Популярный во всех смыслах слова философ, публицист, писатель, преподаватель, а теперь еще и главный редактор с шумом запустил ежеквартальное издание, объединяющее защитников суверенитета всех мастей. Как одновременно и левый, и правый прудонист, Мишель Онфре предпочитает де Голля Миттерану. В своем политическом автопортрете он насмехается над ярлыками и теми, кто стремятся любой ценой навесить их на него, напоминает о любви к Франции, причем не просто Франции одной идеи или лагеря, а Франции Корнеля и Робеспьера, Боссюэ и Сартра.
«Фигаро»: Вы создали журнал под названием «Народный фронт», которое перекликается с одним из самых значимых событий в представлении левых. Вы всегда называли себя человеком левых взглядов. Кто вам ближе? Маркс? Прудон? Жорес? Пеги?
Мишель Онфре: Название отсылает к двум образам. Первый — это образы «Народного фронта», например, снимки Вилли Рони (Willy Ronis), на которых простые и скромные люди с радостью открывали для себя природу, горы, море, пляжи, танцы, кемпинг и велопрогулки благодаря социальным достижениям «Народного фронта». Тогда, кстати, не пролилось ни капли крови в отличие от других событий в истории левых, в частности от 1793 года.
Второй момент отсылает нас к другому смыслу этих понятий: нужно сформировать по-настоящему народный фронт для противостояния с уже существующим антинародным фронтом, который объединяет в себе левое крыло правых и правое крыло левых. Они разделяют одну идеологию маастрихтского европеизма, вокруг которой пошло объединение усилиями Эммануэля Макрона. Со мной же все просто: я — левый прудонист антимарксистских взглядов.
— Хотя вы — человек левых взглядов, у вас есть читатели и сторонники среди правых, даже в самом правом крыле. Кто вам ближе в этом лагере: де Мэстр, де Токвиль, Арон?
— Прудон… Потому что его социализм пришелся бы ко двору среди правых: он был прагматиком, эмпириком, отвергал идеологию. Прудон был за частную собственность, свободу предпринимательства, личную инициативу и ответственность, но в то же время за взаимную выгоду, сотрудничество, разделение прибыли, самоуправление. Он не поддерживал идеологию прогресса и тем более ее религию: прогрессизм. Он был консерватором в отношении того, что нужно сохранить, и революционером в отношении того, что можно оставить позади. Консерватор без революции и революционер без консерватизма представляют собой две стороны варварства. У Прудона же есть и то, и другое.
— Как вы видите баланс между де Голлем и Миттераном?
— Нет никакого баланса: я говорю «да» де Голлю, чья бабушка писала хвалебный отзыв о Прудоне. Его проект референдума в ответ на события мая 1968 года был сорван консервативными правыми и отвергнут оппортунистскими левыми. Инициатива же во многом вдохновлялась французским социализмом XIX века, о котором, кстати, хорошо отзывался де Голль.
Парадокс этой пары в том, что де Голль был левым деятелем, которого поддерживали правые, а Миттеран — правым деятелем, которое поддерживали левые. Мой де Голль перекликается с Мальро и Гари, Симоной Вейль и Кесселем, Мориаком и Клавелем. Напротив Миттерана можно поставить разве что философа-петениста Гиттона…
Пара де Голль-Миттеран стояла у истоков формирования и развала Франции ХХ века. Я говорю обо всем этом в книге «Параллельные жизни», выход которой намечен на осень.
— Вы называете себя защитником суверенитета. Не слишком ли узкое это понятие? Человек, который любит свою страну, патриот, знает, что суверенитет не бывает абсолютным и что жизнь нации подразумевает зависимость, альянсы, внешние ограничения, с которыми приходится мириться…
— Разумеется, но, пожалуйста, не придерживайтесь идеологического определения, которое дают его враги! Защита суверенитета — не какой-то национальный аутизм, а возможность для нации вернуть свой дух.
Это всего лишь предварительное условие, стремление взять в руки штурвал сбившегося с курса корабля. Это ничего не говорит о его дальнейшем пути.
Первая аномалия масстрихстских врагов Франции в том, что им удалось приравнять слово «суверенитет» к оскорблению. То есть, его антоним представляется как добродетель. Но антоним суверенитета — это вассалитет, подчинение, зависимость, рабство, надзор! Лично я не воспринимаю кабалу как добродетель…
Вторая аномалия в том, что им удалось убедить людей, что защита суверенитета равняется национализму, то есть войне! Отметим, что две мировые войны касались в большей степени не наций, а империй. Империализм — это война. Империализм — это маастрихтская Европа, а не Франция. В недавно вышедшей на ваших страницах беседе Бернара-Анри Леви с Филиппом де Вилье первый заявил, что Европе нужно утвердить «альтернативный „имперский" полюс» (он сам поставил здесь кавычки)…
Третья аномалия в том, что они утвердили представления о том, что Европа — это либеральная Европа. Таким образом, если вы против либеральной Европы, потому что она либеральная, значит вы против Европы как таковой. Повторюсь, потому что они повторяются: по их логике, если вы за нации, значит за национализм и, следовательно, за войну.
