Он не знал, что мне показать, когда мы встретились в отеле рядом с вокзалом, поэтому мы просто решили пройтись по пыльным летним улочкам Нижнего Тагила, шумного промышленного города, расположенного на восточном склоне Уральских гор. Зовут его Саша Макаревич, ему 24 года, и он работает с цементом. Его светлые волосы собраны в хвост, а на обрезанном джинсовом жилете нашит флаг Конфедератов. Когда я спросила его про флаг, он ответил: «Я думал, это просто знак независимости».
Мы проходим мимо одноэтажного, похожего на куб здания. На его стенах изображены красные советские звезды и оранжево-черная георгиевская ленточка с военными наградами времен Империи, Советского Союза и России. «Мы могли бы пойти сюда, — пожимает плечами Саша. — Но там полно переживших девяностые».
Саша тоже один из тех, кто пережил девяностые. В декабре 1991 года, за несколько месяцев до его рождения, советский флаг над Кремлем сменился российским триколором, положив начало десятилетию, которое негативно отложилось в сознании современных россиян. Светлые ожидания того, что скоро россияне заживут как в процветающих западных странах, столкнулись с суровой реальностью: требуется много сил и терпения, чтобы превратить командную экономику в рыночную, принести демократию в страну, в которой веками царили монархия и тоталитаризм, а работа эта очень нудная и кропотливая.
Мне не удалось застать девяностые. Моя семья уехала из Москвы в апреле 1990 года. Когда я впервые вернулась в 2002 году, в разгаре была эра Владимира Путина — полная противоположность хаосу девяностых. С тех пор я много раз возвращалась в Россию, несколько лет жила здесь и работала репортером.
Большинство россиян, которых я знаю, в какой-то мере сформировались под влиянием 74-летнего советского эксперимента. У каждого из нас в глубине души есть маленькая, иногда печальная, история собственной семьи — часть большой трагедии того времени. Но нынешнее поколение знает только Россию, искалеченную девяностыми и после жестко управляемую Путиным. В этом году — двадцать пятом с момента распада СССР — я вернулась, чтобы познакомиться с молодыми людьми, такими как Саша. Кто они? Чего они хотят от жизни? Чего они хотят от России?
Внутри бара нет окон, все покрыто линолеумом и сделанными под дерево панелями. Нам принесли заказанное легкое пиво в пластиковых стаканчиках, и мы сели выпить рядом с покрытыми татуировками румяными мужчинами в спортивных костюмах и сандалиях — позже эти люди включили пронзительную русскую поп-музыку на своих телефонах.
По словам Саши, Нижний Тагил — «это заводы и тюремные лагеря». Когда-то известный производством поездов, машин и танков в СССР город теперь славится заброшенными заводами, безработицей и Владимиром Путиным. Когда в 2011 году Путин заявил о намерении баллотироваться на третий президентский срок, в Москве и других крупных городах прошли митинги. В основном среди протестующих были молодые образованные выходцы из среднего класса, и той зимой рабочий завода из Нижнего Тагила в эфире национального телевидения заявил Путину, что он и его «ребята» готовы приехать в Москву избить протестующих. Путин выразился против этой затеи, но город стал восприниматься как сердце Путинлэнда.
Сейчас в Нижнем Тагиле новый мэр, которого Путин отправил преображать город; местный магнат построил шикарную клинику, но жить все еще тяжело. Саша пошел учиться на сварщика и работал на заводе, получая неплохую зарплату, пока падение цен на нефть и западные санкции за вторжение на Украину не потопили экономику. Саше перестали платить. Он год искал работу, перед тем как получить место на заводе Boeing в двух часах езды от города. Сейчас он получает 30 тысяч рублей в месяц, что примерно совпадает со средней заработной платой в регионе.
С Сашей мы встретились в конце долгого рабочего дня, он устал, руки испачканы в грязи. Видно, что ему было не совсем комфортно — и безопасно — в этом баре, полном представителей лихих девяностых. Город он описывает как крайне консервативный: «Люди здесь агрессивно относятся к любому, кто от них отличается». Спортивный костюм и стрижка с редкой челкой — униформа представителей рабочего класса Нижнего Тагила. По словам Саши, многие его коллеги — дети бывших зэков: «Они не уважают закон». «Настоящий мужчина либо в армии, либо в тюрьме», — заявил мой учитель в шестом классе. Поэтому Саша научился драться: на кулаках, на ножах. Однажды после драки он пришел домой в чужой крови, и как-то неожиданно блаженно-весело рассказывает мне об этом.
