Политический и идеологический тупик, в котором сегодня оказалась страна — это следствие исчерпанности неолиберализма в его российском изводе. Ни власть, ни либеральная оппозиция не могут предложить решения острейших социальных проблем. В этих условиях вопрос столетней давности «социализм или варварство» становится насущным.
«Обнуленная Россия: контуры будущего»
Референдум об изменении Конституции РФ, на первый взгляд, странный и даже избыточный в стране, занятой борьбой с эпидемией, стал вехой в политической и идеологической истории России. Режим Путина, который тщательно конструировали в течение 20 лет, достиг своего властного и идеологического предела. Нынешний момент — это, с одной стороны, вершина путинизма; с другой, точка невозврата и исчерпанности данной системы власти, идеологии, социального и даже экономического устройства.
Из этой точки начинается отсчет возможного будущего — пост-путинского и пост-неолиберального. Предлагаемая серия из трех статей пытается определить контуры — политические и идеологические — этого будущего. Это не футурология и не «экспертная оценка рисков», а попытка, проанализировав некоторые стороны нынешнего положения дел в стране, намекнуть на возможности, заложенные в новом историческом периоде, в «обнуленной России».
В 1916 году Роза Люксембург (под псевдонимом «Юниус») опубликовала брошюру «Кризис социал-демократии», в которой содержится, в числе прочего, следующий тезис: «Буржуазное общество стоит на перепутье: либо переход к социализму, либо возврат к варварству». Люксембург приписала эту чеканную формулировку Фридриху Энгельсу, хотя на самом деле автором ее был германский социалист Карл Каутский. Впрочем, и до Каутского Энгельс отмечал, что без продвижения к социализму капитализм ввергнет мир в настоящее варварство. В качестве одного из примеров Энгельс привел большие войны.
Примерно сорок лет спустя всеобщее варварство такого рода действительно началось — сначала с 1914 по 1918 год, а затем — с 1939 по 1945. Впрочем, и до первой мировой, и между первой и второй, и после второй варварства было тоже с излишком — от настоящего геноцида, устроенного бельгийцами в колониальном Конго, до системы расовой дискриминации в США и апартеида в Южной Африке. Можно спорить с термином «варварство», которое в прогрессистские времена Энгельса означало все, что было между античностью и буржуазной эпохой (то есть Средневековье). Но если оставить в стороне исторический контекст, то Энгельс, Каутский, Люксембург были правы. Хотя бы отчасти.
В то же время социалистический Советский Союз в варварстве не отставал; перечислять факты не буду — вспомним хотя бы ГУЛАГ и депортации народов. Но тут опять возникает вопрос терминологии, причем, гораздо более серьезный: что такое «социализм», и является ли его советская разновидность (или китайская, или северокорейская, или кампучийская и далее по списку, вплоть до самой мягкой — югославской) единственной или даже главной?
Ответ известен: нет. Есть социал-демократическая европейская модель, пусть оказавшаяся сегодня в кризисе, но она по-прежнему остается довольно эффективной. Коронакризис 2020 года продемонстрировал несокрушимую работоспособность «социального государства» — достаточно сравнить ситуацию в некоторых скандинавских странах и — особенно — в Германии с почти катастрофой, происходящей в США и Великобритании. Последняя справляется с эпидемией лишь вопреки бессмысленному правому правительству и только благодаря введенной 70 лет назад социалистической системе бесплатной медицины.
Формула «социализм или варварство» породила известную одноименную европейскую левацкую группу 1940-х — 1960-х, близкую к ситуационистам; оказала влияние на «революцию» 1968 года; наконец, в начале 2000-х она стала названием книги венгерско-британского постмарксиста Иштвана Месароша, где полем решающей битвы за социализм и против варварства названы США. Как мы видим, ничего подобного в последние двадцать лет в Америке не наблюдалось, скорее наоборот. Ниже я попытаюсь сформулировать следующее предположение: что-то подобное, скорее, может произойти в России.
Потребительская стоимость советского социализма
Отношение к социализму в российском обществе — в большей его части — двоякое. С одной стороны, чем дальше, тем сильнее ностальгия по советским временам. Социологи — да и любые беспристрастные наблюдатели — отмечают, что подобная ностальгия распространена среди людей, которые о существовании Брежнева или Черненко не могли узнать даже из популярных анекдотов 1970-х — 1980-х, ибо родились позже, выросли в постсоветской России и о прелестях советского периода знают только из советского же кино и дискуссий в социальных сетях.
Тут любопытны две вещи. Первое: эта ностальгия по социализму часто носит абсолютно материальный — то есть, буржуазный по сути — характер: она о вещах, о «настоящей колбасе без химии», «шоколадке «Аленка», о «Советском шампанском». Это сентимент по поводу брэндов — и он идеально вписан в неолиберальное общество с его консюмеризмом.
