В годы холодной войны Лефортовская тюрьма в Москве, — именно туда российские власти поместили Пола Уилана (Paul Whelan), задержанного по обвинению в шпионаже, — казалась пугающим местом для политических диссидентов и иностранцев, обвиненных в шпионаже. Изоляция, запугивание и пытки — вот те приемы, которые использовались в этой области советскими властями.
Я знаю, каким было Лефортово в то время, поскольку меня держали именно там после ареста в 1986 году, который представлял собой ответную операцию после ареста в Нью-Йорке Геннадия Захарова, советского физика, работавшего в ООН. У ФБР было достаточно доказательств шпионской деятельности Захарова, в том числе расписка о том, что он заплатил 6 тысяч долларов за секретные материалы о реактивном двигателе. Когда Советам потребовалась разменная монета для сделки с американской разведкой по освобождению Захарова, они схватили меня.
Члены семьи Уилана настаивают на его невиновности и отвергают обвинения в шпионаже. В настоящее время он содержится в одиночной камере. Официальные представители российской разведки утверждают, что Уилан был арестован после получения им USB-флешки с именами людей, работающих на секретном предприятии, однако никакой дополнительной информации по этому делу не было опубликовано. Вместе с тем многие бывшие офицеры западных разведок считают, что он был арестован для того, чтобы Россия получила возможность добиться освобождения Марии Бутиной — гражданки России, признанной виновной в сговоре с высокопоставленным российским чиновником, целью которого было проникновение в американские консервативные организации. Бутина уже в течение пяти месяцев находится в тюрьме в Вашингтоне.
Сообщения о том, что арест Уилана может быть частью большой игры между разведывательными службами, напомнили мне о том, что мне самому пришлось пережить.
В 1986 году я был главой московского бюро журнала «Ю-Эс ньюс энд уорлд рипорт» (U.S. News and World Report). К этому времени я и члены моей семьи прожили в Москве пять лет. Однажды один русский, с которым я был знаком несколько лет и которого я считал другом, передал мне пластиковый пакет. В нем находились присланные из Центральной Азии фотографии с изображенными на них советскими солдатами в Афганистане, а я в ответ передал ему несколько книг Стивена Кинга, подготовленные специально для него. Я постоянно просил его предоставлять мне фотографии и газетные вырезки, имевшие отношение к войне в Афганистане. Однако внутри переданного им пластикового пакета с фотографиями находились также настенные карты с указанием мест размещения советских войск с пометкой «секретно».
После того как мы расстались, я пошел домой, а переданный мне пакет сразу так и не открыл. Неожиданно рядом со мной остановился мини-автобус. Из него выскочили шесть человек. Они окружили меня, завели руки за спину, надели на них наручники и затолкали в этот автобус.
В автомобиле один человек из этой группы обшарил мои карманы и вытащил мой бумажник, а также личные документы. «Иностранец!» — сказал он, как будто не знал, кто был объектом проведенной операции.
В Лефортово меня провели в комнату для допросов, где полковник КГБ Валерий Сергадеев был готов к тому, чтобы начать задавать мне вопросы. Он пригласил двух свидетелей, которые сели напротив меня. Затем он стал доставать фотографии из пакета.
Он положил их на стол. «Что у нас здесь?» — спросил он таким тоном, который свидетельствовал о том, что ему уже известно содержимое этого пакета.
В это время присутствовавший фотограф производил съемку. Это означало, что власти намеревались опубликовать эти фотографии для доказательства того, что я шпион. Я положил обе руки на стол и изобразил «приветствие» в виде двух средних пальцев. Я исходил из того, что в случае их публикации люди на Западе поймут, что это была подстава. Русские так и не опубликовали эти фотографии.
Затем начался мой первый допрос, который продолжался с 13:00 до 18:00. Было очевидно, что российским властям нужно было представить меня в качестве шпиона. В конце допроса я напомнил следователю о том, что между Соединенными Штатами и Советским Союзом существует консульское соглашение, предусматривающее контакт с посольством. «Вы можете сейчас позвонить в ваше посольство», — сказал он.
Все это происходило поздно вечером в субботу, и я понимал, что, если я позвоню в посольство, то мне ответит охранник из морской пехоты. По этой причине я позвонил не в посольство, а своей жене. В тот момент я заметил, что на самом аппарате был указан телефонный номер этого полковника. Когда жена взяла трубку, я объяснил ей ситуацию и сказал: «Запиши этот номер телефона». Позднее она передала его американским корреспондентам в Москве.
