Каждому человеку рано или поздно придется умереть, однако лишь немногие готовы открыто говорить о смерти. «Даже многие пожилые люди молчат, потому что не хотят обременять молодых — а иногда и потому, что стесняются говорить о собственных страхах», — написала швейцарская писательница Мена Кост.
Однако это, по ее мнению, неправильно: «Поговорить о смерти полезно. Потому что тогда можно вместе принять тот факт, что она придет, — принять хотя бы отчасти. Потому что такие разговоры способствуют чувству единения людей».
Вместе с фотографом Аннетт Бутелье (Annette Boutellier) Мена Кост встретилась с людьми, которые скоро покинут этот мир. В общей сложности они поговорили с 15 мужчинами и женщинами в возрасте от 83 до 111 лет, и те рассказали, что думают по поводу смерти. Эти разговоры, вошедшие в книгу «Прожить жизнь» (Ausleben), состоялись между осенью 2018 и осенью 2019 года. Некоторые из этих людей за этот год умерли.
Каково это — в конце жизни смотреть вперед? «Многие пожилые люди теряют страх перед смертью. Некоторые даже начинают относиться к ней приветливо и с юмором», — резюмировала Кост.
Эта статья посвящена шести женщинам и мужчинам. Двоих из них автор позднее дополнительно спросила, что они думают о кризисе, вызванном коронавирусом.
Ральф Гентнер, род. 1932
На стенах висят картины, мебель выдержана в классическом стиле, кухонный гарнитур старый, на столе стоит пепельница, на полу валяется журнал The New Yorker. В ходе интервью бывший сотрудник архитектурного бюро Atelier 5 из Берна курит одну сигарету за другой. Причем он нисколько не нервничает — Ральф Гентнер (Ralph Gentner) олицетворяет само спокойствие.
«Было бы неплохо умереть от инсульта. Ничего страшного в том, что ты знаешь, что скоро умрешь, нет, — лишь бы не страдать при этом. Я знал кое-кого, кто умер именно так. Он еще пригласил друзей, они вместе пили шампанское. Я бы, наверное, тоже так сделал. Но только не шампанское, я его не люблю. Может, пиво или красное вино. Для друзей это тоже было бы хорошо. Когда я умру, им будет грустно. Но не мне — ведь меня уже не будет.
Когда умирал мой отец, я успел побывать у него. И он говорил о том, что будет после его смерти. Он сказал, чтобы я почаще бывал у матери и что-то такое еще. Это был вполне нормальный разговор — без всякой грусти.
У меня на кухне целое «кладбище» из фотографий людей, которых я знал и которые уже умерли. Иногда, глядя на них, я вспоминаю что-то, что нам довелось пережить вместе.
Раньше я думал, что хотел бы быть похороненным в общей могиле на кладбище Бремгартен. Я там бывал на многих похоронах. Там был большой камень с крышкой на лицевой стороне. Ее открывали и высыпали туда прах из урны. В прахе всегда оставались небольшие фрагменты костей, и было слышно, как они падают вниз. Меня это всегда восхищало.
Но теперь там все по-другому, и я подумал, что пусть лучше мой прах сбросят в реку Аре или развеют над Средиземным морем. Но я бы предпочел именно Средиземное море. У меня нет детей — по крайней мере таких, о которых я бы знал. В качестве исполнителей моей последней воли я указал в завещании крестника и одного друга. Думаю, они исполнят мою волю относительно праха.
Когда я еду в трамвае, я смотрю на молодежь и пытаюсь представить себе, какими эти люди будут в старости. А еще я смотрю на стариков и представляю себе их в молодости. Когда я захожу в трамвай, половина пассажиров встают и уступают мне место. И тогда я задумываюсь, что люди думают о моем возрасте.
Во время вспышки коронавируса мое мнение о смерти не изменилось — правда. Но когда начался весь этот цирк вокруг вируса, я намного реже стал видеться с друзьями. Кроме того, я теперь без конца мою руки. А еще читаю больше, чем раньше, потому что у меня теперь появилось много свободного времени.
У меня есть пара человек знакомых, с которыми мы вместе ходим за покупками. Но иногда я хожу и один. Особенно мне не хватает сейчас возможности обедать в ресторанах или закусочных. В общем, вирус действительно сильно мешает, но я, конечно, надеюсь, что он скоро пройдет. Хотя, похоже, что эта история все же продлится довольно долго».
