Может ли Россия при авторитарном режиме сделать рывок и стать одной из самых богатых и технологически развитых стран мира? По мере того, как западные санкции становятся все более жесткими, а ее экономика изо всех сил пытается расти, такая перспектива кажется изрядно притянутой за уши.
Но, по словам Владимира Мау, экономического историка, часто выступающего в качестве советника российского правительства, все возможно.
Мау — непреходящая константа в постсоветских политических кругах России. Он был близким советником премьер-министра Егора Гайдара, инициатора радикальных рыночных реформ при президенте Борисе Ельцине в начале 1990-х годов, и с тех пор занимал важные посты почти в каждом правительстве. В настоящее время он возглавляет Академию народного хозяйства и государственной службы при президенте РФ, в которой обучается около 180 тысяч студентов. Будучи ученым с публикациями на темы, от революции до человеческого капитала, он обладает уникальной способностью выстроить текущие события в исторической перспективе.
Вашему вниманию представлена отредактированная версия нашего разговора.
Марк Уайтхаус: Почти 20 лет назад, до прихода к власти Владимира Путина, вы говорили мне, что в России авторитарное правление неизбежно. Как вы сказали, «демократия нуждается в капитализме, но капитализм не нуждается в демократии». Эти слова оказались пророческими. Сейчас протекает последний из президентских сроков Путина — если не предполагается никаких изменений в конституцию. Что будет дальше? Будет ли Россия когда-либо капиталистической страной и либеральной демократией одновременно?
Владимир Мау: Когда я делал этот прогноз, Россия переживала полномасштабную революцию — системную трансформацию с развалом государственных институтов. Никогда прежде полностью централизованная экономика не трансформировалась в рыночную. Правительство рухнуло; оно не играло активной роли. В такие периоды хаоса возникают общие правила. Поэтому можно попытаться предсказать что-то, основанное на взаимодействии естественных сил. Одним из элементов этой логики является возникновение авторитарного правления для любой постреволюционной стабилизации.
Сейчас революция закончилась, появились новые важные вызовы — и они не только отечественного происхождения. Мы должны учитывать мировые тенденции. Глобальный кризис, начавшийся в 2008 году, следует сравнивать с кризисами 1930-х и 1970-х годов. Каждый из них был структурным кризисом, порождающим новые политические и экономические конфигурации. Политический результат нынешнего структурного кризиса — рост правого, националистически нагруженного популизма. Многие европейские страны отходят от либеральной демократии. И российская постреволюционная консолидация, похоже, вписывается в общую тенденцию. Но что интересно в российском случае, так это то, что власти здесь избегают популистских практик и особенно избегают экономического популизма.
Теперь мы знаем, что Фрэнсис Фукуяма ошибался, когда считал, что либеральная демократия будет «конечным государством» («end state» — прим. перев.). Нет конечного государства — [им не является] ни прусская конституционная монархия (по Гегелю), ни коммунизм (по Марксу), ни либеральная демократия. Но мы можем почерпнуть некоторое понимание из работы Сэмюэля Хантингтона под названием «Третья волна» («The Third Wave»).Он высказал интересную мысль о налогообложении и представительстве: если у вас нет первого, вы можете обойтись без второго. Общества, как правило, требуют демократии, когда они достигают определенного уровня валового внутреннего продукта на душу населения, но есть исключения — например, богатые нефтью государства. Они могут удовлетворить потребности людей без представительства.
Когда-нибудь либеральная демократия снова станет популярной. Рано или поздно Россия станет частью общего европейского рынка. В первые два срока на посту президента Владимир Путин в значительной степени разделял это видение: он очень хотел видеть Европу от Лиссабона до Владивостока. Но Запад это не приветствовал. Он не был готов. Я не говорю, что Европейский Союз не должен был расширяться в Восточную Европу, но тогда было совершенно ясно, что данное расширение повредит отношениям из-за исторических проблем между Россией и ее восточноевропейскими соседями.
Не поймите меня неправильно: я не хочу оправдывать какую-либо политическую тенденцию. Но как экономический историк я стараюсь понять логику событий, а не винить или жаловаться.
МУ: Значит, вы оптимист, только в очень долгосрочной перспективе.
ВМ: Я исторический оптимист, каким должен быть марксист (или, лучше сказать, либеральный марксист).
МУ: Путин и его советники ставят перед российской экономикой амбициозные цели. Тем не менее, он неоднократно демонстрировал отсутствие уважения прав собственности и личных свобод. Может ли он достичь первого, не меняя последнего.
ВМ: Простой ответ — нет. В долгосрочной перспективе. Но на самом деле мы знаем, что все возможно. История знает много примеров стремительного экономического развития без традиционных либеральных ценностей.
