Социологи издавна придерживаются точки зрения, что человеческие расы — это социальное построение, не имеющее биологической основы. Соответственно, они исходят из того, что эволюция человека остановилась в далеком прошлом — настолько давно, что историкам и экономистам нет необходимости рассматривать эволюционные доводы и объяснения.
После расшифровки генома человека появляется все больше данных, наглядно подтверждающих, что эти две предпосылки, которые всегда казались маловероятными, просто неверны. На самом деле, у расы есть биологическая основа. И сейчас не вызывает никаких сомнений то, что эволюция человека — это непрерывный процесс, который активно продолжается последние 30 тысяч лет. И почти наверняка он шел на всем протяжении человеческой истории, и идет по сей день (хотя новейшую эволюцию измерить количественно довольно трудно).
В результате новых исследований человеческого генома было установлено, что эволюция человека продолжается, что она обширна и носит региональный характер. Биологи, исследующие геном и ищущие доказательства естественного отбора, обнаружили сигналы многих генов, которым естественный отбор в недавнем эволюционном прошлом отдавал предпочтение. Согласно данным одного анализа, не менее 14% генома человека изменилось под воздействием недавней эволюции.
Анализ геномов со всего мира показывает, что у расы есть биологическая основа, несмотря на официальные заявления ведущих социологических организаций об обратном. Иллюстрацией данного довода является тот факт, что у представителей смешанных рас, скажем, у афроамериканцев, генетики могут сегодня выявить индивидуальный геном и отнести каждый его сегмент к африканскому или европейскому предку. Это было бы невозможно, если бы у рас не имелось некоего базиса в биологической действительности.
Расизм и дискриминация ошибочны в принципе, а не с научной точки зрения.
При этом в новых представлениях о расе трудно увидеть что-то такое, что дало бы новые аргументы расистам. Верно как раз обратное. Исследования генома показывают, что у всех людей, независимо от расы, имеется одинаковый набор генов. Каждый ген существует во множестве разновидностей, известных под названием аллели. В связи с этим можно предположить, что у разных рас имеются свои собственные характерные и особенные аллели. Но и это не так. У некоторых аллелей действительно весьма асимметричное распределение, но этого недостаточно, чтобы объяснить разницу между расами. Похоже, что разница основана на такой тонкой материи, как относительные частоты аллелей. Окончательный вердикт по геному заключается в том, что человечество в основе своей одинаково.
Генетика и социальное поведение
Эволюция человека не просто продолжается, причем в больших масштабах. Она также носит региональный характер. Период времени от 30 тысяч до 5 тысяч лет тому назад, по которому можно выявить сигналы недавнего естественного отбора, начался после разделения на три основные расы. Поэтому он иллюстрирует отбор, который происходил в основном независимо в рамках каждой отдельной расы.
Три основные расы — это африканцы (живущие южнее Сахары; негроиды), восточные азиаты (китайцы, японцы, корейцы; монголоиды) и европеоидная раса (европейцы, народы Ближнего Востока и индийского субконтинента). В каждой из этих рас свой набор генов претерпевает изменения в результате естественного отбора. Именно этого можно ожидать от населения, которому пришлось приспосабливаться к различным условиям на каждом континенте. Те гены, на которые особенно повлиял естественный отбор, должны управлять не только вполне ожидаемыми чертами, такими как цвет кожи и обмен веществ, но и некоторыми аспектами функционирования головного мозга. Хотя роль этих прошедших процесс селекции генов пока не понятна, очевидная истина состоит в том, что влияющие на мозг гены точно так же подвержены естественному отбору, как и любой другой тип генов.
Какой может быть роль этих генов, которым отдал предпочтение естественный отбор? Эдварда Уилсона (Edward O. Wilson) буквально пригвоздили к позорному столбу за то, что он в своей вышедшей в 1975 году книге «Социобиология» (Sociobiology) написал о наличии у человека множества социальных инстинктов. Однако последующие исследования подтвердили мысль, что все мы изначально социальны и дружелюбны. С самых ранних лет мы хотим принадлежать к группе, соответствовать ее правилам и наказывать тех, кто эти правила нарушает. Позднее инстинкты побуждают нас выносить нравственные суждения и защищать свою группу, иногда даже жертвуя ради нее собственной жизнью.
