Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ
Приход к власти Трампа ознаменовал конец целой эпохи, пишет Н. Лайонз на платформе Substack. Прежние власти всячески изгоняли "всемогущих богов" общества — твердые нравственные принципы, социальные связи и патриотизм. Трамп отказывается от идеи открытого общества и глобального миропорядка в пользу национальных интересов.
Н. Лайонз (N.S. Lyons)
Уже в первые недели второй администрации Трампа происходили довольно-таки бурные события. Многих людей, и меня в том числе, поразили та скорость и тот масштаб блицкрига, который Трамп и его команда развязали против непоколебимого менеджерского государства в Вашингтоне. Трамп уже выполнил многие из тех приоритетных задач, о которых я упоминал еще два месяца назад в статье "Контрреволюция начинается"; наиболее значимой из них был отказ от сдержанности по отношению к институтам или же в отношении механизма осуществления властных полномочий. С его-то энергией как раз "можно делать дела", и, похоже, что администрация Трампа "версии 2.0" вообще является самой первой со времен Франклина Делано Рузвельта, которая серьезно настроена удовлетворить демократический запрос на реальные изменения в американском управлении.
На самом деле, удары наносятся столь быстро, что, честно говоря, трудно даже их отследить. Поэтому было непросто с тщательностью проанализировать происходящее, ведь стоит только начать, как меня практически сразу же будут застигать врасплох всё новые и новые события. Однако посреди всего этого шума, вызванного действиями новой администрации, которых наберется с десяток, – всеми этими заявлениями, которые потрясли мир (а тут достаточно вспомнить и попытку аннексировать Гренландию, и закрытие границ, и введение торговых пошлин, и роспуск USAID), – посреди всего этого шума начинает постепенно просматриваться, по моему мнению, более широкая картина, которая и раскрывается сейчас перед нами во всех своих подробностях.
Недавно, вдруг, стала популярной цитата покойного Генри Киссинджера, которую датируют 2018-м годом; в ней говорилось о том, "Трамп является, быть может, одной из тех исторических личностей, которые время от времени появляются, дабы обозначить конец целой эпохи и заставить ее отказаться от старых иллюзий". В 2018 году это еще было не так, однако сейчас, безусловно, пришло самое время для этой цитаты. То, что мы сегодня в реальности наблюдаем, думаю, является концом целой эпохи, радикальным переформатированием всего нашего общества, каким мы его знали; при этом, нам не дано пока что полностью понять всю значимость этого переворота и все его последствия.
Если конкретнее, то я полагаю, что Дональд Трамп знаменует собой запоздалое окончание Долгого XX века.
Долгий XX век
Для тех 125 лет, которые пролегли между Французской революцией 1789 года и началом Первой мировой войны в 1914-м, позднее подобрали выражение "Долгий XIX век". Получается, что, говоря о XIX веке, мы расширяем временные рамки, как бы раздвигая этот столетний промежуток времени; данный подход позволяет нам как бы уловить весь дух XIX века – в том столетии наблюдались и упоительная эпоха экспансии, и доминирование империй, и Просвещение, которое характеризовалось чрезмерным упованием на человеческий разум и прогресс. И этот медлительный исторический дух XIX века, отличный от любого другого, который был и до, и после него, угас в окопах Первой мировой войны. И все те способы, посредством которых люди Запада воспринимали окружающий их мир и взаимодействовали с ним посредством политического, психологического, художественного и духовного восприятия, — всё это изменилось лишь после той катастрофы, того междуцарствия, которое завершилось лишь с окончанием Второй мировой войны.
Р. Р. Рено (R. R. Reno) начинает свою книгу 2019 года "Всемогущие боги возвращаются" (Return of the Strong Gods) цитированием слов одного молодого человека, который сетует: "Мне 27 лет, и я надеюсь дожить до конца XX века". В парадоксальности его заявления отражается тот факт, что XX век тоже продлился намного дольше своего "срока годности", который наступил в 2000 году. Наш Долгий XX век начался с запозданием, полностью утвердившись только в 1945 году, однако с тех пор и за те 80 лет, на протяжении которых его дух определял все представления нашей цивилизации о том, каким является наш мир и каким он должен быть, он породил все страхи, ценности и моральные установки нашего общества. И он также сформировал, опираясь на глобальную мощь Соединенных Штатов Америки, политический и культурный порядок всего современного человечества.
