Статья была опубликована 25 февраля 1985 г.
Пятидесятилетний юбилей установления дипломатических отношений между СССР и США в конце 1933 — начале 1934 г. дал старт масштабным поискам с участием множества людей — издателей, редакторов, интервьюеров, организаторов лекционных турне и так далее, список вы и сами продолжите — поискам тех, кто был причастен к этому событию, и чьи воспоминания могут чему-то научить, или хотя бы развлечь, нынешнее поколение, плохо представляющее, или не представляющее вовсе, его историческое значение. Больше всего их интересовали люди, способные рассказать о нем в контексте предшествующего развития российско-американских отношений, и последующих лет сталинской эпохи. Вскоре выяснилось (и это стало для меня не меньшим сюрпризом, чем для участников 'охоты'), что из всех, кто имел прямое отношение к этому эпизоду (как у нас, так и в России), только я дожил до наших дней. Из тех же, кто работал в СССР, пусть и с перерывами, в последующие годы сталинского периода, только я, похоже, обладаю одним — сомнительным, впрочем — преимуществом: сочетаю в одном лице очевидца и какого-никакого, а историка. Таким образом, все линии пересеклись в одной точке — на моей персоне.
Те, кому, как и мне, довелось изучать, обдумывать, описывать на бумаге, да и жить в ту или иную эпоху, ныне канувшую в Лету, поймут, почему предложение уже в весьма почтенном возрасте вновь вернуться к ее анализу и поместить в исторический контекст мягко говоря не вызвало у меня энтузиазма. Взгляд на историю, как дела сердечные — результат конкретного этапа твоей жизни; попытки повторяться редко приводят к успеху. Когда я возвращаюсь в памяти к событиям, о которых меня просили рассказать, на ум приходят прежде всего сугубо личные впечатления. Некоторые из них, как мне кажется, говорят сами за себя, и я попытаюсь просто изложить их, не втискивая в аналитические рамки — пусть эти эпизоды расскажут собственную историю.
С извинениями в адрес моих мемуаров, где большинство этих эпизодов нашли то или иное место, я воспроизведу здесь некоторые из них: для тех, кто, возможно, захочет узнать, каково это было или, (заимствуя стандартный вопрос телеинтервьюеров), 'как это ощущалось' — быть причастным к советско-американским отношениям в момент их установления и в дальнейшем, в страшные сталинские времена. Чтобы подчеркнуть 'самостоятельность' воспоминаний, и установить дистанцию между молодым человеком, все это видевшим, и стариком, пишущим эти строки, я взял на себя право рассказывать их в настоящем времени.
Начать я должен с момента, отстоящего от нас чуть больше, чем на пятьдесят лет — с 1932 г., если быть точным, непосредственно предшествовавшего установлению дипотношений, о котором так много говорилось в последнее время.
Итак, мы с женой живем в Риге, столице Латвии. Латвия до недавних пор входила в состав Российской империи и в недалеком будущем войдет в состав империи советской, но сейчас находится примерно на середине своего двадцатилетнего периода независимости. Здесь еще сохраняется атмосфера старой, дореволюционной России. Сам город Рига — уменьшенная копия дореволюционного Петербурга, за вычетом дворцов, разумеется. Сани, в которых я зимой иногда еду на работу — одноместные, где пассажир, накрытый меховой полостью, сидит позади и ниже массивной фигуры закутанного до глаз извозчика на облучке — словно сошли со страницы романа Толстого. Летом, поскольку с деньгами у нас туго, мы переезжаем в небольшой деревянный дом на берегу моря. В Ригу я езжу на пригородном поезде. Сами эти поезда и их пассажиры безошибочно напоминают о рассказах Чехова. Если же ты выбираешься на природу, все, что тебя окружает — дороги, вымощенные булыжником, болота и поля, березовые рощи и хвойные леса — как две капли воды похоже на Россию. Я жадно, с любовью, все это впитываю, и на время ощущаю, будто живу в той старой России, что мне никогда уже не доведется увидеть во плоти.