Все, что имеет генетическую основу, например, эти самые социальные инстинкты, может меняться в результате естественного отбора. Изменяющая сила общественных инстинктов заметнее всего у муравьев, которые, подобно человеку, находятся на вершине шкалы общественного поведения. Общественный инстинкт в природе встречается редко, поскольку индивидуумам необходимо обуздывать свои мощные эгоистические инстинкты и становиться хотя бы отчасти альтруистами, чтобы их общество функционировало. Но когда появляется социальный вид, он может очень быстро занять новые ниши и использовать их путем лишь незначительных корректировок своего общественного поведения. Так муравьи и люди покорили мир — к счастью, каждый в своем масштабе.
Традиционно эти социальные различия приписывают исключительно культуре. Но если так, то почему племенным обществам типа иракского или афганского столь трудно изменить свою культуру и начать жить, как все современные государства? Объяснение может заключаться в том, что у племенного поведения имеется генетическая основа. Уже известно, что генетическая система, основанная на гормоне окситоцин, регулирует степень внутригруппового доверия. Это один из способов, при помощи которого естественный отбор может усиливать племенное поведение или ослаблять его.
Человеческие общественные структуры меняются настолько медленно и с таким трудом, что можно подумать, будто эволюционное влияние в них напрочь отсутствует. Современный человек 185 000 лет жил как охотник и собиратель, прежде чем перейти к оседлому образу жизни в составе постоянных общин. Возвести крышу над головой и иметь больше, чем можно унести на себе, — это казалось вполне очевидным и само собой разумеющимся шагом. То, что на это ушло так много времени, говорит о необходимости генетических изменений в социальном поведении человека и о том, что они возникали на протяжении жизни многих поколений.
Похоже, что племенной строй — это принимаемый по умолчанию способ политической самоорганизации человека. Он может быть очень эффективным, ведь самая крупная в мире сухопутная империя монголов имела племенную организацию. Но от трайбализма трудно уйти, а это, опять же, указывает, что в данном случае могут понадобиться постепенные перемены эволюционного характера.
Различные расы развиваются, по сути дела, параллельными путями, но, поскольку они делают это самостоятельно, неудивительно, что два важнейших перехода в своей социальной организации они осуществили в разное время. Европеоидная раса первой создала оседлые общины примерно 15 тысяч лет назад. За ней последовали восточные азиаты и африканцы. Китай, создавший первое в мире государство современного типа, отказался от племенного строя 2 тысячи лет назад. Европа сделала это всего тысячу лет назад, а население Ближнего Востока и Африки до сих пор переживает родовые муки этого процесса.
Два конкретных тематических исследования предоставляют нам новые доказательства того, что эволюция причастна к формированию общественного поведения человека в недавнем прошлом. Первое посвящено промышленной революции, а второе — познавательным достижениям евреев.
Поведенческие изменения, стоящие за промышленной революцией
По своей сути промышленная революция была квантовым скачком в производительности общества. Прежде все, кроме знати, жили на грани голода. Такое существование на уровне прожиточного минимума было характерной чертой аграрных экономик, причем с того самого времени, когда было изобретено сельское хозяйство.
Причиной такой экономической стагнации была вовсе не нехватка изобретательности. У Англии в начале XVIII века были парусные корабли, огнестрельное оружие, печатные машины и прочая техника, о которой охотники и собиратели не могли даже мечтать. Но вся эта техника никак не улучшала материальное благосостояние обычного человека. Причиной тому была аграрная экономика, которую называли «мальтузианской ловушкой» по имени священника Томаса Мальтуса. В своем написанном в 1798 году «Опыте о законе народонаселения» Мальтус отмечал, что всякий раз, когда производительность повышается и еда появляется в изобилии, все больше младенцев начинают доживать до зрелого возраста, пополняя армию голодных ртов, съедающую все излишки. И в течение одного поколения люди возвращаются к жизни впроголодь.
Это довольно странно, но Мальтус написал свое сочинение в тот самый момент, когда Англия, а вскоре после нее — и другие европейские страны были готовы вот-вот выбраться из его мальтузианской ловушки. Это произошло благодаря существенному повышению эффективности производства, когда дополнительная рабочая сила увеличивала доходы, а не сдерживала их.
Данное событие, известное как промышленная революция, — выдающийся момент в экономической истории. Однако среди историков экономики нет согласия в вопросе о том, как его объяснить. «Значительная часть современных общественных наук появились в конце XIX и в XX веке благодаря попыткам европейцев понять, что делает уникальным путь экономического развития Западной Европы. Однако эти попытки не привели к единому мнению», — пишет историк Кеннет Померанц (Kenneth Pomeranz).
