«Если бы кого-то попросили назвать период мировой истории, в ходе которого человеческая раса пребывала в наиболее счастливом и процветающем состоянии, он без всяких сомнений указал бы на период между смертью Домициана и восшествием Коммода, — писал Эдвард Гиббон (Edward Gibbon) в своей книге «Закат и падение Римской империи». — Огромными просторами Римской империи управляла абсолютная власть, руководствуясь добродетелью и мудростью». Она была стабильной, мирной, справедливой и процветающей. Однако всего один ее недостаток сделал ее крах неизбежным: она зависела от характера всего одного человека — своего императора.
Довольно трудно читать эти строки и не думать о нашей собственной золотой эпохе. В конце концов, только недавно демократии Запада наконец почувствовали себя комфортно, а все ключевые идеологические конфликты, казалось, были урегулированы. Правительства стали либеральными, открытыми и современными, а их народы не испытывали той экзистенциальной тревоги, которая, очевидно, определяет их действия сегодня. Термин «война с терроризмом» еще не появился, Китай еще не начал стремительно развиваться, Европа постепенно двигалась в сторону формирования еще более тесного союза, пользуясь поддержкой единственной страны в мире, которая действительно имела значение, — Соединенных Штатов. Это были 1990-е годы.
Тот мир остался в прошлом. Сегодня в условиях такой пандемии, которая случается раз в столетие, — и которая разразилась вслед за мировым финансовым кризисом 2008 года, терактами 11 сентября, войнами в Афганистане и Ираке, нарушенными красными линиями в Сирии, подъемом режимов Владимира Путина и Си Цзиньпина, приходом Дональда Трампа и Брекзитом, — та невероятная мощь, авторитет и ощущение неизбежного триумфа, которыми Запад обладал всего несколько десятилетий назад, внезапно улетучились. Неужели именно так заканчивается эпоха Америки и начинается эпоха Китая?
Чтобы понять, что именно произошло и почему это так важно, я беседовал с политиками, специалистами в области внешней политики и правительственными чиновниками в Соединенных Штатах и Великобритании. Хотя между ними пока нет согласия в вопросах, когда и как завершилась предыдущая эпоха — и что это сулит нам в будущем, — уже сейчас начинает складываться нечто похожее на общее понимание: прежде всего, золотая эпоха 1990-х годов на самом деле никогда не была золотой. Подобно Римской империи, о которой пишет Гиббон, в структурном смысле она была неисправимо дефективной, скомпрометированной нашей высокомерной верой в собственноручно созданный миф о нашем неизбежном превосходстве.
Многим, будь то представители радикального левого или популистского правого крыла, кажется, что, чем сильнее мы отдаляемся от 1990-х и начала 2000-х годов, тем больше дефектов появляется: стремительная глобализация, очевидно безболезненное вступление Китая во Всемирную торговую организацию, создание общей европейской валюты в отсутствие инструментов, необходимых для эффективного управления ей, неспособность регулировать высокорискованное кредитование, безусловная поддержка идеи свободного перемещения рабочей силы и капитала, очевидно бесконечные войны на Ближнем Востоке.
Однако по мнению тех, с кем мне довелось побеседовать, пандемия продемонстрировала необходимость как можно скорее оставить ту эпоху в прошлом — а не жаждать ее возвращения. Сегодняшние проблемы являются прямым следствием ошибок той эпохи.
«Тогда бытовала высокомерная убежденность в неизбежности определенных событий», — сказал мне Том Келли (Tom Kelly), который был пресс-секретарем Тони Блэра с 2001 по 2007 год. Он рассказал мне о поездке в Пекин в тот период времени, когда Пекин уверял в своей готовности провести демократизацию «снизу вверх». «Честно говоря, мы слишком сильно хотели это услышать», — отметил Келли. То же самое можно сказать и об Ираке после свержения Саддама Хусейна и о Саудовской Аравии под жестоким управлением ее королевской семьи, чьим бесконечным обещаниям касательно запланированной модернизации Запад верил с излишней готовностью.