Антикризисная политика России с 2014 по 2016 год была очень успешной — очень небольшое снижение ВВП, стабильная занятость, стабильные валютные резервы, инфляция под контролем, отток капитала почти прекратился, текущие операции сбалансированы. Никакого сдвига от рублевых активов к международным валютам (впервые за 30 лет) не произошло. Но успешная антикризисная политика не гарантирует быстрого посткризисного развития. И это сейчас главная задача.
Понятно, что в современной России правовое и политическое управление важнее экономического. Мы находимся в ситуации снижения отдачи от экономических реформ. Вы можете сколько угодно обсуждать налоговую и финансовую политику, но если вы не даете людям уверенности в неприкосновенности жизни и собственности, остальное бессмысленно.
Я часто повторяю фразу, которую прочел в советском экономическом журнале 1921 года. Советское правительство объявило о своего рода экономической либерализации под названием «Новая экономическая политика». Чиновник эпохи НЭПа спросил у «нэпмана» (частного предпринимателя), будут ли советские буржуа класть свои деньги в банк. Его ответ: «Конечно, нет. Вы гарантируете сохранность депозита, но не сохранность жизни вкладчика».
Это вопрос политической стабильности, способности администрации обеспечить предсказуемость и верховенство закона, совершенствования правоохранительной деятельности. Это предполагает стабильность. Мне нравится либеральная демократия. Но реальная жизнь сложнее, чем политические и экономические доктрины, чем традиционные либеральные мантры.
Интересно, что западные санкции в некотором роде помогли. Россияне сейчас видят ситуацию на Западе менее предсказуемой, чем дома. Поэтому они думают, что безопаснее держать свои деньги здесь. Я не говорю о коррумпированных деньгах. Я говорю о нормальных, лояльных российских гражданах, которые хотели диверсифицировать свои сбережения, и с которыми западные банки больше не хотят иметь дело из-за новых нормативных требований. И это регулирование, безусловно, отходит от либеральной системы, которая предполагает конкуренцию между банками.
МУ: Имеют ли смысл долгосрочные планы, подобные тем, которые Путин изложил после президентских выборов, в мире, где технологии меняются так быстро?
ВМ: Важно выработать стратегию, понять общие ценности и общее видение, направление развития. А долгосрочные планы президента — это базовые принципы, которые вполне понятны и разделяются экспертами и общественностью в целом: продолжительность жизни, развитие человеческого капитала, инфраструктура, цифровизация, экология, производительность труда, сокращение бедности и так далее. Речь идет не о технических деталях, ведь технологии меняются слишком быстро. Нетрудно заметить, что эти приоритеты не сильно отличаются от программ правительств стран Европейского Союза или США.
Еще в середине XX века ограниченная роль стратегий как технических документов была вполне ясна: «Детали плана, который был разработан на годы вперед, часто неверны, но процесс планирования требует тщательного изучения вариантов и непредвиденных обстоятельств» — эти слова приписывают Дуайту Эйзенхауэру. В современном мире с его быстрыми технологическими изменениями реализованная стратегия, безусловно, будет провальной. То же самое касается и долгосрочных инвестиций. К тому времени, когда вы что-то закончите, вы можете обнаружить, что оно не эффективно, потому что технологии продвинулись вперед.
Десять лет назад мы не знали про «Айфон», мы не знали про Биткойн или блокчейн. Люди хотят строить скоростные поезда, но мы знаем, что транспортные технологии тоже быстро меняются. То, что сейчас считается очень эффективным, может оказаться несовершенным через десять лет после того, как в то, что тогда казалось эффективным, было вложено много денег.
Не менее важно и то, что новые технологии, как представляется, снижают роль долгосрочных инвестиций. Возьмем сланцевую нефть и газ. Это гораздо менее капиталоемко, так что вы можете остановиться и начать производство, передвигаться, что угодно. Когда капитальные затраты приближаются к операционным, создается радикально новая политическая экономика. Такая гибкость очень важна.
МУ: Создает ли это возможности для России, которой предстоит многое наверстать, но которая не видит большого притока частных инвестиций?
ВМ: Это создает возможности для любого новичка в технологическом тренде. Но есть вопрос подхода. Ошибочно ставить перед собой цель производить инновации, гораздо важнее быть страной, которая может инновации освоить. Скажем, Австралия очень инновационная страна, но осваивает больше, чем производит.
МУ: И как сегодня Россия осваивает технологии?
ВМ: Не очень хорошо. Богатые ресурсами страны не склонны к инновациям. При этом у России есть шанс с цифровизацией, которая играет большую роль в планах правительства. Не так давно я пытался использовать «Эппл Пей» в Париже. В половине случаев мне говорили, что не знают, что это такое. В Москве и Санкт-Петербурге им можно воспользоваться везде, то же самое касается многих других городов России.
Это преимущество новичка. Это позволяет избежать некоторых подводных камней.
