам ближе — Прилепин или Быков?
— Как относитесь к авторам, которые сами себя позиционируют через интернет?
— Дорожка через интернет — вполне легитимна. Некоторые писатели так и пробились. Но мне кажется, что это путь неправильный. Интернет — априори непрестижная среда. Престижно иметь феррари, но выложить фотку себя на феррари — непрестижно, престижно иметь яхту, а не фотку на яхте… Тексты в интернете, даже если это что-то качественное, это не означает, что вы стали профессиональным писателем.
Профессиональный писатель — это не только тот, кто создает качественные тексты, но и тот, кто может экономически существовать, благодаря своим текстам. А виртуальная среда с тотальным воровством информационного контента не дает возможности конвертировать свои способности в материальные блага. Я бы советовал все же не выбрасывать тексты, а пытаться издать на бумаге.
— Почему ваша книга «Псоглавцы» сперва вышла под псевдонимом Алексей Маврин?
— Так надо было. В нашей культуре есть свойство навешивать на всех клише и судить писателя по нему, а не с точки зрения здравого смысла и конкретного произведения. Еще Пушкин говорил, что произведение надо судить по законам в нем самом содержащимся. Наши критики и читатели предпочитают судить по предыдущим произведениям. Если писатель Иванов написал роман «Сердце пармы» — он молодец, а написал «Географ глобус пропил» — это плохое произведение, там ни фэнтези нет, ни на мечах никто не сражается, да и народа маловато. Так складывается не совсем адекватное восприятие произведения.
Пример. С точки зрения детектива, роман «Братья Карамазовы» — слаб, а с точки зрения психологической глубины, роман «Убийство в Восточном экспрессе» — вообще, никуда не годится. Но каждое произведение надо судить по законам его жанра: «Убийство в Восточном экспрессе» — это детектив, его нельзя судить по законам психологического романа, а «Братья Карамазовы» — психологический роман, его нельзя судить по законам детектива. У нас это правило не соблюдается, особенно когда имя автора известно. Поэтому я решил имя скрыть.
Издатели плакали: новое имя надо раскручивать, его не будут так покупать. Но я настоял. Увы, я поменял шило на мыло: вместо одних клише получил другие. Если раньше я был певцом родного края, то под псевдонимом стал «неопытным писателем, которому надо еще поучиться». Опыт не удался. Потом я переиздал роман под своим именем. Для меня он очень серьезен — это роман о том, что социальные и культурные страты не пропускают людей. Если человек решил поменять свою культурную ситуацию, то он за это несет наказание.
— Вы за кого голосовали на последних выборах Путина?
— Можно, я не буду отвечать? Часто спрашивают про политику и убеждения. Разумеется, у меня они есть. Но это убеждения кухонные — я их имею, но не могу ничем доказать, хотя лично для меня они в доказательствах не нуждаются. Но раз я не могу их доказать, то и не должен высказывать их публично, я некомпетентен. Свое кухонное мнение я буду высказывать у себя на кухне, а если начну вещать его направо и налево, то это послужит лишь раздорам и конфликтам. Ни к чему хорошему это не приведет. Как сказал Козьма Прутков, если у тебя есть фонтан — заткни его.
Про Россию. Аршином ее не измерить, а умом понять можно, иначе — неинтересно
— Способствует ли пониманию России фраза поэта Тютчева о том, что умом Россию не понять, аршином общим не измерить…
— С тем, что «аршином общим не измерить» — согласен. Про то, что «умом не понять» — не согласен: Россия неплохо понимается умом. Если бы это было не так, жить бы там было совсем неинтересно и бессмысленно. Я считаю, что Россия — это не какая-то непостижимая бездна: никакой русской души и русского духа нет, но есть некие специфики, о которых можно говорить. Как в свое время сказал академик Лихачев: «Нет русского и французского характера — есть общечеловеческий характер, а остальное — акценты. Разумеется, есть и русский акцент, который внутри себя распадается на более мелкие акценты…
— Вы говорили, что ключ к пониманию России лежит в Сибири?
— Ключ к пониманию экономики России — да, в Сибири. И не только в наше время, в СССР или петровское время. Начиная со времен Ивана Грозного, это регион с огромными ресурсами — такой гигантский бензобак, приделанный к российскому автомобилю. Благодаря тому, что добывать эти ресурсы не очень сложно, Россия во многие периоды своей истории жила за счет сибирских ресурсов. Это позволяло ей не модернизироваться так, как требовало время, как это было в европейских странах. Опора на сибирские ресурсы позволяла российской экономике сохранять свои архаичные черты.