Софи Пфистер-Одерматт, род. 1929
Воздух просто ледяной. Софи Пфистер-Одерматт (Sophie Pfister-Odermatt) показывает на дом синего цвета по ту сторону заснеженного сада. Там еще недавно располагался старый двор, где она прожила почти всю свою сознательную жизнь. Теперь она переехала, чтобы молодые люди построили новые дома. Но старый курятник по-прежнему стоит.
«В последнее время я задумываюсь о смерти. Раньше думала: мне еще остается жить лет 50, потом — лет 20. Но вот уже почти ничего не осталось — мне 90 лет. У нас в деревне постоянно кто-то умирает. Мы постепенно уходим, в том числе и я теряю своих подруг. Мне их не хватает.
Мир сильно изменился — это уже не совсем наш мир. Не только потому, что мы знакомы со все меньшим количеством людей. Все меняет еще и технический прогресс.
Иногда я просто перестаю понимать слова. Раньше жилось лучше — когда я контролировала ситуацию вокруг себя. Но, может быть, это ощущаю не только я, но и другие тоже? Иногда мне кажется, что и молодежь не всегда может угнаться за этим миром.
У смерти могут быть разные лица: когда люди гибнут на войне, или от голода, или от истощения, такая смерть жестока. Или когда человек еще молод, но знает, что скоро умрет — а у него, может, маленькие дети. Это, конечно, особенно тяжело, и с этим невозможно смириться.
Но если человек прожил долгую жизнь и относительно скоро умрет, это нечто иное. Нам, старикам, терять особо нечего: мои мать и отец, брат, школьные товарищи и даже муж — все уже умерли. Так что они там, наверху, уже обжились и ждут меня.
Если кто-то боится думать о смерти, то бывает полезно поговорить об этом. У меня есть одна подруга, которая недавно упала, вывихнула ногу и что-то там еще сломала. С тех пор она лежит. Я бываю у нее каждый четверг. С ней мы много говорим о смерти. Так надо — иногда бывает необходимо выговориться.
Я сама предпочла бы умереть, не замечая этого. Чтобы меня вдруг не стало, а те, кто моложе меня, просто заметили, что меня нет. Как меня хоронить, пусть они решают сами. Единственное: я бы не хотела, чтобы мой прах где-то развеяли, потому что тогда не будет места, куда ко мне можно будет прийти. Кроме того, на кладбище весной так хорошо — все вокруг расцветает.
Вечерами я иногда лежу в постели и думаю: например, вспоминаю какие-то вещи или имена, которые успела забыть. Это возраст. У меня в голове просто не осталось места — она переполнена вещами, которые мне довелось пережить. Если бы можно было купить новую голову, я бы купила. Тем не менее я никогда не хотела жить вечно, нет. Но еще немного я с удовольствием поживу».
Алиса Шауфельбергер, род. 1908
В комнате Алисы Шауфельбергер (Alice Schaufelberger), живущей в доме престарелых в Цюрихе, нет ни книг, ни радио, ни телевизора. Ей это все не нужно. Она читает только Библию и еженедельную газету Glückspost («Почта счастья»). В 1908 году, когда она родилась, никто не мог знать, что однажды она станет самой пожилой жительницей во всей Швейцарии.
«Теперь я самая старая — и это просто чудо. Мать всегда говорила, как ей было тяжело растить меня. Ей приходилось постоянно следить за мной. У меня был старый дядька, который иногда защищал меня, когда на поле заезжал кто-то чужой. Потом он мне рассказывал, что я почти помещалась в отцовский деревянный башмак. Я и сегодня не великанша. Но я всю жизнь была здорова.
Я каждый день просыпаюсь с удовольствием и вполне справляюсь с тем, что мне нужно делать. Когда чувствую себя хорошо, иду в столовую. Правда, персоналу приходится отводить меня туда и приводить обратно — сама я уже не дойду. Еще я больше не могу сама надевать носки, потому что падаю, когда наклоняюсь.
О смерти я действительно задумываюсь. У меня больше не осталось ни братьев, ни сестер. И тогда я задаюсь вопросом: кто будет мне помогать, когда помощь понадобится. Я спросила об этом руководство дома престарелых, и мне ответили: „Ну а мы-то на что? Мы будем вам помогать, госпожа Шауфельбергер!" Так что я больше не волнуюсь на этот счет.
