«Мы, солдаты, знаем, что такое смерть. Мы видим ее собственными глазами. Поэтому на разных стадиях болезни я думала о том, как покончить с жизнью», — говорит Оксана Якубова (Oksana Jakubova), которая в рядах украинской армии воевала на Донбассе.
Info.cz: Фестиваль документальных фильмов «Один мир» представляет фильм «Явных проявлений нет» режиссера Алины Горловой, в котором Вы — главная героиня. В фильме Вы описываете свое пребывание на линии фронта и те психические проблемы, которые Вам пришлось преодолевать после возвращения домой. Насколько трудно для Вас было сниматься в фильме? Вам, конечно, было сложно открыться перед камерой и доверительно рассказать о войне и собственных ощущениях?
Оксана Якубова: Когда Алина приехала ко мне с предложением сниматься, я лежала в больнице, где лечилась от посттравматического синдрома. Когда я оказалась вдалеке от линии фронта, я не могла ни с кем найти общий язык и не разговаривала ни с кем целый месяц. Алина стала первым человеком, которому я смогла рассказать о своих проблемах.
Близким трудно объяснить психические проблемы, с которыми сталкивается человек после возвращения, побывав в военном конфликте. Непросто объяснять и врачам: они тут же записывают тебя в больные и начинают говорить с тобой, как с больной. Для солдата это крайне унизительно и трудно, потому что он не хочет считаться больным. Так что съемки стали для меня своего рода освобождением.
После нашего первого разговора, который продолжался около часа, Алина поговорила с врачами в санатории, где я проходила терапию, и договорилась с ними о съемках. Я должна сказать, что потом она вместе с группой снимала все мое лечение очень осторожно. Так она стала первым человеком на гражданке, с которым я смогла поговорить, и мы дружим до сих пор. Собственно, я могу сказать, что благодаря ей и съемкам я жива и мне удалось пережить кризисный период.
— Как Вы по прошествии времени оцениваете свое лечение в санатории? Вы говорите, что Вам не нравилось, как врачи относятся к психологическим проблемам участников войны и что Вы выжили в основном благодаря Алине Горловой. То есть, по-Вашему, съемки помогли Вам больше, чем собственно лечение?
— Проблема в том, что на Украине вообще нет системы реабилитации солдат и тех, кто возвращается из армии. Обычно лечат разные физические ранения, и профессиональный уход получают также инвалиды, которые потеряли на войне конечности. Но никто не думает об их психике. Остро не хватает специалистов, которые могут оказывать подобную помощь. Поэтому фильм и называется «Явных проявлений нет», ведь психологические проблемы не видны на первый взгляд, и врачи на Украине, как правило, не умеют их диагностировать.
Дилетантские попытки докторов, которые хоть и понимали, что со мной что-то не так, но не знали, что делать, отражены в фильме. Они испробовали разные методики, которые могли бы помочь, но особых успехов не добились. В итоге мне помогли именно съемки фильма. Тогда и выяснилось, что Алина — лучший врач, чем настоящие врачи.
Я хотела завершить фильм и нашла в себе силы рассказать свою историю, в первую очередь, потому, что я не хотела, чтобы в конце фильма главную героиню похоронили. Я хотела выжить и вылечиться. Вот уже больше года я хожу к психологу и благодаря ему начала смотреть на свою проблему по-другому.
Недавно у меня была возможность посмотреть фильм во второй раз. И я уже смотрела на себя и свои проблемы совершенно другими глазами. Я даже разозлилась на саму себя и сказала себе, что нельзя оставаться вечно больной. Я должна наконец понять, что я уже не на фронте, что с паническими атаками я могу справиться сама и что я могу говорить о своих проблемах. Сначала я была не способна на это, и интересно, что, например, в Канаде посттравматический синдром лечат похожим образом: о больных снимают короткометражки, а потом им же показывают. Выясняется, что это одна из самых эффективных терапий.
— Вы говорите, что не хотели, чтобы фильм закончился смертью главной героини. После возвращения с фронта Вы думали о самоубийстве?