Защита суверенитета опирается на голлистскую концепцию Европы, Европу наций. Только недобросовестные демагоги могут утверждать, что это подразумевает замыкание в своем национальном кругу…
— Не свойственно ли поборникам суверенитета искать внешние причины «французской беды», как называл ее Ален Пейрефитт? То есть, упрекать Брюссель в определенных вещах (бюрократия, раздутые социальные программы, налоговое давление…), которые стали делом рук нас самих, а не Европейского союза?
— Строительство этой американской Европы, которую хотели ЦРУ, Монне, Миттеран, а затем маастрихтские европеисты правого и левого толка, основывалось на ненависти к Франции. Французская беда характеризуется в большей степени не бюрократией, администрацией и налогами, а ненавистью к себе, от которой зависит практически все. Эту ненависть продвигали как условие любви к Европе.
Любить Францию необходимо, чтобы покончить с тем, что тянет ее на дно. Любить ее значит верить в возможность вернуть ей блеск и величие: смесь аскетичной добродетели Корнеля и Расина и бурного романтизма Гюго и Делакруа, сурового христианства Шампеня и Делакруа и непреклонного якобинства Робеспьера и Бонапарта, возвышенного идеализма Сартра и Буле и трагического прагматизма Камю и Арона.
— Вы очень сурово отзываетесь о СМИ и политике, но продолжаете участвовать в них. Учитывая, что вы посвятили целое эссе Торо, нет ли у вас стремления отдалиться от мира, продолжиться философскую и литературную работу вдали от общественных споров?
— Я суров, потому что говорю по опыту… В 2010 году, когда моя книга о Фрейде и психоанализе только появилась в магазинах, вся «информационная сфера», как один человек, устроила травлю на меня. Было запрещено знакомиться со всем творчеством Фрейда и рассматривать на 500 страницах поднятую им сами тему о том, что психоанализ представляет собой «отбеливание негров», по его собственному выражению. Этот опыт распахнул передо мной дверь в «машинное отделение» системы. Впоследствии пресса не раз устраивала против меня кампании… Я знаю ее логику.
Но нужно ли было молчать? Не думаю. Владельцам этой лавочки очень того хотелось бы. При этом я считаю необходимым без конца говорить о том, как работает машина по промыванию мозгов, вербовке, оболваниванию, одурению, оскорблению и презрению. То есть, по производству одобрения.
Кроме того, я продолжаю работу в философии (целый ряд публикаций, в том числе три тома по 500 с лишним страниц, «Краткая энциклопедия мира»), историографии (дюжина книг по истории философии), поэзии (десяток сборников), эстетике (около 20 монографий посвященных ныне живущим художникам). Пресса насмехается над этим, потому что хочет приравнять меня к образу, который сама создала, хотя он совершенно не соответствует тому, кто я на самом деле. Она изо всех сил борется с ним…
Как бы то ни было, я не исключаю, что однажды решу отдалиться. Но пока что скажем, что стремление некоторых политиков в Нормандии и Париже разрушить Народный университет Кана, чтобы заставить меня замолчать, оказалось ошибкой: я лишь начал говорить еще больше! Это послужило толчком для создания «Народного фронта» с моим другом Стефаном Симоном и других наших проектов…
— Вы хотите стать глашатаем народа, но разве диалектика народ-элита не ошибочна и губительна сама по себе? Нет ли опасности в позиции, которая наделяет народ всеми добродетелями и винит элиту во всех грехах? Камю, которым вы так восхищаетесь, поднялся от коммунальной школы до Нобелевской премии по литературе, от «народа» до «элиты»…
— Я так не думаю… Народ не является носителем всех добродетелей, но его оплевывают на протяжение стольких десятилетий… Не вся элита достойна осуждения, но большинство ее представителей на стороне тех, кто издеваются над народом.
Я не возвожу в абсолют ни одну из этих категорий, а в книге о «желтых жилетах» «Величие маленьких людей» неоднократно подчеркивал, что совершенно не солидарен с определенными выходками этих активистов, но одобряю интеллектуалов, которые защищали «желтых жилетов», таких как Эммануэль Тодд и Жан-Клод Мишеа. При этом я всегда держался в стороне от обобщений.
Кстати говоря, во времена Камю бедный ребенок мог подняться наверх благодаря школе. Я и сам могу это подтвердить: я родился в 1959 году и в то время это еще было возможно. Сегодня же подняться из маленьких людей в мир элиты стало практически невозможно.
— Рафаэль Глюксманн и Франсуа-Ксавье Беллами перешли из философии в политику. У вас нет такого соблазна? Вы готовы поддаться ему?
— Вовсе нет. Я считаю, что политикой можно заниматься иначе, не становясь членом политической партии.