Чем я занимаюсь здесь, в Риге? Изучаю Советский Cоюз. Я уже пользуюсь кое-какой репутацией в качестве специалиста по СССР. Я знаю русский, и моя задача — вместе с двумя-тремя другими сотрудниками тщательно и методично штудировать советские газеты и журналы, а затем докладывать в Вашингтон о том, что из них можно узнать о жизни в Советском Союзе. Так получилось, что именно эти тысячи газетных страниц с мелким неразборчивым шрифтом формировали мое первое представление о гигантском коммунистическим государстве, чья западная граница лежит у нас под боком, а территория простирается на восток на многие тысячи миль. Как и моих коллег, меня возмущает пропаганда, пропитывающая каждый листок этих официальных советских изданий — беззастенчивая фальсификация фактов, лицемерие, и, прежде всего, свирепая нетерпимость ко всему 'несоветскому'. Мы охвачены желанием сорвать эту наглую маску, и в своих докладах в Вашингтон раскрыть кроющуюся под ней реальность. И я с удивлением обнаруживаю, насколько легко при известном внимании и вдумчивости понять то, что угадывается за этими серыми хрупкими страницами, и осознать, что суть пропаганды не в самих текстах, а в тех почти незаметных изменениях, которым они подвергаются день ото дня — изменениях, которые любой думающий русский умеет расшифровывать и толковать. Со временем и мы овладеваем этой наукой. Таково мое первое знакомство с Советской Россией.
* * *
Перенесемся немного вперед, в те дни, когда дипломатические отношения между США и Советским Союзом уже установлены (в ноябре им исполнился 51 год). Я в это время нахожусь на родине в отпуске, и мне поручают сопровождать — в качестве переводчика и дипломата-секретаря — нашего первого посла в СССР Уильяма К. Буллита (Willam C. Bullit) в Москву, где он должен вручить верительные грамоты.
Буллит производит впечатление: молодой, красивый, утонченный, обаятельный и энергичный, воспитанный филадельфийским высшим обществом и Йелем, но немало поживший и в Европе. Яркостью своей личности он напоминает героев Скотта Фицжеральда — образованный космополит, свободно говорящий по-французски и немецки, уверенный в себе, уверенный в поддержке президента, уверенный, что без труда сломает стену подозрений и враждебности, что ждет его в коммунистической Москве. Сам он не радикал, но от радикалов не шарахается. В свое время он дружил с Джоном Ридом, а затем был женат на его вдове.
Сойдя с парохода в Гавре, мы садимся в поезд и отправляемся в Москву — через Париж и Берлин. Путешествие занимает двое суток. Тем же поездом едет и Максим Литвинов, советский нарком иностранных дел. Он тоже прибыл из Вашингтона, где вел переговоры об установлении дипотношений, и теперь возвращается в Москву.
На второй день этой долгой поездки, когда за окном вагона уже много часов тянулись заснеженные поля западной Польши, поезд делает остановку в городке Белостоке. Литвинов выходит и прогуливается по перрону — лицо у него грустное, воротник пальто поднят, чтобы защититься от ветра. Буллит присоединяется к нему, и Литвинов рассказывает послу (как тот поделился с нами позднее), что именно здесь, в Белостоке, он родился и вырос. Он замечает — как странно снова оказаться здесь после стольких лет, и признается Буллиту, что всегда мечтал быть отнюдь не министром иностранных дел, а библиотекарем. После этого — столь человеческого — признания, я начинаю понимать то, что никогда потом не позволю себе забыть: эти советские коммунисты, с которыми мы теперь будем иметь дело — такие же люди из плоти и крови, как и мы сами. Заблуждающиеся, возможно, но не более нас виноватые в том, что родились именно в эту эпоху, и, подобно нам, старающиеся стоически ее переносить.
Проходит несколько необычайно захватывающих дней, и вот уже мы с Буллитом в сопровождении еще трех-четырех человек стоим в середине бесконечного паркетного пола одного из гигантских и пустых залов Большого кремлевского дворца. Посол произносит короткую речь и вручает верительные грамоты номинальному главе советского государства — старенькому 'папаше Калинину', как мы его прозвали, единственному крестьянину в советском руководстве. Он и выглядит как крестьянин — с почтенной седой бородой. Еще несколько минут, и Калинин уже по-доброму беседует со мной, рассказывает, с каким интересом и энтузиазмом он и его друзья — молодые студенты-радикалы — в свое время читали книги о Сибири, написанные двоюродным братом моего деда — Джорджем Кеннаном-старшим. Калинин объясняет — к моему великому удивлению: его труды были настоящей библией для первых большевиков.
Такова была Россия тогда, такой она остается и сейчас. Порой она ставит вас в тупик своими крайностями: холодом и жарой, жестокостью и нежностью, черствостью и человечностью.
* * *
Декорации снова меняются. На дворе моя первая зима в Москве — зима 1933-34 г. Буллит отправился в Вашингтон набирать штат посольства, а меня оставил здесь — на два-три месяца я становлюсь первым постоянным дипломатическим представителем США в коммунистической России. Сталинский террор еще не начался — хотя он уже не за горами. Политическая атмосфера еще остается относительно раскрепощенной.