— Да, у меня были такие мысли. Мы, солдаты, знаем, что такое смерть. Мы видим ее собственными глазами. Поэтому на разных стадиях болезни я думала о том, как покончить с жизнью. Например, я думала наглотаться таблеток и не проснуться. Был и другой вариант, довольно распространенный среди солдат, — вернуться на фронт. Там уже любой сможет покончить с жизнью. Сегодня это очень распространенная проблема. Многие солдаты не могут привыкнуть к жизни на гражданке и не могут справиться с посттравматическим синдромом, поэтому они возвращаются на фронт: героическая смерть для солдата намного лучше самоубийства.
— Почему Вы вообще решили пойти на фронт? Участвовать в боевых действиях — это, наверное, очень трудное решение для женщины. Что Вас на это подвигло в первую очередь?
— Я уже служила в украинской армии раньше, но в 2004 году уволилась и работала в Министерстве финансов. Там я занималась реализацией договора с Европейским Союзом, а когда в 2013 году Янукович решил, что не подпишет договор об ассоциации с ЕС, мы сразу поняли, в каком направлении может двинуться Украина и что нам грозит. Поэтому я с самого начала участвовала в событиях, которые называют Евромайданом. Женщин тогда не допускали до прямых столкновений, и поэтому я помогала хотя бы в роли добровольца. В марте 2014 года оккупировали Крым, и была объявлена мобилизация. Меня тоже призвали, потому что я уже служила в армии.
По мобилизации я должна была пробыть на фронте год: с марта 2014 по март 2015 года, и это был самый тяжелый год боев. Но когда я увидела войну собственными глазами, то решила остаться, но уже не по мобилизации, а по контракту, который я подписала с вооруженными силами в 2015 году. Большую роль в моем решении сыграло то, что у меня сын, и если бы я ушла из армии, призвать могли бы его. У него нет никакого военного опыта. Я — единственная из всей семьи, у кого был армейский опыт, и поэтому я осталась. В итоге я пробыла на фронте два с половиной года и осталась бы дольше, но, к сожалению, не получилось.
— Чем Вы занимались на фронте?
— Я служила заместителем командующего батальоном по кадровым вопросам и, так скажем, отвечала за морально-психологическое состояние солдат. Я должна была знать всех военнослужащих лично и каждый день объезжала позиции, проверяла их состояние. После обстрелов я выясняла потери, узнавала их самочувствие, и не скрывает ли кто-то своего ранения. То есть я все время присутствовала на фронтовой линии и непосредственно контактировала с солдатами.
Потом я договорилась с командиром о том, что, помимо прочего, буду проводить индивидуальные собеседования с теми, кто к нам поступал. Наш батальон находился на передовой и постоянно подвергался обстрелам, поэтому в мою задачу входило предупредить новобранцев о том, что они могут стать мишенью для обстрелов днем и ночью, что не смогут видеться с семьей и должны приготовиться к большому психологическому давлению. Так что к нам в батальон попадали только самые стойкие.
Кроме наших ребят, я знала и некоторых жен, родителей и других родственников, и если с их сыном или мужем что-то случалось в бою или если его убивали, мне приходилось им сообщать. Это для меня было труднее всего. Еще нужно сказать, что долгое время система извещения не работала, и довольно часто случалось, что мертвое тело семье привозили раньше, чем родственники вообще получали известие о смерти солдата. Я старалась предотвратить это и поэтому пыталась как можно быстрее связаться с родственниками по телефону. Психологически это было очень тяжело.
Но и этим мои обязанности не ограничивались. После смерти солдат я собирала документы, на основании которых семьи погибших получали вдовьи пособия и другие социальные привилегии и награды. Я всегда была тем последним человеком, кто видел их и живыми, и мертвыми (когда тело увозили в морг). После похорон я поддерживала связь с их семьями, а с некоторыми я общаюсь до сих пор, потому что хорошо знаю: многие по-прежнему нуждаются в помощи. Речь не только о профессиональной психологической помощи. Иногда им достаточно, чтобы их просто кто-то выслушал.
— Сообщать о смерти солдат было самим сложным из всего, что Вам приходилось делать на фронте? Может, Вы помните момент, особенно тронувший Вас?
