В последние годы политика производства знаний в Центральной Азии была важной темой для дискуссий как в научных кругах, так и за их пределами. Обсуждались присущие этому процессу иерархии, вопросы безопасности и академической свободы, взаимодействия с авторитарными государствами, а также способы передачи знаний. Однако в этом разговоре не хватало феминистского взгляда на исследовательский процесс.
Проводя феминистское исследование в рамках своей магистерской диссертации о значениях и практиках сексуальности среди молодых женщин в столице Таджикистана — Душанбе — я осознала деликатность этой темы в условиях «ретрадиционализации» гендерных ролей в стране.
В частности, я была обеспокоена этической стороной проекта и тем, какие последствия он будет иметь для его потенциальных участниц. Будет ли им комфортно говорить со мной на эту тему? Как лучше всего обеспечить безопасность и анонимность? Принесет ли исследование кому-нибудь пользу, или же я просто объективирую молодых женщин для моего собственного карьерного роста? Смогу ли я создать условия справедливости и взаимопомощи помимо отношений «исследовательницы» и «респондентки»?
«Держите глаза и уши открытыми, но рот на замке»
Феминистские исследования предлагают полезные аналитические и методологические инструменты для изучения жизни женщин на более равных условиях — по при этом сталкиваются с проблемами, которые могут поставить такие принципы равенства и сотрудничества под угрозу.
Исторически феминистская мысль послужила «источником эпистемического разрыва» в социальных науках: она изменила то, как понимается гендер и социальный мир. Несмотря на разнообразие феминистских «голосов», некоторые ученые утверждают, что есть как минимум два основополагающих аспекта для подобных исследований. Во-первых, все феминист_ки согласны с важностью использования «гендера» как категории, являющейся центральной в организации всех обществ. Во-вторых, феминистские исследования направлены на политические трансформации путем прогрессивных социальных изменений. Таким образом, феминистские ученые в основном стремятся придать видимость женщинам и другим маргинализированным категориям людей, документируя их жизни, опыты и проблемы.
Распространение этой позиции привело к существенным методологическим последствиям. Феминистский подход очень чувствителен к вопросам того, как при помощи существующих исследовательских методов неравная властная динамика формирует процесс производства знаний. Чтобы изменить объективирующий характер исследовательских работ, большинство феминистских ученых пытаются построить с информант_ками более доверительные, взаимовыгодные и равные отношения, отвергая тем самым позицию «объективного исследователя» и приоритизируя роль самих участни_ц в создании смыслов.
Работа по изучения материнства британской феминистки и социологини Энн Оукли, проведенная в 1981, является одним из ранних примеров такой практики. В классической статье Оукли размышляет о несоответствии инструкций по проведению интервью ее собственному опыту. В частности, она выражает свое недовольство тем, как в обстановке интервью поощрялись такие черты, часто приписываемые «мужчинам», например, нейтральность и отстраненность. Поскольку ее информантки очень хотели взаимного обмена во время бесед, Оукли утверждает, что отстраненное и нейтральное поведение по отношению к ним было бы не только грубым, но и «морально непростительным».
Вместо этого, чтобы преодолеть отчуждение, созданное различными позициями в исследовании, Оукли придерживается подхода, основанного на развитии тесных и взаимных отношений, которые в конечном итоге переросли в дружбу.
Хотя я с осторожностью отношусь к «дружеской» полевой работе из-за трудностей, которые она влечет, опыт взаимно чуткого взаимодействия Оукли сильно перекликается с моим собственным. Мои информантки часто спрашивали о моем мнении по ряду вопросов, побуждая меня нарушить предполагаемое золотое правило хорошего интервью, а именно: «Держите глаза и уши открытыми, но рот на замке».
Я понимала, что нарушение этого «правила» может привести к усилению моего влияния на получаемый мой материал. Тем не менее, я бережно делилась своими мыслями с моими информантками, часто подчеркивая свое желание учиться прежде всего от них. Именно мое первое интервью не оставило мне иного выбора.
«Весь этот феминизм уже слишком…»
В самом первом интервью информантка поделилась со мной историей о том, как ее изнасиловал один родственник ее бывшего парня, добавив: «Ну, может быть, это действительно была моя вина. Я имею в виду, я знала, что он плохой, и я должна была ожидать, что его родственник будет еще хуже.» Это было неожиданно, ведь с самого начала девушка звучала очень уверенной в собственной непричастности. Зная, насколько распространена и проблематична риторика обвинения жертвы, я с трудом могла «держать язык за зубами» («золотое правило») и ждать, пока она закончит. Тщательно подбирая слова, учитывая сложность ситуации, я сказала ей, что я с ней не согласна.