Нынешние российские ностальганты по СССР хотят именно потреблять социализм, как товар. И, конечно, эта ностальгия приносит огромную прибыль производителям товаров «советской ностальгии»
Консюмеристской советской ностальгии противостоят те, кто указывает на реальное состояние вещественной стороны жизни при советском социализме. Дефицит товаров, очереди, недоступность всего того, что сегодня по умолчанию является материальной средой обитания — такова эта «правда о социализме». Жизнь в СССР была скудной, неудобной (особенно с сегодняшней точки зрения), жалкой, в конце концов, как недавно заметил кто-то из бывших сокурсников главы Роскосмоса Дмитрия Рагозина, впавшего в очередной приступ сладких воспоминаний о великой стране, она была варварской — достаточно вспомнить зловонный ад советских общественных туалетов. Социализм — это варварство, причем варварство материальное. Потому сейчас — даже при всех неприятностях авторитарного режима Владимира Путина — лучше. Возврата назад, от капитализма к социализму, к варварству — нет.
Оттого при всей — вроде бы мощнейшей — советской ностальгии социализм, как идея и практика социальной справедливости, не присутствует в политической повестке дня в России. Ни одна из политических партий в стране, пусть ненастоящих, фасадных, потешных, но все же существующих хотя бы формально и институционально, в программах социальную справедливость не поминает. Речь там идет лишь о «благосостоянии» граждан вне их классового положения, социального происхождения и региональной приписки. Иными словами, нынешнее социально-политическое устройство — неолиберализм, отформатированный коррупционным госкапитализмом — под вопрос не ставится.
Это устройство подается как естественное, существующее по умолчанию, своего рода Природа, требующая правильной коррекции и улучшения, не больше. Ту же позицию занимает и наиболее активная и влиятельная часть оппозиции, от московских профессиональных либералов до популиста Алексея Навального. Оставить, отрегулировав, неолиберализм с госкапитализмом, убрав коррупцию — и, особенно, убрав главный с их точки зрения ее источник, то есть персонально Путина и его окружение — вот не сформулированная, но реальная политическая программа, объединяющая оппозицию сегодня. И здесь она сходится с главным своим врагом — с режимом, против которого она борется.
Вот почему главным вопросом российской повестки неизбежно становится не социальный, или социально-экономический, а политический. А именно — демократия. Власть антидемократична — в чем она сама стала как бы нехотя соглашаться, объясняя демонтаж демократических институтов и процедур в стране (едва появившихся после распада СССР) то необходимостью мобилизации против «внешних врагов», то — и это самое интересное — существованием некоего всеобщего консенсуса в поддержку Путина и его системы. Консенсуса, представляемого опять-таки в качестве естественного, существующего по умолчанию (чему способствует почти полный госконтроль за социологическими службами и соцопросами) и, главное, народного.
«Народ» подается как что-то целое, не разделенное на классы и социальные группы, органическое, онтологичное. А раз речь идет о «воле народа», то это и есть «демократия». В свою очередь, оппозиция, самый широкий спектр недовольных, критикует власть как раз за разрушение демократии, ее процедур и институций, в частности, выборов. Демократия понимается здесь как некое внеисторическое состояние, как универсальная система, придуманная «на Западе», составляющая основу материального преуспеяния «Первого мира»; стоит ее установить — в данном случае, скорее, «восстановить» — и все будет хорошо, социально и экономически. Воля избирателя, того самого неразличимого народа, должна быть выражена посредством давно известных процедур; власть, сформированная таким образом, будет справедливой. Получается, что вопрос социальной справедливости, вопрос социализма, как основы устройства общества, будучи изгнан из дверей, возвращается в окно.
Эта позиция, сколь бы она ни казалась привлекательной, уязвима. Более того, в настоящих исторических условиях она обречена на провал. Демократия в ее сложившемся к сегодняшнему дню виде переживает глубочайший кризис. Демократические процедуры привели к власти в США, Польше, Венгрии, Великобритании правых популистов — то есть врагов «настоящей демократии». Технологический прогресс (интернет, соцсети) сделал возможным циничную манипуляцию общественным мнением и фатально влияет на выбор граждан. Классические (западные) демократические институты уже открыто демонстрируют свою прямую зависимость от политических и экономических элит; последние это даже перестали скрывать.
Наконец, очевидной стала иллюзорность связи между «демократией» и экономическим процветанием и прогрессом: пример тому — недемократические и одновременно стремительно развивающиеся Китай, Сингапур и некоторые другие страны. Иными словами, демократия, за которую борется российская оппозиция (особенно столичная), никаких реальных проблем не решает, на уровень жизни не влияет, социальной справедливости не обеспечивает, наоборот, является эффективным оружием в руках правящих классов. Дилеммы «демократия или варварство» не получается: президент Дональд Трамп, предлагающий для защиты от коронавируса принимать внутрь химические моющие средства, был избран населением главной в мире демократической державы.