Смерти я не боюсь, нет. Я много читаю Библию и молюсь вечером и утром. Иногда молюсь и днем, если становится тяжело. Я ощущаю тесную связь с Богом и Иисусом, и мне это очень помогает. Думаю, когда пробьет мой час, Господь заберет меня домой.
В моем возрасте не бывает много родственников — я уже одинока. Что поделаешь, так бывает, когда у тебя нет детей. Но я с этим вполне справляюсь — принимаю это как есть. Я принимаю один день за другим и по утрам радуюсь, что проснулась».
Хессо Хёсли, род. 1931
Хессо Хёсли (Hesso Hösli) за свою жизнь похоронил уже многих. Бывший пастор сидит в просто обставленной комнате: деревянный стол, четыре стула, крест на стене. Окна выходят на Цюрихское озеро. Два года назад Хёсли вступил в сообщество капуцинов монастыря Рапперсвиль, потому что ему надоело постоянно одному есть в доме пастора.
«До того как я оказался здесь, в монастыре, я был настолько занят, что у меня не было времени думать о смерти. По крайней мере, не о моей собственной. До пенсии я работал учителем математики и физики и возглавлял молодежную организацию Jungwacht Schweiz. Затем я 21 год служил пастором и курировал также два монастыря капуцинов.
Кремируют меня или похоронят, мне абсолютно все равно. Но, вероятно, меня кремируют. У нас здесь есть склеп, и там не так много места. Кроме того, у нас всех всегда много дел: один проводит мессу там, другой — здесь. Поэтому практично, когда можешь выбрать дату панихиды. С урной, конечно, здесь больше возможностей, чем с телом. То есть я написал: возможны оба варианта, на усмотрение руководства.
Но потом я сказал ей, что сейчас все хорошо, и ей не следует ничего бояться. «Ты не одна, Иисус с тобой», — сказал я ей. Тогда она вдруг улыбнулась. Умирающему хорошо, когда это говоришь уверенно.
Мне тоже хотелось бы, чтобы кто-то был рядом, когда я буду уходить. То есть если он будет вести себя разумно. Он должен поддержать меня в вере, вселять уверенность. Будучи представителем церкви, иногда нужно задаваться вопросом: насколько правдивы слова, которые ты говоришь? Когда я умираю, рядом должен быть кто-то, кого я воспринимаю должным образом. Важно, чтобы это шло от сердца. Иначе я буду думать, умирая: «Ну хватит уже этих речей!»
Кто в примирении со всей жизнью, тот умирает легче. Некоторые покойники выглядят по-настоящему счастливыми. Про них я иногда думаю, что в последнем шаге, на пути от почти смерти к абсолютной смерти, возможно, есть еще луч света.
Поскольку я 21 год был пастором, у меня готово множество проповедей. По одной на каждое воскресенье, разложены по разным папкам. Когда я умру, я их все оставлю. Страха смерти у меня становится все меньше. Есть чувство, что я в своей жизни был всегда там, где Господь хотел, чтобы я был. Если мне придется уйти, это будет правильно».
Анни Акуамоа, род. 1935
Анни Акуамоа (Аnnie Akuamoa) босиком сидит на диване в своей трехкомнатной квартире в Базеле. Бывшая акушерка и операционная медсестра рассказывает о своем детстве в Гане. Она расстегивает молнию на розово-красной бархатной подушке, лежащей у нее на коленях. Осторожно достает что-то.
«Пожалуйста, волосы моей мамы. Все после одной-единственной стрижки. У нее были чудесные волосы. Отдай их мне, сказала я ей, когда она гостила у меня здесь, в Базеле, — тогда ты всегда будешь со мной. Когда я буду скучать, возьму в руки твои волосы. Даже сегодня.
Небольшой страх смерти у меня все же есть — у каждого он есть. Но это легкий страх. Я живу. Сегодня я живу. И я пытаюсь жить хорошо. Но я молюсь, чтобы следующий день был хорошим.
Я родилась в 1935 году в Гане, в маленькой деревне рядом с Аккрой. У моего отца было три жены и в общей сложности одиннадцать детей. Моя мама была его первой женой. Мы, дети, хорошо друг с другом ладили, много играли вместе и постоянно ссорились — то есть все было абсолютно нормально.
В нашей семье дети были важнее всего. Отец всегда говорил: «Знание — сила», то есть мы все должны были пойти в школу. Я ходила без особого удовольствия.
Смерть, конечно, меня заботит. Но я верю в бога и знаю, что он мне поможет. Я пойду к нему, когда умру, и он выйдет мне навстречу.