В свою очередь, дух Долгого XX века тоже ненамного отличался от века предыдущего. Вполне логично, что после всех тех ужасов, которые принесла с собой Вторая мировая война, для правящих классов Америки и Европы в основе идейного кредо была положена формула "не допустим повторения". Власть предержащие решили, что фашизм, война и геноцид никогда больше не должны угрожать человечеству. Однако эта решимость, вроде бы разумная и проявившаяся из лучших побуждений, как тогда казалось, вскоре превратилась во всепоглощающую негативистскую одержимость.
Чрезвычайно влиятельные либеральные мыслители, такие как Карл Поппер (Karl Popper) и Теодор Адорно (Theodor Adorno), помогли убедить идеологически податливый послевоенный истеблишмент в том, что основным источником авторитаризма и конфликтов в мире является "закрытое общество". Такое общество характеризуется тем, что Рено называет "всемогущими богами", а под ними он имеет в виду следующее: твердые убеждения и высокие притязания на истину, твердые нравственные принципы, сильные социальные связи, высокая степень самоотождествления с общиной и сильная привязанность к конкретной местности и историческому прошлому — в конечном счете, имеются в виду все эти "объекты человеческой любви и преданности, источники чувств и привязанностей, которые скрепляют отдельные сообщества".
Отныне объединяющая сила "всемогущих богов" стала рассматриваться как опасный, инфернальный источник фанатизма, притеснения, ненависти и насилия. Та значимость, которая прежде придавалась узам веры, семьи и, прежде всего, нации, – всё это теперь стало рассматриваться как нечто подозрительное, подобно вызывающим тревогу мракобесным соблазнам фашизма. Адорно, который на протяжении нескольких десятилетий определял направление послевоенной американской психологии и образовательной политики, заявил, что такие явления, как врожденная преданность семье и нации, являются отличительными признаками затаившейся "авторитарной личности", которая способна привести обычного человека к ксенофобии и поклонению фюреру. Поппер в своей чрезвычайно авторитетной книге 1945 года "Открытое общество и его враги" полностью осудил идею национального общества, назвав ее губительной "антигуманистической пропагандой", а всякого, кто осмеливался питать трепетные чувства к своей родине и истории как к чему-то особенному, он клеймил как опасного "расиста". Для подобных интеллектуалов всякие решительные притязания на авторитетность или же иерархичность – будь то среди людей, моральных устоев или же метафизических истин – расценивалась как смертельная угроза миру на земле.
Великий проект, направленный на построение послевоенного либерального истеблишмента, стал сносить и ломать стены закрытого общества, навсегда изгоняя его богов. На его просоленной почве воздвигалось идиллическое, но исключительно мутное представление об "открытом обществе", населенном миролюбивыми и слабовольными богами – богами терпимости, сомнения, диалога, равенства и потребительского комфорта. Этот политически и культурно доминирующий так называемый "консенсус открытого общества" привлек к себе таких теоретиков, как Адорно и Поппера, для продвижения программы социальных реформ, направленных на то, чтобы развеять предубеждения, расколдовать идеалы, релятивизировать истины и ослабить привязанности.
Рено подробно говорит о том, что сущность новых подходов к образованию, психологии и управлению заключается в стремлении релятивизировать истины, возвысить "критическое мышление" над моральностью, обесславить коллективные привязанности, поставить под сомнение любую иерархичность, разрушить все границы и убрать все препоны, освободить человека от "цензурирования" всех моральных и социальных обязанностей. Стремление к некому неопределенному всеобщему гуманизму стало, помимо экономического роста, единственным высшим благом, к которому приличествовало стремиться.
Антифашизм XX столетия превратился в великий крестовый поход, характеризующийся, что парадоксально, неистовым рвением и ярой нетерпимостью. Идеология "открытого общества", сделав в качестве своего высшего приоритета лозунг "не допустим повторения", заложила в качестве своего базиса борьбу с summum malum (величайшим злом), а не борьбу за summum bonum (высшее благо). Одинокая фигура Гитлера не просто таилась в глубинах сознания XX века – она доминировала в подсознании XX века, став своего рода светским сатаной, вечно искушающим человечество, подталкивая его к осуществлению нового зла. Эта "вторая карьера Адольфа Гитлера", как в шутку называет ее Рено Камю (Renaud Camus), обеспечила тот так сказать полурелигиозный смысл, которым оправдывалось существование консенсуса "открытого общества" и всего послевоенного либерального порядка – а этот смысл заключался в том, чтобы предотвратить воскрешение оборотня-фюрера.