На самом деле Саша хочет сбежать в Санкт-Петербург и открыть свой бар. Он был там пару раз, и именно там он чувствует себя почти как дома. Но его девушка переедет, только если он купит в Петербурге квартиру. Учитывая его и ее зарплаты, вероятнее всего, мечта Саши так и останется лишь мечтой.
Для Нижнего Тагила это обычная история: молодые люди и их типичные для молодежи мечты, которых они не могут достичь из-за реалий путинской России. Они хотят путешествовать, но их зарплаты в рублях, стоимость которых упала вдвое после экономического кризиса. Некоторые хотят открыть собственный бизнес, но не знают, как преодолевать опасные барьеры местной коррупции. И они учатся радоваться меньшему. Они хотят себе дом или квартиру, машину и семью. Они хотят того, чего у них не было как раз потому, что их семьи пережили девяностые.
«В финансовом плане девяностые были для нас очень тяжелыми, — говорит мне Александр Кузнецов, 20-летний житель Нижнего Тагила. — В 1998 году мой отец ушел из семьи». Александру тогда было три года. «Вся мамина зарплата шла на то, чтобы меня прокормить. Игрушек у меня было мало. В семье я один». Это оставило свой отпечаток. «Для меня самое важное — это семья, — говорит Александр, когда мы пьем кофе в кафе возле главной площади. — Мне не нужен высокий пост при том, что дом мой будет пустым».
Его отец воевал в Первой чеченской, в 1994 году. «Не иди в армию, сынок», — советовал он Александру. В этом и был общий смысл воспоминаний отца о девяностых. Но Александр не ищет способов уклониться от призыва. «Я всегда хотел служить, — поясняет он. — Все в моей семье служили. Мой прадед воевал в Великой Отечественной». Плюс, служба в армии может помочь молодому человеку в России устроиться на более высокооплачиваемую работу: службу в полиции или ФСБ, наследнице КГБ. Армия может дать ему шанс стать полицейским, как отец. «Я очень хочу, чтобы у меня был стабильный заработок», — говорит Александр.
Во время нашего с Александром разговора к нам присоединяется его друг Степан, дюжий улыбчивый парень со светлыми волосами, стриженными под ежик. С озорной улыбкой он меня спрашивает: «Что, пишете, как жилось в Советском Союзе? Тогда люди лучше жили».
«Чего?! — восклицает Александр. — Лучше жили?! Ничего не лучше!»
Они спорят о том, каково было жить в советское время, пока Степан, родившийся в 1992 году, не осознает, что у него есть ко мне вопрос: «Вы, американцы, все давите на нас, бьете по нам санкциями. Вы что, войну с нами замышляете?» Он объясняет, почему Россия правильно поступила, аннексировав Крым, а Путин — выступив против Запада.
Степан не хочет говорить мне свою фамилию, потому что я — американская журналистка, но когда наступает пора уходить, он предлагает меня подвезти. «Но на самом деле, — говорит он в никуда, когда мы едем по городу, — я хочу отсюда свалить».
Я интересуюсь, откуда. Из Нижнего Тагила?
«Нет. Из России».
После его патриотического запала слышать это неожиданно. Я спрашиваю, почему.
«Тут нечего делать, — безо всякой злости говорит он. — Никаких возможностей, способов расти, развиваться, кем-то стать в жизни».
Я спрашиваю, какой у него запасной план.
«Мой запасной план?— переспрашивает он с широкой улыбкой. — Пойти работать в ФСБ».
«У родившихся в СССР и родившихся после его распада совершенно разный жизненный опыт, — пишет Светлана Алексиевич, нобелевский лауреат по литературе 2015 года. — Они будто с разных планет».