Для существования экономики любой страны нужно золото, звонкие монеты. В России до 1745 года не было ни одного своего золотого месторождения — все приходилось покупать извне. Какой товар могла производить Россия, чтобы он пользовался спросом в Европе? Одной из универсальных валют Старого мира была пушнина — она ценилась наравне со специями и шелком. Еще во времена древнерусских княжеств продажа пушнины позволяла добывать золото неэкономическим путем, потому что ее добыча не зависела от состояния экономики: просто отнимаешь пушнину у сибирских инородцев — вот она и есть у государства. Так Россия долго сохранялась отсталой страной с огромным количеством феодальных пережитков.
То же происходит и сейчас: наличие сибирских нефти и газа позволяет России не доводить до конца экономические и политические реформы. Это называется «сидеть на нефтяной игле». Как эта ситуация появилась в 14-15-м веках, так она в 21-м веке и продолжается. Для России тема «нефтяной игры» — вечная. Вот почему ключ к пониманию экономики России лежит в Сибири.
— На ваш взгляд, у России уже был некий «золотой век» и когда? Или он только грядет?
— Не считаю, что был, и не знаю, грядет ли. Были времена, когда Россия чувствовала себя благополучно, была мировым лидером, была внутренне интересна самой себе и соседям. Можно ли такие периоды называть «золотым веком»? Не знаю. У каждого на этот счет свое мнение. Для кого-то «золотой век» — это 70-е годы Советского союза, для кого-то — царствование Екатерины Второй, а для кого-то — времена Владимира Красно Солнышко. Это дело вкуса. Тут ничего никому не доказать. Для меня «золотого века» не было, но есть время, которое мне наиболее интересно — это 18-й век. Есть даже хорошая поговорка: тот не жил на белом свете, кто не жил в 18-м веке.
— Вы уважаете эту архаику в России?
— К архаике как таковой я отношусь скептически. Мне кажется, ей нет места в современности. И уж точно не должно быть места в будущем. Только не надо путать архаику и традиции. Например, мне ужасно не нравится российский постмодернизм — он разрушает традиции. Зато нравится европейский постмодерн, который является продолжением традиций и их развитием на новом уровне. Развитие традиций — это не архаика, не слепое следование, невзирая на смену обстоятельств.
— Какое «окно» надо распахнуть России — европейское или азиатское? Или сквозняк устроить?
— Конечно, европейское! При всей близости к Азии, Россия — вариант европейского мира, а ни в коем случае не азиатского. Если сильно упрощать и говорить вульгарно и профанно, то Европа — это мир, где свобода — главная ценность. Россия — это мир, где свобода — ценность номер два или даже номер три. Азия — это мир, где свобода — вообще, не ценность. Соответственно, мы ближе к Европе, чем к Азии. Хоть и не тождественны Европе. Поэтому для России разумнее всего поддерживать отношения с Европой, а не с Азией. С Азией тоже надо дружить и сотрудничать, но все же мы — часть европейского мира.
— А какая ценность у России на первом месте?
— Также как Европа — мозаика разных стран, так и Россия — это мозаика разных идентичностей. Идентичности бывают трех типов: либо по национальности (русский, татарин, чеченец), либо корпоративная (чиновник, сиделец в тюрьме, солдат, купец), либо территориальная (москвич, уралец, сибиряк). В России ценность по идентичности всегда была на первом месте. Скажем, какая главная ценность для крестьянина — такая и для тебя, если ты крестьянин. Если ты рабочий — для тебя главное рабочие ценности. А свобода — она всегда на втором месте. Россия объединена в некое сложносоставное единое целое именно общей структурой идентичностей, а для любой идентичности свобода — на втором месте.
— Герой романа «Блуда и мудо» Моржов говорил: «Наше будущее — демократия плюс пикселизация страны». Какой движущий девиз для России вы бы предложили десять лет спустя?
— То был издевательский девиз. На мой взгляд, никакого иного пути, кроме демократии, у России быть не может.
Про прошлое и будущее. Появление Гугла и Яндекса даже Стругацкие предугадать не смогли
— Что для вас история?
— Никто не знает, что такое история. Есть множество концепций, что такое история, но ни одна не объясняет всех явлений до единого. Например, есть классическая концепция Карла Маркса, что история — борьба классов, по концепции Льва Толстого история — ролевое движение народа, в теории Гумилева — это всплески пассионарности у разных этносов. Есть мимитическая теория, что история — это борьба мимитических комплексов за свое существования и сохранение.