Упомянутая выше предохранительная доктрина придает, причем при любых обстоятельствах, огромный моральный вес ценностям "открытого общества", позволяя им превосходить ценности своего антипода – закрытого общества. Если допустить, что единственной альтернативой является выбор "между открытым обществом или Освенцимом", то нам необходимо сохранять нулевую толерантность, нулевую терпимость к ценностям закрытого общества – именно этим мы и должны руководствоваться. Отныне если кто-нибудь станет препятствовать любым проявлениям свободы в обществе и мешать освобождению личности (а сюда мы отнесем и секуляризацию, и сексуальную революцию, и права ЛГБТК*, и свободное перемещение мигрантов), то это будет означать, что такой человек поступает по-гитлеровски, ведь в таком случае всё больше и больше будет увеличиваться вероятность возвращения фашизма (и здесь вовсе не имеет значения, насколько далеко в действительности отстоит от настоящего фашизма этот индивид, который препятствует проявлениям свободы). Как говорит Рено, в качестве единственного незыблемого правила, лежащего в основе "открытого общества", была принята следующая установка: "запрещение запрещать".Таким образом, в довольно жесткой форме был упрочен новый культурный догматизм, при котором любые попытки высказать какое-либо мнение, идущее вразрез с долгосрочным проектом, направленным на дальнейшее "открывание" обществ, стали табуироваться – такие попытки стали считаться проявлениями морального зла. Однако тотальная инклюзивность не смогла обойтись без жесткого цензурирования – сегодня нам этот догмат знаком под названием политкорректности.
С окончанием холодной войны произошла перезагрузка консенсуса "открытого общества". Падение советского коммунизма (последнего реального идеологического конкурента либерализма) не только не умерило рвения последнего, но, казалось, подтвердило превосходство "открытого общества" с моральной и практической точек зрения. Кроме того, после холодной войны истеблишмент с еще большей силой уверовал в то, что весь мир может – и должен – быть перестроен по его лекалам, тем самым возвещая конец истории.
Крестовый поход, возглашающий принцип открытости, поставил перед собой великую цель – разрушить все национальные образования во имя мира, процветания и свободы. И эта убежденность лишь укрепилась после террористических атак 11 сентября 2001 года, которые, как казалось, лишний раз доказывали, что закрытость и нетерпимость, существующая в каких-то отдельных уголках планеты, повсюду в мире представляет собой угрозу для толерантности. Как писал вскоре после этих событий один из политиков-ястребов, которого процитировал в своей книге Кристофер Колдуэлл (Christopher Caldwell) "Размышления о революции в Европе" (Reflections on the Revolution in Europe): "Мы [теперь] живем в мире без границ, в котором наша новая задача — защищать не границы наших стран, а цивилизованность и права человека".
Именно по этой причине USAID тратит, скажем, 1,5 миллиона долларов на продвижение программы DEI (от англ. Diversity, equity, and inclusion, то есть разнообразие, равенство и инклюзивность. – Прим. ИноСМИ) в рабочих коллективах Сербии, 500 тысяч долларов на "распространение атеизма" в Непале или 7,9 миллиона долларов на то, чтобы журналисты Шри-Ланки не использовали так называемый "бинарный гендерный язык". По этой же причине правительство США вливало миллионы долларов на финансирование "благотворительных организаций", призванных размывать иммиграционные законы самих же Соединенных Штатов и содействовать миграции через открытые границы – правительство считало, что действует во благо, и эта его деятельность направлена против закрытого общества с тем, чтобы воспрепятствовать появлению, так сказать, зомби-Гитлера (при этом правительство тратило на свои добрые дела огромные суммы). Вот почему на протяжении десятилетий любой, кто возражал против этого курса, автоматически объявлялся настоящим фашистом.