— Трудно вспомнить какой-то один момент. Трудные моменты я переживала каждый день. Я постоянно контактировала с солдатами с так называемой линии соприкосновения, где шли самые ожесточенные бои. Наш штаб находился в двух — трех километрах от окопов, и с солдатами мы общались по рации. Но когда начинался обстрел, мы видели и слышали взрывы, и мне докладывали о людских потерях. В тот момент думаешь: «Который из них?» И поскольку я знала всех их лично, смерть каждого для меня была все равно что утрата близкого человека. Как будто я теряла сына.
Но потом подходила очередь до самого неприятного — сообщать родственникам. Они реагировали по-разному. Некоторые не верили и считали, что звонят какие-то мошенники. Другие начинали плакать, и приходилось монотонным голосом описывать, что произошло. Были и те, кто обвинял меня в смерти солдата. Но неизбежно нужно было сохранять спокойствие.
Но и это не последнее из того, что нужно было сделать. Тело покойного надо было увезти и собрать его вещи, которые нередко еще хранили его тепло. Я укладывала их и ехала в морг. Там мне приходилось опознавать тела, вне зависимости от их состояния, и подписывать документ о том, что это боец нашего батальона. Одно из худших воспоминаний о войне для меня — моменты, когда я клала тела в черные мешки и закрывала их. Это был страшный звук. Так тело готовили к отправке.
— В фильме есть разговор с врачом, когда Вы говорите, что за три года, проведенных на фронте, ни разу не плакали. Это очень трудно себе представить. Неужели Вам ни разу не хотелось дать выход своим чувствам со слезами?
— На фронте запрещено плакать. Солдаты не должны видеть никого из командования, кто бы плакал или как-то иначе проявлял свои эмоции, потому что это может сказаться на боевом духе солдат. Я тоже входила в состав командования, и мне, как заместителю командира батальона, проявлять эмоции было нельзя. Более того, меня, как женщины, это запрет касался особенно, так как по мне все сразу было бы видно. Поэтому парни говорили, что у меня железные нервы.
— В фильме Вы рассказываете, что после возвращения домой не могли уснуть целый месяц и что Вам было трудно ехать в переполненном вагоне метро. Как Вы чувствуете себя сегодня? Панические атаки отступили?
— К сожалению, проблемы с бессонницей остаются. Часто бывает, что я не сплю по два — три дня. И если мне удается проспать четыре часа подряд — это уже хорошо. Но это пока максимум, который мне удается. Правда, не скажу, что меня посещают кошмары. Нет, я просто не могу спать.
Что касается панических атак, то, к счастью, в последние месяцы они случаются со мной реже. Когда я чувствую, что меня накрывает в метро или на работе приступ паники, то ухожу куда-нибудь, где нет людей. Психолог посоветовал мне, как это остановить. И после того как я ухожу куда-нибудь и мне удается предотвратить атаку, я возвращаюсь, и никто ничего не замечает. Так мне удается справиться своими силами без лекарств и дополнительной врачебной помощи.
— Возвращение домой в фильме Вы описываете, как ад. Как Вы, например, встретились с семьей? Помогло ли Вам как-то присутствие близких?
— Я думаю, что возвращения с войны мужчины и женщины очень различаются, и неважно отпуск это или увольнение на гражданку. Когда возвращается мужчина, то все крутятся вокруг него: мать, жена и знакомые, которые приходят к нему домой. У мужчин больше времени на то, чтобы привыкнуть к обстановке и справиться с внутренними проблемами, которые появились из-за войны. Но когда возвращается женщина, никто не встречает ее на вокзале, потому что мужчины стыдятся. Женщина, которая возвращается с войны, в отличие от мужчин, не ходит по улицам в форме, чтобы показать — она герой. Наоборот, от нее ждут, что она продолжит выполнять свои обязанности как жена и мать: готовить, мыть посуду и так далее. Но ведь и женщине приходится преодолевать свои внутренние проблемы, вызванные войной.