На второй день моего пребывания в тюрьме непрерывно куривший Сергадеев серьезно взялся за дело, и допросы теперь уже продолжались от четырех до шести часов в день. При этом Сергадеев менял поведение, которое было то враждебным, то вежливым.
«Если бы мы были в Соединенных Штатах, то как бы мы проводили такого рода допросы?» — спросил он вежливым тоном, предлагая мне чай и печенье.
«Откуда я знаю?— ответил я. — Меня раньше никогда не арестовывали. Но в одном я уверен: если бы мы были в Соединенных Штатах, то вы бы использовали компьютер, а не карандаш».
«Ну да, — ответил он — Мы, русские до этого еще не дошли».
Я решил во время допросов говорить по-русски, потому что переводчик был плохой, и я мог лучше объяснить свою позицию по-русски. Теперь мне кажется, что это было ошибкой. Мне нужно было использовать переводчика. Это замедлило бы сам процесс и предоставило бы мне больше времени для подготовки ответа на очередной вопрос. Кроме того, я мог бы обвинить переводчика в том, что он делает ошибки, — если бы возникла такая необходимость.
Меня держали в тюрьме две недели, а в это время Соединенные Штаты обсуждали с Советами сделку по поводу моего освобождения. У меня появился также русский сокамерник, задача которого — в этом я уверен — состояла в том, чтобы докладывать о моем поведении и подталкивать меня к сотрудничеству в рамках начатого в отношении меня расследования. Он сказал, что он — физик, выпускник Московского университета. По его словам, его обвинили в том, что он без разрешения взял домой с работы секретные документы. Я так и не смог понять, был ли он настоящим заключенным, или его специально ко мне подсадили. В физическом плане меня не пытали, но пребывание в изоляции можно считать своего рода психической пыткой. Мои проблемы со здоровьем — геморрой и высокое кровяное давление — были замечены, и были приняты соответствующие меры. Я надеюсь, что в медицинском плане такое же внимание будет проявлено и по отношению к Уилану.
Меня кормили три раза в день, а подавалась пища через прямоугольное отверстие в массивной двери. Еда особым разнообразием не отличалась, и в основном меня кормили гречневой кашей, которая является обычным блюдом в России. За нами велось наблюдение через глазок в двери, и делалось это с интервалом в 15 минут. Лампочка под потолком никогда не выключалась. А ночью мы должны были держать руки поверх одеяла, чтобы их можно было видеть во время осмотра черед глазок каждые 15 минут.
Согласно опубликованным сообщениям, во время посещения посла США в России Джона Хантсмана и сотрудника консульского отдела Уилан пожаловался на отсутствие в достаточном количестве предметов личной гигиены и чистого белья. В моем случае тюремное белье предоставлялось властями, и мне было разрешено бриться раз в четыре дня с помощью тупого лезвия, которым пользовались и другие заключенные. Очевидно, власти боялись того, что подозреваемые могут причинить себе вред, и поэтому заставили нас на это время расстаться с нашими ремнями и шнурками от ботинок.
После моего ареста президент Рональд Рейган обвинил Советский Союз в том, что им был взят заложник, и потребовал моего незамедлительного освобождения. Кроме того, обе палаты Конгресса одобрили резолюцию, осуждавшую мое задержание. Рейган направил два письма советскому лидеру Михаилу Горбачеву с требованием моего освобождения. Тем временем дипломаты, включая министров иностранных дел с обеих сторон, в течение недели работали над соглашением, которое включало в себя проведение встречи в верхах в Исландии между Рейганом и Горбачевым. В конечном итоге была достигнута сложная договоренность об одновременном освобождении Захарова и меня, а еще они выплатили «премию», которая, судя по всему, послужила своего рода компенсацией за то, что они обменивают признанного виновным шпиона на невиновного журналиста. Эта «премия» состояла в освобождении известного диссидента Юрия Орлова, а также в разрешении десятку других диссидентов тайным образом покинуть Советский Союз для лечения на Западе.
В 1987 году советские дипломаты признались мне, что я оказался разменной монетой для возвращения Захарова. В частном порядке они говорили, что сожалеют по этому поводу, однако официальные извинения так и не были принесены из-за развала Советского Союза и появления его преемника Российской Федерации.
Если то же самое произойдет с Уиланом, то, возможно, особых сожалений по этому поводу не будет.
Николас Данилофф начал работать в газете «Вашингтон пост» курьером, а в 1986 году в момент своего ареста возглавлял работу московского бюро журнала «Ю-Эс ньюс энд уорлд рипорт». Затем в течение 25 лет до 2014 года преподавал журналистику в Северо-Восточном университете (Northeastern University).