Каждая теория объясняет какие-то вещи, но остается и что-то ею не объясненное. Видимо, история — сумма совершенно разных стратегий, которая для нас, как для ее участников, выглядит явлением цельным и органичным, но внутри себя очень сложная и непонятная.
— Могут ли писатели и поэты, хорошо изучившие историю, предвидеть будущее?
— Я не знаю, что будет дальше, и не уверен, что кто-либо знает. Есть наука футурология, но это лишь экстраполяция сегодняшних тенденций на будущее и представление этих тенденций, как главных. Но предугадать будущее не дано никому — ни ученым, ни пророкам. Все ошибаются и достаточно жестко.
Например, советские фантасты братья Стругацкие 20-30 лет своего творчества обсуждали, каким будет будущее, но не попали. Сейчас мы понимаем, что не будет того коммунистического будущего и тех коммунаров. Даже технологически будущее будет выглядеть совсем иначе. Скажем, они описывали, что в будущем люди будут мгновенно перемещаться в пространстве: человек входит в портал в Риге — выходит в Париже. Это казалось им нормой будущего.
В то же время они не смогли представить мгновенное перемещение информации. В их книгах, если человеку надо что-то узнать, он делал запрос в мировой информаторий, а к вечеру ему приносили карточку. Появление Гугла и Яндекса они предугадать не смогли, как и телекома — постоянной связи всех со всеми. Даже те, кто брались профессионально предсказывать будущее, и то промахнулись…
Полагаю, что предсказывать будущее надо по дню сегодняшнему: смотреть, какие явления пришли к нам из будущего. Философы школы Ампары, представленной моим любимым писателем юности Сергеем Павловым, предполагали, что современность определяется не прошлым, а будущим. Вспомните фильм «Терминатор» — там люди совершают поступки не потому, что что-то было в прошлом, а потому, что что-то случится в будущем.
Такой переворот ситуации кверх тормашками — очень значим. Даже современная инновационная экономика устроена именно так — она мотивируется будущим. Чем отличается инновационная экономика от традиционной? Традиционная строится на принципе «спрос рождает предложение». Все ходят босиком — огромный спрос на башмаки, какие-то люди начинают их производить и богатеть.
В экономике будущего — предложение рождает спрос. До Стива Джобса никто не знал, что такое айфон, но Джобс предложил этот продукт на рынок — он получил бешеную популярность. Джобс стал миллиардером. Уметь видеть в дне сегодняшнем будущее — это большое искусство, жизненный опыт и профессиональная компетенция. Я ими не обладаю.
Про роман «Тобол». Не преувеличивайте мое значение — я глядел дальше всех, потому что стоял на плечах гиганта
— Название вашего романа в двух частях «Тобол. Много званых» и «Тобол. Мало избранных» отсылает к евангельской притче — это случайно или намеренно?
— Я бы не сказал, что в основе этого романа — притча, но некая евангельская идея, безусловно, в нем присутствует. Любое большое дело — неважно, в России или нет — делается по принципу «много званых — мало избранных»: до финиша доходят далеко не все, не всем суждено довести свое дело до конца.
— Почему ваш роман — пеплум? Обычно так обозначают жанр масштабного исторического кино на библейский или античный сюжет, где история может трактоваться достаточно вольно.
— Я дал такое определение, чтобы роман не называли эпопеей, потому что, в принципе, он эпопейного масштаба и формата. Но традиционная эпопея — это «Тихий Дон», «Война и мир», «Жизнь и судьба» — там у второстепенных героев нет своего сюжета, а главный сюжет — движение времени и исторических событий. Поскольку своим героям я дал свои сюжеты, это уже за рамками классической эпопеи — это романная черта, но масштаб и количество героев — черта все же эпопейная. Чтобы разделить жанры, я дал определение «пеплум».
— Насколько вольно вы обращались с историческим материалом?
— Что такое, по сути, исторический жанр? Мне представляется, что это такой роман, в котором герои мотивированы историческим процессом: они поступают так, как от них требует история. Возьмем «Трех мушкетеров» — там главные герои мотивированы любовью, местью, честью, дружбой, а вовсе не войной католиков с гугенотами и борьбой Англии с Францией. Это приключенческий роман в исторических декорациях.