Сначала — демократия!
Тем не менее «социализм» и «демократия» — объективно две важнейшие темы политической повестки в России сегодня, пусть и в завуалированном, преображенном виде. Начнем со второй — с демократии. Здесь точкой невозврата стал летний референдум по поправкам к конституции. Он покончил с демократией в стране уже на чисто риторическом, пропагандистском уровне. Равнодушие, с которым были попраны процедуры волеизъявления, откровенное использование голосования по изменению главного закона страны для сохранения власти кучки миллиардеров, отказ от сколько-нибудь членораздельного объяснения необходимости устраивать референдум в разгар эпидемии (и подвергать опасности здоровье и жизнь граждан) — все это ставит крест на любых разговорах о «демократизации системы». Зато возникает другой разговор — о другой демократии. И этот разговор уже начался — на улицах.
Июльские массовые демонстрации в Хабаровске, где десятки тысяч людей вышли протестовать против снятия и ареста избранного губернатора, могут привести в недоумение. Вряд ли можно записать большинство протестующих в разряд «сторонников демократии» того образца, к которому апеллирует российская «демократическая оппозиция». Сергей Фургал — активный член ЛДПР, то есть представитель партии, по сравнению с которой даже «Единая Россия» кажется клубом благонамеренных либералов. Фургал был депутатом Госдумы те девять ключевых лет в истории страны, когда — при непосредственном энергичном участии этого органа — Россия окончательно превратилась в автократию во внутреннем устройстве и в мировом миропорядке в страну-агрессора.
Бизнес, которым он занимался в Хабаровске до избрания, к идеально чистым объективно не отнесешь (это, конечно, автоматически не говорит об участии Фургала в преступлениях, которые ему сейчас вменяет Кремль). Иными словами, на роль идеального героя-мученика российской демократии он не подходит. Тем не менее протесты в Хабаровске носят чисто демократический характер — не благодаря персоне, за которую вступились жителя города, а тому, что именно эта персона для них олицетворяет. Это протесты против недостатка, фактически отсутствия демократии в отдельно взятом регионе.
Хабаровский край — один из немногих, главу которых еще можно избирать. Сергей Фургал — крайне редкий случай того, как на уже, казалось бы, чисто постановочных выборах побеждает не кандидат власти. Население края высказалось за него — но над этим результатом жестоко надсмеялись, безо всяких предупреждений и реверансов. То есть люди оскорблены даже не тем, что их «не услышали»; они негодуют, ибо слушать их просто не хотят. Исчезла сама возможность быть услышанным — соответственно, исчезла даже теоретическая возможность заявить о своем существовании. И это самое унизительное. То же самое — в меньших масштабах и по другому поводу — происходило в Екатеринбурге в 2019 году. Независимо от местных различий и повесток, и в Хабаровске, и в Екатеринбурге речь шла о невозможности высказать свое мнение, быть услышанным, продемонстрировать, что ты есть. А это уже подлинный вопрос демократии.
Здесь, конечно, тончайшая грань между демократией и популизмом. За Трампа голосовала «неуслышанная Америка», те самые deplorables (по выражению Хиллари Клинтон), чье мнение не учитывалось либеральными городскими элитами (или якобы не учитывалось). Можно впасть в совсем уже комическое заблуждение, сочтя человека в бейсболке MAGA невеждой, обманутым популистами, а участника движения «Black Lives Matter», требующего распустить городскую полицию — наоборот, истинным, хотя и стихийным, демократом. В данной ситуации, в определенной политической перспективе первый оказывается плох, а второй хорош. Но с точки зрения демократии как общественно-политического принципа, они совершенно одинаковы. Они требуют своего участия в публичной дискуссии, в коллективном (демократическом) принятии решений. Вопрос в том, кто и как использует и институализирует их требование. В этой точке популизм имеет определенный шанс стать демократией; только демократией не абстрактной, не пустой формой и процедурой, которую мгновенно наполняют собой, своими деньгами, связями, идеями старый правящий класс (сегодня — неолиберальная элита), а демократией социально ориентированной.
Так — уже в реальности повседневной жизни и политической практики — вновь возникает вопрос о социализме. Если говорить о России, то это не ностальгический фантомный консюмеристский социализм, а проблема настоящей социальной справедливости, точнее — ее отсутствия.