Советский Союз потонул во всплеске оптимизма. Многие верили, что Россия быстро станет процветающей западной демократией. Но оптимизм 1991 года растворился в десятилетии зачастую удручающих противоречий. С концом плановой экономики для кого-то наступило время несметных богатств или вхождения в новый средний класс; другие же столкнулись с внезапной бедностью. Ранее недоступные товары заполонили полки магазинов, но деньги на их покупку время от времени теряли свою ценность. Преступность, особенно в сфере торговли, выросла в разы. Политика вышла на всеобщее обозрение, но многие россияне стали воспринимать ее как грязное дело.
Россия с трудом приспосабливалась к чуждой действительности. Это было время невиданной доселе свободы, но для многих она стала причиной сильной дезориентации. «Когда эти [западные] ценности столкнулись с реальностью, и люди увидели, что перемены происходят слишком медленно, ценности ушли на задний план, — говорит Наталья Зоркая, социолог Левада-центра, независимой московской опросной организации. — Вместо них молодое поколение перенимает «ценностные столпы советского общества».
Саша, Александр, Степан и похожие на них ребята и правда живут не на той же планете, что их родители, дедушки, бабушки, но при этом в некоторых моментах они становятся даже более советскими. Странное дело: такие молодые люди и девушки мало знают о лишениях, обычаях и жестокости жизни в СССР. У путинского поколения нет этой раны. Их потребность в спокойной нормальной жизни — в крепкой семье, надежной, пусть и нелюбимой, работе — реакция на то, чего им не хватало в девяностые и что они приобрели в эпоху Путина.
И все же они поразительно беззащитны. 65% россиян в возрасте от 18 до 24 лет, то есть первое поколение, рожденное после распада СССР, по данным Левада-центра, планирует жизнь не более чем на год или два вперед. «Это очень эгоцентричное поколение, — говорит Зоркая, но добавляет, — и очень хрупкое». Они также политически инертны: большинство не знает о новостных событиях, которые не желает освещать само государство, а 83% говорят, что не участвовали в какой-либо политической или гражданской деятельности.
Лиза встречает меня в сверкающем белом холле одной из стеклянных башен — синих спиралей и медно-красных обломков — из которых состоит Москва-Сити, финансовый центр, похожий на смесь Лондона и Шанхая. Я иду за ней по тоннелям, соединяющим башни под землей с кафе, магазинами и выставкой портретов Путина и министра иностранных дел РФ Сергея Лаврова. Мы заказываем обед, и Лиза, стильная девушка с длинными светлыми кудрями, ямочками на щеках и дорогими часами, рассказывает о себе, уплетая борщ. Она просит меня не раскрывать ее фамилию, потому что не хочет огорчать родителей.
Она родилась в Благовещенске, на российском Дальнем Востоке, в 1992 году. Годом ранее ее отец, учитель истории, радостно встречал расцвет демократии на улицах Москвы. Но вернувшись домой после развала СССР, был вынужден искать новые способы прокормить семью. Он начал ездить в Китай и возить обратно все подряд, от одежды до бытовой техники, чтобы перепродать это в России. «Помню, как он приходил домой с деньгами, зашитыми в рубашку, чтобы его не ограбили», — рассказывает Лиза.
Лиза — корпоративный юрист в крупной западной фирме. Работа неплохая, но она хотела заниматься другим. «Я всегда хотела быть журналисткой, я постоянно что-то писала», — признается она, добавляя, что бабушка хранила все ее рассказы. «Но родители мне говорили, что журналистика — это несерьезно. Это продажная профессия, — наследие девяностых, когда журналистика здесь покупалась и продавалась, как всякий товар — ты много не заработаешь. Ты самая старшая и самая умная, тебе нужна достойная профессия, чтобы прокормить себя и позаботиться о сестре». Потом ее родители разошлись. Бизнес ее отца в конце концов пошел в гору, и Лизе удалось год проучиться в школе в Орегоне, а после — поступить в Лондон.
Лиза — современная западная женщина. Она рассказывает своей маме про молодых людей и про то, как ходит на вечеринки, где многие употребляют наркотики. Но в некоторых вопросах она очень, очень русская. «Путин меня раздражает, — начинает она, как многие в оппозиционной московской среде, — но пусть только попробует иностранец его критиковать! Я всегда буду защищать Россию». Когда она была в Лондоне, по ее словам, над Россией и русскими женщинами постоянно издевались — их представляли «невестами на заказ». «Было до слез обидно сидеть там и слушать, как чужие над нами смеются», — говорит она.