Некоторые специалисты утверждают, что реальной движущей силой является демография: европейцы выбрались из мальтузианской ловушки благодаря тому, что ограничивали рождаемость такими методами, как поздний брак. Другие объясняют это базисными изменениями, такими как зачатки современной английской демократии, гарантии имущественных прав, развитие конкурентных рынков, а также появление патентов, которые стимулировали изобретательскую деятельность. Однако многие указывают на появление новых знаний начиная с эпохи Просвещения XVII и XVIII веков, а также на доступность капитала.
Такое изобилие объяснений и то обстоятельство, что ни одно из них не удовлетворяет в полной мере всех экспертов, указывает на необходимость искать обоснования совершенно нового типа. Историк экономики Грегори Кларк (Gregory Clark) предложил свое толкование, отважившись рассмотреть весьма правдоподобную, но неизученную возможность: что производительность повышается в результате изменений качеств человека.
Чтобы в полной мере оценить подоплеку идеи Кларка, нам придется вернуться к Мальтусу. Его «Опыт о законе народонаселения» (An Essay on the Principle of Population) произвел огромное впечатление на Чарльза Дарвина. Именно у Мальтуса Дарвин взял принцип естественного отбора, сделав его центральным механизмом в своей теории эволюции. Дарвин понял: если люди живут на грани голода, едва сводя концы с концами, то любое, даже малейшее преимущество может оказаться решающим. И обладатель такого преимущества обязательно передаст его по наследству своим детям. Эти дети и их потомство станут процветать, в то время как остальные люди погибнут.
«В октябре 1838 года, то есть через пятнадцать месяцев после того, как я приступил к своему систематическому исследованию, я случайно, ради развлечения, прочитал книгу Мальтуса „О народонаселении", и так как благодаря продолжительным наблюдениям за образом жизни животных и растений я был хорошо подготовлен к тому, чтобы оценить [значение] повсеместно происходящей борьбы за существование, меня сразу поразила мысль, что при таких условиях благоприятные изменения должны иметь тенденцию сохраняться, а неблагоприятные — уничтожаться. Результатом этого и должно быть образование новых видов. Теперь, наконец, я обладал теорией, при помощи которой можно было работать».
Учитывая верность теории Дарвина, нет причин сомневаться, что естественный отбор действует и среди того самого английского населения, которое предоставило доказательства его существования. Вопрос в том, какие именно черты при этом отбираются.
Четыре ключевых особенности
Кларк указывает на четыре поведенческие особенности населения Англии, которые претерпевали устойчивые изменения в период с 1200 по 1800 годы, а также описывает весьма правдоподобный механизм таких изменений. К ним он относит межличностное насилие, грамотность, склонность к бережливости и экономии, а также трудолюбие.
Показатели по количеству убийств у мужчин, например, уменьшились с 0,3 на тысячу человек в 1200 году до 0,1 на тысячу человек в 1600 году. А в 1800-м они снизились еще примерно в десять раз. Даже в начале этого периода уровень насилия среди людей был значительно ниже, чем в современном обществе охотников и собирателей. В Парагвае у аборигенов аче показатель убийств составляет 15 на тысячу мужчин.
Все это время рабочий день неизменно увеличивался, а процентные ставки снижались. Когда вычитается инфляция и риск, процентные ставки отражают ту компенсацию в виде немедленного вознаграждения, которую человек требует отсрочить путем переноса потребления благ с текущего момента на более поздний срок. Экономисты называют это временным предпочтением, а психологи — отсроченным вознаграждением. Дети, которым отсроченное вознаграждение в целом не по душе, имеют высокие показатели временного предпочтения. В своем хорошо известном эксперименте по отсроченному вознаграждению с зефиром психолог Уолтер Мишел (Walter Mischel) проверял детей на их предпочтения. Он предлагал им один зефир немедленно или два через пятнадцать минут. Оказалось, что простое детское решение имеет далеко идущие последствия: дети, не поддавшиеся искушению, лучше учились в школе и в целом были более успешны в обществе во взрослой жизни.
У детей очень высокие показатели временного предпочтения, но по мере взросления, когда они развивают в себе навыки самоконтроля, эти показатели снижаются. У американских детей шестилетнего возраста, например, показатель временного предпочтения составляет около 3% в день или 150% в месяц. Это то дополнительное вознаграждение, которое им надо предлагать, чтобы они отказались от незамедлительного удовольствия. У охотников и собирателей показатели временного предпочтения тоже высокие.