Между тем, развитие консенсуса "открытого общества" шло рука об руку со всеобщим усилением менеджерского государства и подавлением демократического самоуправления – здесь между ними наблюдалась прямая и даже нарочитая связь. Как заметил Карл Шмитт (Carl Schmitt) еще в начале ХХ века, "элементарным побуждением" либерализма является "нейтрализация" и "деполитизация" политического, то есть попытка устранить – из-за боязни возникновения конфликта – все фундаментальные разногласия в политике, сведя "политику" к простому управленческому администрированию. Именно это изъятие политического из политики лежало в основе тех целей, которые преследовались при реализации послевоенного проекта. Как и предсказывал Шмитт, главной целью стало достижение вечного мира с помощью "эпохи техничности" – в эту эпоху политика будет сведена к более безопасным, более предсказуемым движениям всего механизма посредством расширения прав и возможностей вроде бы нейтральных составных его частей, таких как бюрократические процессы, юридические решения и экспертные технократические комиссии.
Теперь же, напротив, реальные публичные споры по политическим вопросам (особенно с участием демократических масс, в большой мере склонных к фашизму) считались слишком опасными – их допускать нельзя. В послевоенное время при построении "открытого общества", вместо упования на управляемость посредством научных методов, возникло стремление преобразовать политическую сферу в "социальную технологию… результаты которой могут быть проверены социальной инженерией", как выразился Поппер. Спектр действия этого механизма мог бы в этом случае быть сужен – для него (то есть для этого механизма) сгодилась бы команда тщательно подобранных и образованных, по выражению Поппера, "институциональных технологов".
Отсюда проистекает великое расширение современных нам менеджерских режимов, включая американское "глубинное государство", которое администрация Трампа вместе с Илоном Маском сейчас пытаются демонтировать. Такие режимы характеризуются обширным и прочным административным аппаратом, который состоит из неподотчетной бюрократии; они управляются олигархическим элитарным классом технократов, поднаторевших в социальной инженерии, приспособленчестве, научившихся ложному состраданию, манипулированию якобы нейтральными процессами и стремящихся любыми путями уклоняться от риска. Особо важным приоритетом для подобных режимов также стало одержимое желание управлять общественным мнением посредством пропаганды и цензуры, при этом цель заключалась как в ограничении достижений демократии (защита "демократии" от масс), так и в общем подавлении серьезного общественного обсуждения фундаментальных, пусть и спорных, вопросов политики (таких как политика массовой миграции) – и всё это предпринималось ради предотвращения гражданских конфликтов.
Но это управленческое стремление к деполитизации не ограничивалось национальным уровнем. Создание "либерального международного порядка, основанного на правилах" (в котором все политические разногласия будут регулироваться квазиимперскими наднациональными структурами, такими как ООН и ЕС, а война между государствами станет пережитком варварского прошлого) стало вершиной послевоенных устремлений Запада. Этот новый международный порядок, опираясь на военную мощь Соединенных Штатов и их союзников, не стал бы терпеть несанкционированные конфликты; он смог бы деполитизировать мир и содействовать процветанию "открытых обществ".
В итоге, Долгий ХХ век характеризовался следующими тремя взаимосвязанными проектами: увеличивающейся открытостью обществ, которая имела место вследствие демонтажа норм и границ; консолидацией менеджерского государства и гегемонией либерального международного порядка. Конечно же, теплилась надежда на то, что все эти три элемента вместе взятые смогут заложить фундамент такого общества, в котором восторжествует мир и добрая воля всего человечества. В результате послевоенного консенсуса хотелось покончить с миром непрочным, бесчувственным, недемократичным, порвать с миром, в котором преобладает ручное управление и технократический рационализм.
Однако эта мечта не сбылась, поскольку всемогущие боги отказались уходить в мир иной.
Возвращение богов
Мэри Харрингтон (Mary Harrington) недавно заметила, что трамповская революция представляется столь же архетипической, сколь и политической, отметив при этом, что в целом "маскулинное ликование как реакция на недавние деяния Илона Маска и “отряда” его молодых техно-собратьев" по демонтажу ощетинившейся бюрократии – всё это является отражением того, что можно было бы "истолковать архетипически как [их] борьбу с огромным, смердящим злодеем, целью коего является вытравливание маскулинной доблести как таковой". И этот стремящийся к маскулинности дух тимотического витализма (тимотическое – философское понятие из Платона, от θυμός — яростное начало в человеке, стремящееся к порядку и преодолению трудностей. – Прим. перев.) подавлялся на протяжении всего Долгого ХХ столетия. Однако теперь он вернулся. И здесь, продолжает Мэри Харрингтон, мы не замечаем того, "чтобы пропитанная процедурализмом, менеджерская цивилизация не оставляла места для собственных фобий". Таким образом, теперь "мы наблюдаем в реальном времени, как такие фигуры, как Герой, Король, Воин и Пират, и даже различные типы антигероев, возвращаются в публичную сферу".