Жена уже приехала ко мне. Мы — первая американская пара в московском дипкорпусе. Порой нас приглашают в гости: на чудесные 'русско-американские' посиделки в запущенных московских квартирах, где никого не волнуют обшарпанные стены, где неважно, хватает ли вешалок для пальто, и вдоволь ли на столе еды и напитков. Вечера наполнены беседой — интереснейшей, нескончаемой беседой, которую так умеют вести русские. Потом, уже поздно вечером, мы всей компанией отправляемся в гигантский Парк культуры и отдыха на берегу Москвы-реки, и катаемся на коньках, перемещаясь с одного катка на другой по залитым льдом дорожкам, под морозными русскими звездами, в такт 'вальсу конькобежцев', разносящемуся из сиплых репродукторов, упрятанных где-то наверху, среди ветвей.
* * *
А теперь снова перемотаем пленку вперед — в 1937 г. Я все еще в Москве, но времена изменились. Стало гораздо труднее. Начались страшные сталинские репрессии. Буллит, разочарованный и раздраженный (он был слишком нетерпелив, и хотел добиться всего и сразу), покинул Россию, чтобы уже никогда не вернуться. На его место только что прибыл новый посол — человек неглубокий, одолеваемый политическими амбициями, ничего не знающий о России, и не проявляющий к ней серьезного интереса. Единственное, в чем он по-настоящему заинтересован — это сделать себе побольше рекламы в Штатах. Нам стыдно за него перед коллегами по дипкорпусу — не из-за личных качеств и недостатков посла (они, собственно, остались для меня неизвестными), а из-за того, что он явно не подходит для этой должности. Мы, профессиональные дипломаты, аккредитованные здесь, воспринимаем назначение такого начальника как свидетельство пренебрежения президента по отношению к нам и нашим усилиям — оно четко показывает нам, насколько мало американская политическая элита знает о дипломатической службе, и с каким равнодушием к ней относится. И я впервые осознаю: в своей работе дипломат узнает многое не только о правительстве, при котором он аккредитован, но и (и порой это бывает жестоким уроком) о том, которое он представляет.
Но вернемся к нашему рассказу: репрессии в самом разгаре. Нового посла приглашают поприсутствовать на втором из трех грандиозных публичных процессов: эти суды — видимая верхушка гигантского айсберга террора и жестокости, обрушившихся на советское общество. Он берет меня с собой в качестве переводчика: сидя рядом с послом, я шепотом пересказываю ему то, что успеваю, из услышанного. Он совершенно не понимает, что здесь на самом деле происходит. Более того, он считает, что подсудимые действительно совершили те абсурдные преступления, в которых сознаются, и в перерыве назидательным тоном излагает это мнение собравшимся американским журналистам. Но я-то понимаю, в чем суть, и вид этих бледных, обреченных людей, некоторые из которых еще недавно занимали важные посты в высшем эшелоне режима, а теперь менее чем через сутки отправятся на казнь — то, как они стоя бормочут свои гротескные признания в тщетной надежде спастись самим, или возможно спасти своих близких от неизбежной катастрофы, их дрожащие губы, серый 'тюремный' цвет лиц, опущенные, бегающие глаза — навсегда врезался мне в память. От того, что подсудимые с радостью проделали бы то же самое с другими, картина не становится менее душераздирающей. Недаром кто-то сказал: революция — это зверь, пожирающий собственных детей.
* * *
Следующий эпизод: прошло еще несколько лет. За это время произошло немало событий. Я успел поработать во многих столицах — Вашингтоне, Праге, Берлине, Лиссабоне и Лондоне. Но теперь я снова в России. Идет война — последние месяцы Второй мировой. Пост посла в России занимает Аверелл Гарриман (Averell Harriman) — и посол он, надо сказать, превосходный. Я — советник-посланник при нем. Русские теперь наши союзники; СССР одерживает одну победу за другой. Здание, в котором мы живем и работаем, расположено напротив Кремля, — нас отделяет от него огромная как море заасфальтированная площадь — и каждый вечер мы слышим грохот залпов в честь очередного успеха, и видим как над Красной площадью торжествующе расцветают гроздья салюта.
Война вызывает у меня смешанные чувства. Я помню два с половиной года, проведенные в Германии — на это время пришелся начальный период войны, когда наша страна еще не вступила в схватку. Гитлер у меня ни малейшей симпатии не вызывает. И я никогда не сомневался в том, что его необходимо одолеть. Но с другой стороны, у меня нет ненависти к немецкому народу.