Теперь это максимум политики, который она может себе позволить. В 2011 году Лиза заинтересовалась либерализмом, который тогда в Москве был очень моден. Она вступила в Amnesty International и либеральную партию Яблоко как наблюдатель на декабрьских парламентских выборах. Ее направили на избирательный участок в школе ее младшей сестры, и она была в шоке, когда увидела, как учителя вбрасывают бюллетени в урны. Когда Лиза попыталась что-то сказать по этому поводу, те на нее накричали и заставили сидеть в углу, а директор загораживал ей вид. Подобное происходило по всей стране. Многие наблюдатели записали это на телефоны и выложили записи в сеть, что стало поводом к массовым протестам в Москве и других больших городах, самым крупным за 20 лет.
Но Лиза не выдержала. «Я была в истерике. Я проплакала два часа», — говорит она. После этого она решила: «Больше никакой политики. Никогда. Это меня не касается, и я недостаточно сильна для борьбы». Это обещание она не нарушила, даже когда обвалился рубль, помешав ей в другом любимом занятии: путешествиях. «Да, это ужасно, возможностей теперь меньше, — говорит она, но искать ответа в политике отказывается. — Это психологический блок».
Ксения Обидина, подруга Лизы по университету, придерживается схожих позиций. Она тоже дитя развода, и по ее словам, семья и стабильность для нее — самое важное. Она хочет стабильную и хорошо оплачиваемую работу. Она хочет иметь возможность путешествовать и помогать сестре и матери. Эта мечта стала, однако, более отдаленной из-за политического и экономического кризиса: Ксения хочет работать в иностранных юридических фирмах, но они все в большом количестве покидают страну. Как и Лиза, она не хочет говорить о политике. «Не вижу смысла говорить о том, на что не можешь повлиять. Разговоры ради разговоров неинтересны», — говорит она мне в московском Starbucks. Когда мы уходим, она добавляет: «Лучше знать и молчать. Лучше не говорить об этом. Зачем портить себе настроение?»
Как так вышло? Ответ на этот вопрос во многом связан с Владимиром Путиным. Он пришел к власти в 2000 году и строил свою политическую программу на критике положения, сложившегося в стране в 1990-е. Именно в это время население начало интересоваться событиями за пределами страны. Он обещал привести Россию к процветанию и обеспечить безопасность. Благодаря рекордно высоким ценам на нефть и эффективности инициированных в 90-е экономических реформ, ему удалось сдержать значительную часть своих обещаний, однако подобный результат был достигнут ценой постоянного нарушения демократических свобод.
Стабильность и экономическое процветание стали основополагающими компонентами современной российской идеологии, приправленные ностальгией по СССР, которому теперь прощались все ошибки. Путин назвал распад Советского союза «величайшей геополитической катастрофой» XX века. Люди, считающие иначе, по его словам, «бессердечны». Тяготеющая к заимствованиям терминов из бизнеса современная риторика превратила Иосифа Сталина в «эффективного менеджера», который немножко переусердствовал в исполнении своих обязанностей. Школьные учебники и телевидение постепенно начали проецировать именно этот взгляд на события — одобренную государством ностальгию. На сегодняшний день 58% россиян высказываются за восстановление Советского союза, а около 40% одобрительно относятся к Сталину.
Большая часть истории страны после распада СССР представляет собой безуспешную попытку найти объединяющую национальную идею. Сперва ей должна была стать демократия; затем на смену «вестернизации» пришла идеология общества потребления. «Потребление ведет к осознанию необходимости модернизации, но этого недостаточно», — заявляет социолог Зоркая. «Икея», открывшая первый магазин в России в 2000 году, быстро завоевала популярность среди нового среднего класса, поскольку она за доступную цену предоставляет возможность создать иллюзию стильной европейской — то есть не советской — жизни. «Икея стала символом того, как можно сделать свою жизнь более цивилизованной и при этом не разориться в процессе, — объясняет она. — Однако россияне почему-то игнорируют тот факт, что за всем этим декором скрывается совершенно другой подход к жизни и другие ценности».