Вместо создания утопии, где царят мир и прогресс, "открытое общество" и его мягкие, “слабые боги” привели к цивилизационному разложению и тупику. Как и задумывалось, “всемогущие боги” истории были изгнаны, религиозные традиции и моральные нормы развенчаны, общинные связи и привязанность к общине ослаблены, различия и границы стерты, а искусство самоуправления уступило место иерархизированной технократии. Неудивительно, что это привело к тому, что национальные государства и, в более широком смысле, цивилизации не в состоянии просто удерживать свои позиции, не говоря уже о защите от внешних угроз со стороны не-открытых, не-смешанных обществ. Короче говоря, кампания радикального самоотречения, проводимая консенсусом "открытого общества" в послевоенный период, фактически стала коллективным пактом о самоубийстве либеральных демократий Западного мира.
Но по мере того как за последние два десятилетия реальность все чаще вносит свои коррективы, количество людей, все еще убежденных в расплывчатых посулах "открытого общества", неуклонно уменьшалась. Началась реакция, особенно среди тех, кто был наиболее оторван от его устаревших навязчивых идей и пострадавшим от них: молодежи и рабочего класса. "Популизм", который сейчас охватывает Запад, лучше всего понимать как демократическое требование восстановления былого уважения к тем "всемогущим богам", которые способны укреплять, объединять и поддерживать общества, включая целостные национальные идентичности, естественные привязанности и признания объективных и трансцендентных истин.
Сегодняшний популизм – это не просто реакция на десятилетия предательства элит и ужасного управления (хотя и это тоже), но и глубокое, подавленное тимотическое стремление к столь долго откладываемым действиям, к освобождению от удушающей летаргии процедуралистского управленчества и к страстной борьбе за коллективное выживание и собственные интересы. Это возвращение политического в политику. Оно требует восстановления старых добродетелей, включая жизненно важное чувство национального и цивилизационного самоуважения. А это, в свою очередь, требует отказа от патологической "тирании покаяния" (как назвал ее французский философ Паскаль Брюкнер), которая охватила умы на Западе с 1945 года. По мере того как сила бесконечных истеричных обвинений в "фашизме" постепенно угасает, мы – к лучшему или к худшему – начинаем наблюдать конец Эпохи Гитлера.
Энергичный национальный популизм, таким образом, представляет собой отказ от всех главных навязчивых идей и положений XX века и консенсуса "открытого общества". Похоже, что блеклое правление слабости, терпимости и унылого универсалистского утилитаризма, которые были взяты в качестве нравственного и политического идеала, подходит к концу. А это значит, что геронтократии Долгого ХХ века, в конце концов, тоже приходит конец. Именно это и символизирует Трамп во всей своей дерзости: всемогущие боги вырвались из изгнания и вернулись в Америку, увлекая за собой XXI век.
Рассвет нового века
Сам Трамп — человек действия, а не размышлений (не говоря уже о самобичевании), и он явно сильно склонен рисковать. Он инстинктивен, а не расчетлив. Он ставит личные отношения выше, чем рациональность, ценит преданность и обладает обостренным чувством чести. Он произносит простые истины, не заботясь о том, оскорбляют ли они чьи-то чувства, и с трудом терпит бесконечные "диалоги" или установленные процедуры. Будучи беззастенчивым националистом, он без колебаний применяет силу в интересах Америки и ставит эти интересы выше интересов других стран. Иными словами, он не причина или же простой симптом популистского подъема; в некотором смысле он является олицетворением мятежного духа нового мира, который сегодня разрушает старый порядок.
Политика Трампа во время второго президентского срока также отражает этот новый дух времени. Он повел свой блицкриг против трех столпов Долгого ХХ века: он проводит закрытие границ страны и очищение государства от последнего идеологического извода "открытого общества"("Разнообразие, Равенство, Инклюзивность"), одновременно побуждая массовую культуру следовать этому примеру; он также проводит демонтаж менеджерского государства, в том числе путем утверждения своего прямого личного контроля как избранного должностного лица над процедуралистской бюрократией (то есть демократически неконтролируемой и неподотчетной); и преобразование внешней политики США путем отказа от либерального процедурализма в международной сфере и постановки национальных интересов выше интересов "международного порядка" и слепой игры в мирового полицейского.