Если оглянуться назад, масштабы нашей наивности поражают: неспособность спрогнозировать внезапный массовый поток жителей Восточной Европы после расширения Евросоюза в 2004 году и то воздействие, которое он оказал на внутреннюю политику отдельных стран; недостатки, встроенные в европейскую единую валюту, которые вышли Европе боком после 2008 года; неспособность разработать план Маршалла для России после распада Советского Союза и предвидеть реакцию России на расширение НАТО; войны на Ближнем Востоке и, конечно, широко открытые двери перед Китаем, которые ускорили перемены в глобальной экономике. Эмма Эшфорд (Emma Ashford), научный сотрудник в Институте Катона, исследовательской и просветительской организации либертарианского направления, сказала мне: «Когда мы говорим о внешней политике, я думаю, мы слишком часто упускаем из виду тот факт, что многие негативные тренды, которые мы наблюдаем сегодня, являются прямыми следствиями решений, принятых в 1990-х и начале 2000-х годов».
Когда именно та эпоха подошла к концу, пока обсуждается. С точки зрения некоторых из тех, с кем я разговаривал, она завершилась 31 декабря 1999 года, когда к власти в России пришел Владимир Путин; или в 2000 году, когда Билл Клинтон подписал закон о «постоянных нормальных торговых отношениях» с Китаем; или 11 сентября 2001 года, которое стало началом двух десятилетий смятения на Ближнем Востоке. Другие указывают на вторжение в Ирак 2003 года, а также на стремительные перемены в Евросоюзе, происходившие с 1999 по 2004 год, включая введение единой валюты и расширение этого блока на восток. Хелен Томпсон (Helen Thompson), профессор политэкономии в Кембридже, сказала мне, что, хотя довольно трудно назвать точный момент, когда старому миру пришел конец и он уступил место новому миру, к 2005 году стало ясно, что мир безвозвратно изменился. «Вы можете найти множество трендов, которые приобрели значение в десятилетие начиная с 2005 года», — сказала она. Повторюсь: решения одного мира способствуют приходу следующего. Трамп является не причиной возникновения нового мира, а следствием провалов старого.
Если 2005 год стал годом, когда старый мир исчерпал себя, то 2008 стал годом, когда его казнили. 2008 — это год величайшего краха, первого кризиса глобальной экономики. Этот крах обнажил не только структурные недостатки отдельных экономик, но и дефекты структуры глобальной экономики в целом, а именно финансовую взаимозависимость, подкрепленную долларом и Федеральным резервом как кредитором последней инстанции, а также поистине международные цепочки поставок. Это привело к быстрой мобилизации Большой двадцатки — новой глобальной элиты, — которая постаралась защитить мир от потенциального спада. Но, несмотря на это, последствия мирового финансового кризиса заставили усомниться в самом существовании евро, а также в способности правительств защищать уровень жизни своих граждан. Они также подтвердили статус Китая как второй по значимости сверхдержавы нашей эпохи — еще одной незаменимой нации.
В совокупности все эти события свидетельствуют о том, что старый мир был настолько уверен в своих силах, что он посеял семена тех проблем и вызовов, с которыми мы сталкиваемся сегодня, — стратегическое соперничество с Китаем, реваншизм России, дисбаланс в НАТО, противоречия в Евросоюзе, а также кризисы доверия и идентичности в Великобритании и Америке.
В 1990-х и начале 2000-х годов, на пике уверенности в своих идеологических позициях и геополитической силе, Запад не понимал, что стены, защищавшие его граждан, были довольно тонкими. Вдохновленное своими успехами, новое поколение лидеров обладало, с его точки зрения, более правильными ответами, чем те, которые были у предыдущего поколения, — оно мнило себя правителем империи либеральной демократии. Но в основе этой убежденности была иллюзия. За 20 лет мы обнаружили, что многосторонность и либеральный интервенционизм были только лишь удобными, а вовсе не обязательными; что национальные государства не остались в прошлом; что идеология и идентичность все еще имеют большое значение для простых людей; что глобализированная экономика неработоспособна; что в конечном счете господство Запада не предопределено. Теперь, столкнувшись с пандемией коронавирусной инфекции, мы обнаружили, что экономики по всему миру могут всего за одну ночь сократиться на 20% из-за заразного респираторного заболевания, случайно передавшегося человеку от летучей мыши где-то в Китае.