Процентные ставки, отражающие временные предпочтения общества, тоже были очень высоки. С самых ранних времен нашей истории и до 1400 года н.э. (за этот период имеются данные) во всех обществах они составляли около 10%. Затем начался период устойчивого снижения процентных ставок, которые к 1850 году составляли уже менее 3%. Поскольку инфляции и других факторов воздействия на ставки в то время практически не было, их снижение, по мнению Кларка, указывает на то, что люди становились менее импульсивными, более терпеливыми, более склонными откладывать деньги впрок.
Эти поведенческие перемены в Англии в период с 1200 по 1800 год имели важнейшее экономическое значение. Они постепенно превращали жестокое и недисциплинированное крестьянское население в эффективную и высокопроизводительную рабочую силу.
Каждый день приходить на работу вовремя и без опозданий, а также заниматься однообразным и монотонным трудом по восемь часов и более — это отнюдь не естественная манера поведения человека. Охотники и собиратели не стали бы заниматься этим делом по доброй воле, однако аграрное общество изначально требовало дисциплины при работе в поле, когда сеять и собирать урожай необходимо в нужное время. Видимо, такое качество, как самодисциплина, у сельского населения Англии развивалось постепенно на протяжении многих веков вплоть до 1200 года. А этот момент времени просто был зафиксирован документально.
Кларк открыл генетический механизм, посредством которого мальтузианская экономика могла породить такие изменения у населения Англии. Среди богатых людей выживало больше детей, чем среди бедных. Исследуя завещания, написанные в период с 1585 по 1638 год, Кларк обнаружил, что у завещателя, оставлявшего наследникам девять и менее фунтов стерлингов, в среднем было двое детей, а то и меньше. Количество наследников стабильно росло с увеличением богатства. Так, у самых богатых мужчин, оставлявших после себя наследство на 1000 фунтов и свыше того, было четверо и более детей.
С 1200 по 1760 год население Англии было весьма устойчивым, и его численность мало менялась. Это означало, что если у богатых рождалось больше детей, чем у бедных, им приходилось опускаться вниз по социальной лестнице, поскольку в целом детей было слишком много, чтобы всем оставаться в высшем классе.
Такое социальное понижение имело далеко идущие генетические последствия. Эти дети наследовали те черты характера, благодаря которым их родители стали богатыми. Ценности верхушки среднего класса, такие как отказ от насилия, грамотность, бережливость и настойчивость, теперь передавались более низкому экономическому классу, распространяясь по всему обществу. Поколение за поколением они со временем становились ценностями всего общества в целом. Этим и объясняется устойчивое снижение насилия и повышение грамотности среди английского населения, отмеченное Кларком. Более того, эти черты проявлялись постепенно, на протяжении нескольких столетий, а такие временные рамки более типичны для эволюционных изменений, нежели для культурных.
В более широком смысле такие перемены в поведении были лишь частью множества изменений, произошедших в английском обществе в процессе перехода к рыночной экономике. Рынкам нужны цены и символы, они вознаграждают человека за умение считать, читать и писать, а также за способность мыслить символами. «Характеристики населения менялись на всем протяжении дарвиновского отбора, — пишет Кларк. — Англия оказалась в авангарде таких изменений благодаря своей длительной мирной истории, начавшейся самое позднее в 1200 году, а может, и еще раньше. Культура среднего класса распространилась на все общество через биологические механизмы».
Конечно, этим объясняется и то, почему опыт и практику промышленной революции с такой легкостью и готовностью переняли другие европейские государства, а также Соединенные Штаты Америки и Восточная Азия. Ведь население всех этих стран жило в аграрных экономиках и тысячелетиями эволюционировало при тех же самых жестких ограничениях мальтузианского режима. Ни один ресурс, ни одно основополагающее изменение, которые чаще всего считают причинами промышленной революции, не могли проявиться в этих странах со всей эффективностью в 1760-х годах. И не проявились.
Таким образом, без ответа остаются вопросы, почему промышленную революцию надо считать внезапной и почему она сначала произошла в Англии, а не в какой-то другой стране, где для нее созрели все необходимые условия. Кларк дает ответы на эти вопросы, объясняя это резким ростом населения Англии, которое в период с 1770 по 1860 годы увеличилось втрое. Это тревожное предзнаменование и заставило Мальтуса написать свой «Опыт о законе народонаселения».