С начала своего третьего президентского срока в 2012 году Путин поддерживает еще более агрессивную неосоветскую идеологию как в самой стране, так и за ее пределами. Он сделал все возможное, чтобы сохранить в российской сфере влияния такие бывшие советские республики, как Украина и Казахстан, и продемонстрировал военную мощь России в далекой Сирии. Был принят ряд новых законов, направленных на укрепление традиционных ценностей и подавление какого-либо инакомыслия. Одним из результатов подобной политики стало появление поколения, мечты которого являются воплощением всего, что хотел для них Путин: конформизм, материализм и избегание рисков любой ценой.
Одна из излюбленных тем прессы — невероятная популярность Путина среди народа: на момент сдачи этого материала рейтинг популярности российского президента составлял 80%. Однако россияне в возрасте от 18 до 24 являются его наиболее ярыми фанатами: 88% молодёжи одобряют деятельности Путина. Они значительно больше, чем представители любой другой возрастной группы, гордятся своей страной и ее положением в мире, считают, что российская военная мощь — это показатель ее величия, и верят в будущее России.
В одной из темных узких подворотен Новосибирска, зажатой между двумя кирпичными домами XIX века, я встречаю представителей местной богемы, попивающих пиво и слушающих электронную музыку. В этом месте 22-летний Филипп Крикунов открыл арт-галерею. Покинув свою компанию, он устраивает мне небольшую обзорную экскурсию по помещению. Одна из комнат освещена флуоресцентным розовым светом, стена увешана полками, забитыми миниатюрными бюстиками Ленина, раскрашенными в безумные узоры. В следующем помещении молодые художники устроили экспозицию сумасшедших способов сделать селфи: к примеру, засунуть голову в картонную коробку, набитую осколками зеркал. В другой такой же коробке — объедки из «Бургер Кинга».
Один из друзей и партнеров Филиппа по галерее внезапно вскакивает и пожимает мне руку. «Мы только что выяснили, что они никого не хоронили под этим зданием», — с восторгом выдает он. После того, как Филипп арендовал эти комнаты, он и его друзья обнаружили, что в соседнем помещении располагается местное отделение ФСБ. В 1930-е служба безопасности носила название НКВД, а руками ее сотрудников было убито по меньшей мере 1,2 миллиона человек. Зачастую жертв НКВД расстреливали и хоронили непосредственно на месте приведения приговора в исполнение. Однако галерее Филиппа «Пространство современного искусства» повезло. В подвале здания нет никаких костей. Одни лишь хипстеры, набивающиеся туда прохладными сибирскими ночами.
Ранее в этот же день я уже видела Филиппа в одном из шикарных новосибирских кафе, в окружении невероятно модных молодых женщин с несомненно накачанными губами. Новосибирск — третий по величине город России, центр промышленности и науки, где сосредоточено много денег. Впрочем, про Филиппа такого не скажешь. Он вырос без отца. Как и многих молодых россиян, его воспитывали мать и бабушка. Его прадедушка воевал во Вторую мировую, а после был объявлен врагом народа. Его бабушка стала блестящим химиком, мать также нашла свое призвание в науке. Однако у них обеих всегда была активная гражданская позиция. «Политика — основная тема для разговоров в нашей семье», — рассказывает Филипп.
Филиппу было 16 лет, когда Москву захлестнула организованная борцами за демократию волна протестов, перекинувшаяся на другие крупные города вроде Новосибирска. Десятки тысяч людей вышли на улицы с требованиями свободных и справедливых выборов, однако манифестации больше напоминали районные вечеринки, а не настоящие демонстрации. Филипп тоже больше не мог терпеть Путина. «Народ пытался донести до него свое недовольство, но правительство не шло на контакт», — рассказывает Филипп. Он не узнавал Россию, какой ее показывало подконтрольное государству телевидение. «Они показывали какую-то другую страну, — вспоминает он. — Я не был знаком ни с одним человеком, похожим на персонажей новостей».
«Я ходил на демонстрации. Пытался быть политически активным гражданином, — рассказывает мне Филипп. — С меня было довольно. Я не мог думать ни о чем другом. Вся страна протестует, и я часть этого протеста». Однако вскоре его ждало разочарование. «Я присмотрелся, и оказалось, что люди на демонстрациях были мне чужими. Я не чувствовал единения с ними, — объясняет он. — И все это ни к чему не привело».