Я поговорил с Леоном Панеттой (Leon Panetta), бывшим министром обороны США и директором ЦРУ при администрации Барака Обамы, возглавлявшим аппарат Белого дома при Билле Клинтоне, чтобы понять, что думают те, кто работал в руководстве страны в те две эпохи. С точки зрения Панетты, сегодня мир переживает «очередную эпоху правления Нерона», и в ноябре перед Соединенными Штатами встанет выбор: «Собираемся ли мы излечить нашу страну и вернуть ее на правильный путь, или мы и дальше будем страной, переживающей упадок, империей в состоянии упадка». (Жестокая ирония состоит в том, что последние 20 лет Джо Байден (Joe Biden) был причастен к принятию практически всех тех решений, которые в конечном счете привели Соединенные Штаты в состояние упадка.)
Некоторые из тех, с кем я разговаривал, считают, что любой анализ той эпохи необходимо проводить с осторожностью, не допуская чрезмерной коррекции и не основывая его на предпосылке о том, что все тенденции 1990-х и начала 2000-х годов похоронены окончательно. Один высокопоставленный советник британского правительства, близкий к премьер-министру Борису Джонсону, сказал мне, что, если мысленно перенестись на несколько лет вперед, вполне может оказаться, что президент Байден будет участвовать в саммите в Давосе, посвященном укреплению глобальной экономики. Фундаментальным основам международного порядка, возможно, брошен вызов, но пока они не утратили своей силы. В сущности, за короткий период времени после окончания холодной войны мы получили тезис в форме либеральной глобализации под руководством Запада, затем антитезис в форме национализма Трампа и подъема Китая Си Цзиньпина, и спустя некоторое время должен наступить момент их синтеза, который станет новой прочной нормой. По словам этого чиновника, такое видение мира — который, в сущности, остается неизменным — отвечает фундаментальным интересам Соединенного Королевства.
Каждое крупное событие, произошедшее за те два десятилетия, которые прошли с момента начала нового столетия, меняло политическую обстановку, но требовалось некоторое время, чтобы оно могло оказать воздействие на предпочтения избирателей и на лидеров стран. То же самое применимо и к пандемии. Каждое крупное событие последних 20 лет пробивало дыру в той политической реальности, которую мы воспринимали как должное. Наблюдая за тем, как эта реальность улетучивается, избиратели в Европе и Соединенных Штатах реагировали, выражая свой гнев в связи с упадком в тех или иных сферах, отсутствием роста заработной платы и открытыми границами. Со временем это постепенное нарастание недовольства вылилось в Брекзит и избрание Дональда Трампа, популизм левых и правых, а недавно в новые более мощные либеральные контрдвижения, воплощением которых стали такие лидеры, как президент Франции Эммануэль Макрон.
Сегодня Запад переживает очередной масштабный кризис, который по своему охвату, возможно, является более значительным, нежели теракты 11 сентября, войны, которые на ними последовали, арабская вена, расширение Евросоюза и мировой финансовый кризис. По словам Панетты, в течение двух десятилетий после 11 сентября последовательные американские администрации — республиканские и демократические — отвлекались от происходящего, сосредотачивались на внутренних делах и в результате оставили вакуум в мировом руководстве, которым воспользовались их противники. Вместо того чтобы разрабатывать стратегию для нового, еще только формирующегося мира, Соединенные Штаты погрузились в состояние непрерывного антикризисного управления, реагируя, отступая и демонстрируя неспособность сдерживать противников в рамках, которые прочертила Америка. Сегодняшний мир — это следствие. «Мы поплатились за это», — добавил Панетта.