Российский капитализм — один из самых равнодушных к самой идее разрешения проклятого вопроса имущественного неравенства
«Советская ностальгия» уже больше двадцати лет используется правящими классами и властью для того, чтобы затушевать, мистифицировать этот вопрос; обратной стороной советской ностальгии является преклонение перед идеями «невидимой руки рынка» и «общества неограниченных возможностей».
Любое подлинное социальное требование попадает в России в обработку в этих двух идеологических полях. Разговоры о достижениях советского социализма становятся аргументами против либералов; кинематографическими красотами «американской мечты» попрекают тех, кто недоволен повышением пенсионного возраста. Российская власть, как и другие — по сути, неолиберальные — авторитарные и полуавторитарные режимы, прекрасно умеет стравливать этих двух своих оппонентов/союзников — «либералов/западников» и «патриотов/совков».
Меж тем страна как никогда нуждается в социализме. В социализме не советского образца, конечно. И не, скажем, скандинавского, где он когда-то стал главным оружием модернизации довольно бедного общества, скудной экономики (см. пример Норвегии и Финляндии — одних из самых бедных частей Европы в начале прошлого века). Речь идет не о воссоздании социального государства (советского), а о создании нового, конструировании, причем, изначально не сверху, а снизу.
Новый «демократический социализм» против варварства
Потребность в социализме может стихийно возникнуть только на местном уровне — ибо именно здесь острее всего ощущается необходимость в социальной справедливости, в строительстве системы ее развития и поддержания. В разных регионах России эта необходимость и конкретная разновидность необходимой социальной справедливости различаются. Соответственно, они должны быть высказаны на местах, а будучи высказанными, сформулированы и оформлены в политическую повестку, сначала региональную, а потом уже федеральную. Получается, лишь на определенном политическом уровне новой демократии новый социализм может пройти крещение в общественной дискуссии и в итоге получить хотя бы частичный консенсус. Здесь хабаровский предприниматель, норильский рабочий и столичный программист могут договориться и разглядеть перспективы, увидеть друг в друге сограждан. В новой, «пост-обнуленной» России демократия нового типа предшествует социализму нового типа.
Но зачем здесь социализм? Почему он столь важен? Здесь мы вновь возвращаемся к дилемме «социализм или варварство». В России сегодня существует как бы два круга социально-экономических проблем; они связаны между собой, но все-таки дискретны. Первый — местный, касающийся чисто российской ситуации; о нем говорилось выше. Но есть и второй, глобальный — с ним страна уже сталкивается, но главная встреча еще впереди, а нынешняя власть просто не готова к этой встрече, будучи глубоко убеждена, что глобальная повестка ее вообще не касается. Прежде всего, это то, что можно описать словосочетанием «изменение климата» — со всеми вытекающими последствиями. Затем, иссякание природных ресурсов. Наконец, вроде бы достаточно отдаленная перспектива, но, на самом деле, уже стоящая у порога — автоматизация и роботизация производства и сферы услуг, которые лишат работы миллионы людей. Эти миллионы нужно будет кормить, одевать, обеспечивать крышей над головой, развлекать. Последнее, кстати, быть может самое тяжелое — лишенные сферы профессиональных интересов люди окажутся в ситуации глубочайшего психологического кризиса.
Если проблемы первого и второго круга не будут как-то решаться, то страна неизбежно впадет в то самое варварство, о котором предупреждали Энгельс, Каутский и Роза Люксембург. Только это будет не ретроспективное «варварство средневековья», а варварство дистопических постапокалиптических голливудских фильмов: экологическая катастрофа плюс полная социальная атомизация. Избежать этого может только сильное государство, опирающееся на реальный демократический консенсус своих граждан. Такой консенсус есть следствие стихийного социализма на местах, сформулированного в политических терминах и воплощенного в новое государственное устройство (демократия). И это государство неизбежно будет социальным, то есть таким, в котором контроль над поддержанием хотя бы приблизительной, отдаленной социальной справедливости будет важнейшим приоритетом.
Путинское «обнуление» может оказаться обнулением идеи старого социализма, стартовой точкой для социализма нового
Джордж Оруэлл, один из самых тонких знатоков «варварства социализма» (его советской разновидности) был убежденным сторонником «демократического социализма», который он видел противоположностью тоталитаризма. Никаких иллюзий относительно британского пролетариата — как и британской левой интеллигенции — он не питал. Тем не менее в возможности демократического социализма Оруэлл был уверен — ибо это была не иллюзия, а самая насущная, практическая необходимость мира, растоптанного мировой войной, послевоенной разрухой и уже другой войной, холодной. В этом, как мне кажется, главный его месседж — демократический социализм есть единственно возможный способ избежать варварства. Погубив сто лет назад свою демократическую революцию социалистической, Россия получила возможность совершить их вновь, причем сразу вместе, как одну.