Воскресным июльским днем я стою среди москвичей на Бульварном кольце, глядя, как по городу беглым шагом ведут 50000 немецких пленных — такое вот зрелище власти устроили для населения. Этот эпизод я описал и в своих мемуарах.
День выдался жаркий. Солнце палит нещадно. Пленные — их очевидно вывели на улицу прямо из теплушек, в которых доставили в Москву — слабы, устали, и хотят пить. Но их гонят вперед. Если кто-то падает, его оттаскивают в сторону, чтобы подобрать позднее. Конные конвоиры подталкивают лошадьми тех, кто начинает отставать. Жестокое зрелище! Я не сомневаюсь, что нацисты творят гораздо худшие вещи с множеством ни в чем не повинных людей — в России и других странах. Но меня все равно коробит эта картина. Эти молодые люди очевидно — призывники, большинству из них лет девятнадцать-двадцать. Они не виноваты в том, что сам факт рождения привел их сюда; как ни в чем не виноваты их русские сверстники, сражающиеся против немцев. Они, как и все мы, не выбирали ни родителей, ни места, ни времени своего появления на свет. Толпы русских, в основном женщины, вроде бы бесстрастно наблюдают за происходящим, но, насколько я могу судить по взглядам и выражениям лиц, и они не лишены сочувствия к пленным немцам. Русские — особенно это поколение русских — пережили слишком много страданий, чтобы не сопереживать страданиям других.
Именно там, на Бульварном кольце, мне приходит в голову мысль: в великих войнах вроде нынешней простые люди всех вовлеченных в борьбу стран — в равной мере жертвы. Их судьба и страдания, как правило, никак не связаны с пропагандистскими лозунгами, притязаниями и проповедями правительств, ведущих людей на бойню. Конечно, бывают моменты и ситуации, когда у народа нет иного выбора, кроме как сражаться не на жизнь, а на смерть. Но такое случается редко, и я ухожу с этой московской улицы с убеждением: нужно остерегаться любых форм коллективной истерии, свойственной современному национализму — искусственно раздуваемой вражды, шовинистического самовозвеличения, проповедей о благородных принципах. Трагедия войны в тысячу раз глубже любого истерического угара, и нагляднее всего разоблачает его постыдность.
* * *
Теперь у нас 1945 г., месяц май. Сегодня — День Победы, день, когда завершилась война в Европе. Москва обезумела от восторга и облегчения. На улицы высыпали миллионы людей. Это их день. Как-то контролировать их невозможно — да никто и не пытается.
Партийная верхушка, верная своей натуре, пытается направить демонстрантов туда, где крики и приветствия людей можно истолковать как почести режиму за мудрое руководство страной в годы войны. Бесполезно! К всеобщему изумлению, смешанному с испугом — в том числе и нашему — чуть ли не единственным местом в Москве, куда стекаются гигантские толпы людей, оказывается громадная площадь под окнами американского посольства. Тысячи москвичей толпятся у наших стен, они приветственно кричат и машут руками — и убедить их отправиться куда-то еще невозможно. Это продолжается уже несколько часов, и я, будучи в тот момент поверенным в делах, решаю: нужно как-то выразить свою признательность за это массовое проявление доброй воли. Я выхожу на улицу, и, взобравшись на пьедестал одной из мощных колонн, украшающих фасад посольства, обращаюсь к людям по-русски с несколькими простыми словами — поздравляю их с днем нашей общей победы. Они встречают мою импровизированную речь одобрительными возгласами. Но Сталин, узнав об этом, возмущен до глубины души. Впервые множество советских людей публично приветствовало представителя буржуазного государства. Сталин воспринимает это как унижение, и я могу быть уверен: в один прекрасный день мне придется поплатиться — как только у него появится любая возможность отомстить.
* В то время американское посольство находилось на Манежной площади, в здании рядом с гостиницей 'Националь'.
____________________________________________
Джордж Кеннан: 'Холодная война' закончена: что дальше? ("The New York Times", США)
Джордж Кеннан: Америка и русское будущее ("Foreign Affairs", США)
Как идеи Джорджа Кеннана помогут нам в войне с террором ("The International Herald Tribune", США)
Ричард Холбрук: Парадокс Джорджа Кеннана ("The Washington Post", США)
Джордж Кеннан и сдерживание экспансии России ("Los Angeles Times", США)