Рождество мы всегда отмечаем здесь, в Базеле, в нашем сообществе Carol Night. Мы вместе поем рождественские песни. Есть огни, свечи, выпечка, все есть. Это невероятно прекрасно. Думаю, точно так же будет, когда уйдешь. На небесах. Нет боли, нет болезней, ничего. Только пение. С ангелами на небесах.
У меня нет больше планов на будущее. Но у меня есть надежда, что мне будет хорошо. Об этом я молюсь каждый день. Жить вечно я в любом случае не хочу. Зачем? Чтобы болеть, чтобы было больно?
Я практически не ем, мне просто больше не нравится. Но я очень люблю смотреть телевизор. Раньше я путешествовала — сегодня я смотрю на мир по телевизору. Больше всего мне нравятся фильмы о подводном мире. Я люблю подводных животных. Есть люди, которые говорят, что бога нет. Но когда наблюдаешь за этими животными, понимаешь, что бог должен существовать».
Вернер Арбер, род. 1929
Между стопок бумаг Вернер Арбер (Werner Arber) видит Рейн. Вода коричнево-зеленого цвета протекает под мостом Драйрозенбрюке. Микробиолог и генетик сидит за письменным столом в своем кабинете на верхнем этаже старого базельского биоцентра. Лауреат Нобелевской премии приезжает сюда примерно раз в неделю. Для работы.
«В таком возрасте кое-что нужно уже отпускать. Например, после инфаркта три года назад в чем-то я был ограничен: поездки стали даваться тяжелее, чем раньше, и я меньше выступаю с докладами. Я больше не могу столько работать и должен сосредоточиться на основном.
Но я принимаю это без возражений. Я очень благодарен за мою длинную жизнь. Я счастлив с семьей. Я ни о чем не жалею. И я знаю, что мне придется умереть.
В жизни есть много причин для смерти. Мы много знаем о медицине, но не всегда получается предотвратить грозящую смерть. Сегодняшняя пандемия коронавируса в этом отношении представляет собой особую проблему, потому что у нас еще нет надежных медицинских средств для борьбы с ней.
Я еще много лет назад начал задумываться о смерти. В том числе потому что по работе я многое узнал о процессах эволюции. Тот, у кого есть потомки, не будет жить вечно — это концепция. Если бы мы жили вечно, скоро не хватило бы места на Земле, и мы не могли бы больше производить на свет детей.
Со времен Дарвина мы знаем, что генные мутации позволяют живым существам по принципу случайности пытаться адаптироваться ко всем жизненным ситуациям. Каждое живое существо должно иметь шанс размножаться и пробовать новую мутацию. То есть люди умирают в том числе и для развития человечества.
У меня нет страха смерти. Но мне очень помогает тот факт, что моя работа и моя жизнь имеют долгосрочные последствия. Во-первых, мое исследование, которое заложило фундамент современной молекулярной генетики. Во-вторых, мои дети. Они несут в себе наследственную информацию — мою и моей жены. То есть мы передаем дальше наши качества — за пределы смерти.
Даже если постоянно добавляется новая наследственная информация, старая, то есть моя, никогда полностью не исчезнет. Это же прекрасная мысль. Плюс воспитание — мы, люди, много лет живем с вместе с нашими детьми. И от этого мы что-то берем и затем передаем это дальше, детям.
Когда человек умирает, нужно утешать тех, кто еще жив. Иногда это получается, а иногда нет. Одна наша подруга очень страдает после смерти мужа. Я так долго не грущу. С захоронением тела смерть на шаг отдаляется от меня. Что остается со мной, когда кто-то умирает, так это хорошие воспоминания.
Я воспитан религиозным человеком, и христианство для меня всегда образец. Мне нравится триединство. Иисус был человеком, он должен был — как и все мы — умереть. Живя, он показал нам, какой должна быть хорошая жизнь на Земле. Творец и Святой Дух, напротив, по моему мнению, ответственны за Вселенную. Когда произошел большой взрыв, оба взяли на себя ответственность за фундамент жизни.
Что касается этого фундамента, я, кстати, думаю не о больших молекулах, а о частицах атомов. Когда я умру, то верну эти кирпичики фундамента обратно, и они смогут внести свой вклад в создание чего-то нового. Это может быть растение или червь. Я считаю, очень хорошо знать, что возвращаешь эти кирпичики. Для меня это воскрешение. С этой точки зрения я чувствую себя в безопасности».