Но, вопреки мрачным предсказаниям Мальтуса о массовой гибели населения от пороков и голода, что было бы верно на любом более раннем этапе человеческой истории, на сей раз доходы у людей выросли, и экономика впервые выбралась из мальтузианской ловушки. Кларк сухо замечает, что английские рабочие ускорили этот рывок своим упорным трудом как в цеху, так и в постели.
Своими данными Кларк убедительно доказывает, что население Англии генетически отреагировало на суровые испытания мальтузианского режима и что изменения в его общественном поведении в период с 1200 по 1800 год формировались под воздействием естественного отбора. Безусловно, бремя доказательства ложится теперь на тех, кто станет утверждать, что население Англии каким-то чудесным образом было избавлено от влияния тех самых сил естественного отбора, о существовании которых говорил Дарвин.
Объясняя коэффициент умственного развития евреев-ашкеназов
Второй пример новейшей человеческой эволюции преподносят нам европейские евреи, особенно ашкеназы из Северной и Центральной Европы. В пропорции к численности своего населения евреи внесли несоразмерно большой вклад в западную цивилизацию. Это нетрудно измерить количеством Нобелевских премий. Евреи составляют всего 0,2% от населения мира, однако они получили 14% Нобелевских премий в первой половине XX века, 29% во второй и 32% в XXI веке. Здесь есть нечто такое, что требует разъяснений.
Если успехи евреев носят чисто культурный характер (стращающие детей матери или усердие в учебе), то другие народы могли бы добиться аналогичных успехов, просто копируя их культурные обычаи и привычки. Поэтому было бы разумно подумать вот о чем: вероятно, генетическое давление на евреев в их особой истории способствовало развитию познавательных навыков и умений этого народа?
О таком давлении в своей книге «Немногие избранные: как образование определило ход еврейской истории с 70 по 1492 год» (The Chosen Few: How Education Shaped Jewish History, 70-1492) пишут историки экономики Маристелла Боттичини (Maristella Botticini) и Цви Экштайн (Zvi Eckstein). В 63 или 65 году нашей эры верховный вероучитель Джошуа бен Гамла (Joshua ben Gamla) издал и ввел в действие указ о том, что каждый отец-еврей должен отправить своих сыновей в школу, чтобы они могли читать и понимать еврейский закон. Евреи в то время жили в основном за счет сельского хозяйства, как и все остальные народы, а образование было дорого и не приносило особой практической пользы. Многие евреи отказывались от иудаизма, переходя в новую и менее строгую веру, ныне известную как христианство.
Боттичини и Экштайн ничего не говорят о генетике, но совершенно очевидно, что если менее способные к усвоению грамоты евреи поколение за поколением переходили в христианство, то грамотность и соответствующие способности в среднем росли среди тех, кто оставался иудеем.
Когда в средневековой Европе начала развиваться торговля, еврейская община оказалась идеально приспособленной к тому, чтобы стать европейскими торговцами и ростовщиками. В мире, где большинство людей были неграмотны, евреи могли читать контракты, вести бухгалтерию, оценивать залоги и осуществлять коммерческие расчеты. Они сформировали естественную торговую сеть через своих единоверцев в других городах, и у них были суды раввинов для урегулирования споров. Евреи занялись ростовщичеством не из-за того, что были вынуждены это делать, как полагают некоторые историки, а потому что сами выбрали это занятие, говорят Боттичини и Экштайн. Это было рискованное, но очень доходное дело. Чем больше преуспевали способные евреи, тем больше выживших детей могли прокормить самые богатые из них — как и остальные нации до XIX века.
Когда евреи освоились в своей требующей больших знаний нише, их способности развились до такой степени, что средний коэффициент умственного развития у евреев-ашкеназов теперь составляет в среднем от 110 до 115. Это самый высокий показатель среди всех известных этнических групп. Генетики Генри Харпендинг (Henry Harpending) и Грегори Кокран (Gregory Cochran) посчитали, что при условии высокой степени наследуемости интеллекта коэффициент умственного развития у ашкеназов увеличился на 15 пунктов всего за пять столетий. Первые евреи-ашкеназы появились в Европе около 900 года н.э., но, скорее всего, их умственные способности начали развиваться гораздо раньше.
Если развитые умственные способности у ашкеназов имеют генетическую основу, то это явление интересно само по себе, а также в качестве примера того, как естественный отбор повлиял на население в недавнем прошлом.