Тут он, впрочем, не совсем прав. Протесты все-таки изменили положение вещей — просто не в сторону улучшения. В мае 2012 года Кремль начал закручивать гайки. С тех пор десятки людей, принимавших участие в демонстрациях протеста, были арестованы, подвергнуты судебному разбирательству и приговорены к тюремному заключению. Политическая ситуация в стране лишь ухудшилась, когда Путин — чувствуя предательство со стороны среднего класса, который, как он считал, появился исключительно благодаря его заслугам — все больше и больше ужесточал свой курс. Он публично назвал либералов, боровшихся за свободу и демократию, «национальными предателями» и «пятой колонной».
Такая жесткая ответная реакция глубоко впечатлила «путинское» поколение: они поняли, что от политики лучше держаться подальше. «Я решил, что у меня есть два варианта: либо бороться с этой системой, либо жить в другой системе» — в мире искусства. «И в мире искусства мне лучше, — говорит он. — Политика очень раздражает. Ты постоянно чем-то недоволен, не можешь наслаждаться своей жизнью».
Путин сможет вновь баллотироваться на пост президента в 2018 году. Мало кто сомневается, что он так и сделает и в таком случае, несомненно, выиграет, обеспечив себе еще 6 лет у власти. Таким образом, он останется президентом России до 2024 года, если не дольше. Однако к тому времени Филиппу, которому было 5 лет, когда Путин пришел к власти, исполнится 29. Как ему перспектива столько лет жить при Путине? Он пожимает плечами. «Я всю жизнь жил со своей правой рукой, и нам с ней вполне комфортно».
В Академгородке, маленьком поселке для ученых, работающих в Новосибирском Государственном Университете и его многочисленных лабораториях, я познакомилась с Александрой Михайловой. Ей 20 лет, она носит короткие джинсовые шорты и красит волосы в красный на панковский манер. Александра из семьи ученых: ее мать геолог, а отец физик. В свое время они переехали в этот маленький городок, основанный в 1957 году как особая территория для научных исследований и форпост Советского союза в технологической гонке с Западом. После распада СССР практически лишенные государственного финансирования российские ученые значительно отстали от своих западных коллег. Оба родителя Александры сменили сферу деятельности и начали свой бизнес.
Сейчас, будучи студенткой третьего курса журналистики, она работает над документальным проектом об Академгородке и его оживленной интеллектуальной истории, в частности об андерграунде 60-х годов. «До 1966 года там существовала муниципальная система самоуправления», — поясняет Александра, пока мы стоим в ярко освещенном коридоре нового университетского корпуса. Ее глаза загораются, когда она рассказывает о своем исследовании этого уголка свободы и интеллектуальной закваски в море тоталитаризма. В 1966 году несколько беззаботных молодых ученых написали письмо в Москву — о вещах, которые им не нравились. По словам Александры, реакция была молниеносной. Многих уволили, и был установлен жесткий политический контроль. Но далее проект Александры рассказывает о 80-х годах, — когда повсеместно распространялся советский андеграундный панк-рок.
Александра высказывается о современности: «Это стагнация. Чего-то не хватает. Люди не вовлечены в политическую жизнь. Когда речь заходит о правительстве, молодежь либо безучастна, либо относится ко всему благосклонно. Никто не борется за свое мнение, и между безразличием и согласием установилась тонкая грань».
Правительство снова занялось цензурой. Концерт известного рок-исполнителя 90-х годов (речь идет об Андрее Макаревиче, — прим. ред.) был отменен, потому что он высказался против вторжения на Украину. «Каждый последующий год закрывают наиболее объективное СМИ», — поясняет Александра. Но больше всего ее расстраивает, что в родном Академгородке не хватает того запала шестидесятых и восьмидесятых. Опасливое и застоявшееся общество, которое ее окружает, отличается от того, в котором жили ее родители. Она жаждет перемен, встряски, но понимает, что ждать этого нужно не от ее поколения, а от подростков, которым сегодня по 13-15 лет. Когда они будут в ее возрасте, у ее поколения будут другие приоритеты.
«Мы постараемся помочь, но когда тебе 30 лет, ты не будешь лидером революции с ребенком на руках», — с легкой завистью говорит Александра.