Моя информантка призналась, что ей было трудно помнить то, что она не виновата, потому что ее прямо и косвенно обвиняли другие. Именно тогда я еще больше убедилась, в том, что она могла проинтерпретировать мое молчание как соучастие в насильственных нарративах, которые обвиняют жертв и усугубляют их страдания. Другими словами, молчание было бы «этически непростительным».
В этом случае мои феминистские концептуальные и методологические инструменты позволили мне осознать тонкости риторики обвинения жертвы в публичных обсуждениях изнасилования, помогая мне принимать всерьез проблемы моих информанток и, что важно, выражать им свое сочувствие и поддержку. Однако, это же создало неожиданную напряженность в других интервью.
Например, слушая последнюю информантку в моем исследовании, я не могла не заметить в ее повествовании огромное количество сексистских стереотипов, а также оправдание глубокого гендерного и классового неравенства. Позже она также упомянула, что сильная ненависть к ее телу мешала ей наслаждаться своей сексуальностью. Узнав об этом больше, я поняла, насколько чувствительной была эта информация. Я тоже почувствовала себя уязвимой: это был момент усиленной близости, и я не была уверена, нужно ли мне поделиться с ней соображениями о том, что я интерпретировала как интернализацию токсических гендерных дискурсов о «правильных телах». В конце концов я решилась прокомментировать. После продолжительной паузы моя информантка сказала:
«Послушай, я не феминистка и не поддерживаю все эти вещи… я думаю, что весь этот феминизм уже слишком…»
Внезапно близость была потеряна, и я почувствовала, как быстро в голове моей информантки я оказалась «еще одной западной феминисткой». Остальная часть интервью прошла быстро, молодая женщина казалась более отстраненной. В ходе интервью она несколько раз подчеркивала, что не идентифицирует себя с феминистской политикой. Мне было от этого еще более обидно, так как чем больше я о ней узнавала, тем больше я убеждалась в том, что феминистская точка зрения определенно прольет свет на ее жизнь.
Это интервью воплотило проблематику динамики власти в полевом исследовании. Были ли интерпретации этой женщины «наиболее убедительными» не только для моего собственного будущего анализа, но и для нее самой? Мое наивное феминистское стремление дать голос угнетенным было поставлено под сомнение многими тревожными вопросами: хочу ли я слышать только феминистские голоса? Неужели я способна истолковать любую историю женской субъектности лишь в рамках «феминизма»?
Такие размышления не новы. В знаменательной книге о движении женского благочестия в Египте Саба Махмуд пишет о противоречиях в феминизме, возникающим от того что феминизм является одновременно аналитической рамкой и политически нормативным проектом. «Феминизм не только предлагает ученым подробные концептуальные и методологические инструменты для понимания жизненного мира женщин, но также предлагает пути изменения положения тех, кто угнетен», — утверждает она. В результате определенные понятия «эмансипации» и «свободы» считаются само собой разумеющимися в научных работах о гендере и сексуальности.
В контексте молодых государств Центральной Азии, где феминизм часто рассматривается как «иностранная угроза национальной культуре», я всегда была убеждена в необходимости защищать обоснованность и закрепленность местных феминистских позиций и взглядов, которые воплощаются и проживаются в регионе теми людьми, которые о них и заявляют. Таким образом, включение освободительных (эмансипаторных) понятий в мое исследование было естественным, но, к сожалению, это лишило меня способности понимать другие исторически обусловленные желания, всерьез воспринимать моих информанток на их собственных условиях и с уважением подходить к изучению альтернативных способов жизни.
Эти противоречия и напряженность, которые они вызывают, указывают на большую проблему в центре антропологических споров, а именно на вопрос репрезентации участни_ц исследований в научной литературе. Решение интерпретировать их жизни в собственных субъективных (порой налагаемых феминистским подходом) рамках, которые могут отличаться от рамок участни_ц, влечет за собой огромную ответственность со стороны исследовательни_ц. Однако это также предполагает предварительное признание того факта, что феминистские ученые не только «случайно» включены в отношения власти, но и сами стремятся обрести большую власть над политической репрезентацией. Это признание, безусловно, подтолкнет дискуссии о феминизме и производстве знаний к новым направлениям.
Давлатбегим Мамадшоева — феминистская исследовательница и активистка, магистрантка университета Билефельд (Германия). Ее другие дома — Бишкек и Душанбе.
*Использование феминитивов и gender gap (подчеркиваний) в этом тексте — это один из способов придать тексту большую инклюзивность, не только для женских опытов, но также опытов людей с различными гендерными идентичностями и выражениями.