Адаптационная реакция на различные общества
Длинную руку эволюции можно заметить в крупных преобразованиях структуры человеческого общества и в двух вышеописанных случаях. Конечно, все это гипотезы, и теория влияния генов пока еще ждет своего доказательства. Если значительные эволюционные изменения могут происходить в такие короткие исторические сроки, то эволюционные составляющие, вероятно, присутствуют и в других крупных исторических событиях. Один из возможных вариантов — это развитие и усиление Запада, вызванное из ряда вон выходящей экспансией европейских обществ как в области знаний, так и в сфере географического влияния.
Запад быстро обогнал две другие крупные силы Средних веков, которые были на подъеме вплоть до XVI века н.э., — Китай и исламский мир.
В своей книге «Богатство и бедность наций» (The Wealth and Poverty of Nations) историк экономики Дэвид Ландес (David Landes) исследует всевозможные факторы в попытке найти объяснение усилению Запада и застою Китая. По сути дела, он приходит к выводу о том, что ответ заложен в характере народа. Ландес называет решающим фактором культуру, но при этом дает ей такое определение, которое подразумевает понятие расы.
«Если история экономического развития чему-то нас и научила, так это тому, что культура имеет решающее значение, — пишет он. — Свидетельством тому является предприимчивость эмигрантских меньшинств — китайцев в Восточной и Юго-Восточной Азии, индийцев на востоке Африки, ливанцев в западной части Африки, евреев и кальвинистов почти во всей Европе и так далее. Однако культура в узком смысле внутренних ценностей и взглядов, служащая направляющим ориентиром для населения, пугает ученых. В этом есть дьявольский душок расизма и наследственности, впечатление непреложности и неизменности».
Есть в этом дьявольский душок или нет, но, как считает Ландес, именно культура каждой расы формирует разницу в экономическом развитии. Собранные Кларком данные о снижении уровня насилия и распространении грамотности с 1200 по 1800 годы дают нам некоторые свидетельства того, что в культуре и общественных институтах присутствует социальный компонент.
Хотя по населению Китая соответствующие данные отсутствуют, китайское общество имело свои отличительные особенности в течение как минимум 2000 лет. Мощная тяга к выживанию должна была приспособить китайцев к их обществу точно так же, как европейцы приспособились к своему.
Может, китайцы несут в себе гены приверженности традициям и авторитарной власти? Может, у европейцев есть такие аллельные гены, которые формируют у них предрасположенность к свободному обществу и власти закона?
Вряд ли это так. Но наверняка существует некий генетический компонент, формирующий склонность к соблюдению правил общества и наказанию тех, кто эти правила нарушает. Если бы у европейцев было немного меньше склонности наказывать нарушителей, а у китайцев — чуть больше, этим можно было бы объяснить, почему европейские общества терпимее относятся к инакомыслию и новшествам, а китайское общество такой толерантности не проявляет. Гены, управляющие стремлением соблюдать правила и наказывать нарушителей, пока не выявлены, а поэтому мы не знаем, различаются ли они у европейцев и китайцев таким образом, о котором мы только что говорили. У природы много кнопок и клавиш для настройки интенсивности общественного поведения в разных народах и много разных путей, ведущих к одному и тому же решению.
На протяжении большей части задокументированной истории китайская цивилизация превосходила остальные, а поэтому разумно будет предположить, что превосходство китайских институтов зиждется на сплаве культуры и унаследованного общественного поведения.
Усиление Запада тоже вряд ли могло быть простой культурной случайностью. По мере того как европейское население приспосабливалось к географическим и военным условиям своего конкретного ареала, оно создавало общества, которые оказывались более новаторскими, прогрессивными и продуктивными, чем другие, по крайней мере в своих обстоятельствах.
Конечно, это ни в коей мере не означает, что европейцы стоят выше остальных. С точки зрения эволюции это в любом случае бессмысленная идея. Не менее бессмысленно говорить и о том, что китайцы в эпоху своего расцвета превосходили остальных. Китайское авторитарное общество может когда-нибудь снова стать более успешным, особенно в условиях серьезных экологических нагрузок.
Цивилизации могут усиливаться и ослабевать, но эволюция никогда не останавливается. Вот почему генетики вместе с могущественными силами культуры могут сыграть определенную роль в формировании характера человеческого общества. История и эволюция — это не отдельные процессы, и эволюция человека не остановилась на приличном расстоянии от точки начала истории. Чем дольше мы вглядываемся в геном человека, тем больше нам кажется, что два эти процесса изящно переплетаются между собой.
Николас Уэйд — бывший научный редактор The New York Times. Эта статья — сокращенная версия его новой книги «Неспокойное наследие» (A Troublesome Inheritance).