У меня все герои мотивированы именно историческим процессом: поступают так, как должны по историческим обстоятельствам. Несмотря на то что в романе есть, например, линии фэнтези, это все же исторический роман, а не беллетризация истории или оживление учебника истории. У историка главный инструмент для работы — факт, а у писателя — образ. Чтобы образ получился наиболее выразительным, писатель-историк может даже отступить от факта, но не настолько, чтобы нарушалась структурная основа истории.
Например, реальный губернатор Гагарин приехал в город Тобольск зимой, а у меня — летом. Для чего? У меня есть сцена, где народ втаскивает карету губернатора на гору — очень зрелищная сцена, которая несет большую смысловую нагрузку. А зимой губернатор бы от пристани до резиденции ехал в санях — не надо было бы его втаскивать. Я бы потерял сцену. Но для истории неважно, когда он приехал. Вот вам и разница между историей и историческим фактом.
— Что для вас, как для буржуазного интеллектуала, а не «великого писателя земли русской», было главным раздражителем для романа «Тобол»?
— Ситуация постмодерна. Мне хотелось написать исторический роман, соблюдая классическую традицию, но развивая ее. Чтобы там прочитывалась высокая традиция русского исторического романа, но это был роман 21-го века. Надеюсь, получилось.
В чем разница между классическим историческим романом и романом эпохи постмодерна? Возьмем классический роман «Петр Первый» Алексея Толстого. В его основе некие исторические события и реальные поступки исторических лиц — они и поступают по истории. А все остальные герои, они в российской традиции олицетворяют собой судьбу своей социальной страты: крестьянин — пашет и страдает от помещика, купец — торгует, обманывает и думает о барыше, солдат — страдает от муштры…
Полагаю, что сейчас писать в таком формате — архаично, неинтерактивно и неинтересно читателю. Я эту высокую традицию развил: дал каждому герою свой сюжет. Скажем, бухарский купец Ходжа Касым не только торгует пушниной, но и прокладывает новый пушной трафик в город Кашгар. Губернатор Гагарин не только внедряет реформы Петра Первого, но и занимается своим бизнесом — отправляет торговые караваны в Китай, а когда они оказываются под угрозой, затевает корпоративную войну России и Джунгарского царства. Священник митрополит Филафей у меня не только молится и обращает в православие инородцев, но и гонится за старинным почитаемым идолом, одетым в кольчугу Ермака. Крестьяне не только живут в слободах и работают, но и добывают золото из старинных курганов…
Для меня значимость всех героев равна. Все этносы, религии и мировоззрения в равной степени легитимны и значимы. В жизни это не всегда так, а в культуре — так и получается. Равнозначны даже представители разных этик. Читатель то становится мусульманином и понимает их поступки, которые, с точки зрения христианина, бесчеловечны. То становится православным, то язычником, то лютеранином… Я не принимаю ничьей стороны. Обычно в постмодернистских фильмах и сериалах главный герой — плохой человек, но о нем рассказывается, как о хорошем. Такой этический релятивизм.
В «Тоболе» внутри одного романа — сразу несколько: классический исторический, батальный, воспитательный, любовный и даже фэнтези. Такое сочетание жанров внутри одного произведения характерно именно для постмодерна, смешения жанров, фактур, стилей и парадигм. Я этот прием использовал, потому что в городе Тобольске в петровские времена случилась реальная ситуация русского постмодерна в естественном виде: в городе сошлись представители разных наций и государств — русские, китайцы, бухарцы, пленные шведы, местные инородцы, сибирские татары. Представители разных эпох: если местные инородцы жили родовым строем, то пленные шведы были представителями эпохи просвещения.
— Что вы думаете о роли отдельного человека в истории? В частности, виноват ли ваш губернатор Гагарин в том, что случилось в Тобольске?
— Да. Гагарин — не просто чиновник-вор, это человек дерзкий. Дерзость — основа его личности, которая распространяется до всех возможных пределов. Если можно украсть — она крадет, можно совершить государственное преступление — он совершает, но не для заработка, а потому, что можно. Эта пассионарность и дерзость для него важнее, чем материальная выгода. Дерзость в какой-то степени и оправдывает те беды, которые он сотворил.
— Петр Первый прорубил окно в Европу, а вы — на Урал и в Сибирь. Как фонарщик, осветили эти места, и они стали всем интересны.
— Не стоит преувеличивать мое значение. Как хорошо сказал не помню кто, «я глядел дальше всех, потому что стоял на плечах гиганта». Есть большое количество писателей, которые писали об Урале и Сибири. Я развиваю эту традицию на уровне 21-го века. Но я не первый, кто прорубил это окно — я его просто протер.