Единственный, кто знал в семье о моих проблемах и кому я доверилась, была моя сестра. Я звонила ей еще с фронта, и она первой узнала, что мне плохо. Поэтому именно она отвезла меня в больницу. Мой муж знал, что что-то не так, но не мог понять, что со мной происходит. Сын стыдился и вообще боялся со мной разговаривать и находиться рядом. А родителям я просто не могла рассказать о своих проблемах: мой отец перенес инфаркт и даже не знал, что я была на фронте. Мать знала, что я служу в армии, но думала, что я там, где не стреляют. Парадоксально, но оказывается, что тебе лучше с теми, кто служил в армии или кого он вообще плохо знает. С ними проще разговаривать, чем с собственными родственниками.
— Как по прошествии времени Вы оцениваете свое решение пойти на фронт? Сегодня, когда Вы уже приобрели весь этот опыт, Вы решили бы так же?
— Конечно, я готова вернуться на фронт. В декабре прошлого года российские военные задержали украинских моряков, и президент потом объявил мобилизацию. Мне позвонили из военкомата и сказали, что теоретически могут призвать меня снова. После возвращения у меня, как и у всех остальных солдат, лежит собранный рюкзак, который если что можно брать и идти в военкомат.
Я решила, что если меня не призовут, я пока останусь на гражданке и буду работать в Министерстве финансов, куда я вернулась. Но если ситуация обострится, то я пойду на фронт добровольно. В армии мы, конечно, мечтали о том, что война закончится, но не все дождутся победы, потому что уже мертвы.
— Можете ли Вы в конце сказать, как оцениваете нынешнюю ситуацию на Украине? Бои на востоке не прекращаются, в марте предстоят президентские выборы, а затем — еще и выборы в парламент. Насколько, по-Вашему, радужные перспективы ожидают Украину в ближайшем будущем?
— Шансы на то, что война в этом или будущем году закончится, просто нулевые. Не с кем даже вести переговоры, ведь лидеры сепаратистов — сплошь марионетки. На фронте я разговаривала с людьми с оккупированной территории, которые сами говорили, что никакие это не лидеры. Такие фигуры, как Захарченко или Моторола (лидер донецких сепаратистов Александр Захарченко и Арсен Павлов по кличке Моторола — прим. авт.), только воспользовались ситуацией, чтобы обогатиться. Таких людей, как они, просто назначили, и они не мечтали о том, чтобы это их псевдогосударство как-то развивалось. Регион буквально разворовали, да настолько, что пропали даже рельсы, которые сдали в металлолом. И ситуация там только ухудшается.
Но я должна сказать, что, находясь на фронте, о политике думаешь мало. Если дать слабину, то враг за пару дней захватит новые области, такие как Днепр, Харьков или Полтаву. К тому же военные — народ прямолинейный, поэтому в области конфликта приезжает мало политиков. Они боятся прямых вопросов от военнослужащих, поэтому предпочитают не ездить на фронт. Но нынешний президент, например, побывал там несколько раз.
Что касается кандидатов в президенты, то наш подход, людей военных, возможно упрощенный, зато понятный: мы делим их на врагов и на тех, кто стоит на стороне Украины. Если посмотреть на список кандидатов, то уже сегодня можно понять, кто из них в случае избрания предаст. Поэтому я часто задаюсь вопросом, почему те люди, которые ненавидят Украину, вообще тут живут? Почему они не уедут туда, где им нравится? Важно, чтобы президент был тем, кто не предаст нашу страну. К сожалению, все обещания об окончании войны — пустые слова. Войну нужно завершить, ведь она обходится очень дорого, но, к сожалению, эту проблему так сразу не решить.
Несмотря на все трудности, видно, что с 2014 года Украина очень изменилась. Пять лет назад это было до нитки обворованное государство практически без армии. Однако со временем ее удалось поставить на ноги, и сегодня украинская армия, самая большая армия Европы, сдерживает на границах самую большую армию мира. Позитивные изменения я вижу и в экономике: растут пенсии и зарплаты. Это видно по некоторым городам. Когда после возвращения с фронта я приехала в Киев, то просто его не узнала: за три года, несмотря на войну, он превратился в современный европейский город. Президентские выборы сыграют важнейшую роль в дальнейшем развитии Украины. Но если выберут того, кто предаст Украину, он не продержится в своем кресле и месяца. Украинцы сделают все, чтобы свергнуть его.