Одна лишь дерзость этого свидетельствует не просто о партийных политических маневрах, а о крахе застывшей в стазисе старой парадигмы: теперь вновь можно просто взять и творить. Такого менталитета не наблюдалось в Америке со времен Франклина Делано Рузвельта и его революционного правительства, которое заново создало страну и сформировало современное менеджерское государство; никто не осмеливался даже пальцем тронуть этот механизм со времен Второй мировой войны. Но вот теперь Трамп осмелился.
За рубежом и в Вашингтоне такая беспардонная позиция вызвала немало недоумения и тревоги ("Почему Трамп угрожает вторжением в Мексику, запугивает Канаду и хочет аннексировать Гренландию у союзника по НАТО? Разве он не изоляционист?"). Однако принцип, лежащий в основе всех этих действий Трампа, на самом деле довольно прямолинеен: он готов использовать американскую мощь в любой ситуации, если это принесет пользу нации, и его мало заботит сохранение либерального международного порядка ради самого порядкаили следование благоглупостям вроде международного права. Оказывается, на мировой арене тоже можно просто взять и творить. Дипломатия и альянсы логически рассматриваются как ценные постольку, поскольку они приносят пользу Америке. Именно это всегда означало "Америка прежде всего". Таким образом, "Доктрина Трампа" — это всего лишь отказ от невротического, избегающего конфронтации послевоенного консенсуса в пользу восстановления стандартной внешней политики США, когда те были не прочь поиграть мускулами и были сконцентрированы на Западном полушарии. Такая политика была характерна для президентов XIX — начала XX века, таких как Эндрю Джексона, Уильяма Мак-Кинли или Теодора Рузвельта-младшего.
Новый госсекретарь Марко Рубио даже открыто назвал идеализм глобального либерального международного порядка, обеспечиваемого США, "аномалией", отметив, что "он был продуктом конца холодной войны" и что "рано или поздно мир должен был вернуться к многополярности, с несколькими великими державами в разных частях планеты". Этот процесс возрождения духа национального суверенитета и международного соперничества, по всей видимости, уже распространяется и вдохновляет поворот к "всемогущим богам" по всему миру. Как недавно заявил консервативно-националистический премьер-министр Венгрии Виктор Орбан на собрании европейских популистов: "Наш друг Трамп, торнадо по имени Трамп, изменил мир всего за несколько недель. Эпоха закончилась. Сегодня всем очевидно, что будущее принадлежит нам".
Таким образом, на поверхностном уровне революция Трампа может показаться просто возвращением к либертарианству 1990-х годов, с его индивидуальной свободой и рыночной философией а-ля "жадность – это хорошо", но на самом деле он представляет собой гораздо более значительный сдвиг назад (а скорее даже и вперед): более чем на столетие. Глобалистский неолиберализм, интервенционистский универсализм и наивный социальный прогрессизм "открытого общества" 90-х мертвы и забыты. Несмотря на политический союз с правыми прогрессивистами из Кремниевой долины, новый мир Трампа в значительной степени постлиберальный.
Реакционные пережитки
Неудивительно, почему Трамп так ужасает стареющую аристократию Долгого XX века: они больше всего боятся возвращения "всемогущих богов", которых, согласно их проекту морального и политического переустройства мира, нужно было бы навсегда изгнать.
Обратите внимание, например, на растущую панику в предостережениях (перемежающихся или сливающихся с обвинениями в фашизме) о приближающейся угрозе "христианского национализма". Этот термин объединяет двух "всемогущих богов" — национализм и религию — и потому такой фантом столь сильно и пугает. Это также объясняет, почему определенный тип вялых консерваторов (в Интернете самое вежливое их прозвище – "куксервативы" [от англ. "cuck" – "рогоносец", и "conservative" – "консерватор". – Прим.перев.]) бьется в истерике от Трампа и популизма. Такой тип и вправду консервативен, но лишь в том смысле, что его главная цель — сохранить статус-кво, осуждая любые решительные действия, включая законное использование демократической власти, способные нарушить консенсус "открытого общества". Хотя он может критиковать отдельные "перегибы" прогрессивизма, угрожающие этому консенсусу, в глубине души такой человек служит слабым богам управленческой робости.
Уже восемь десятилетий старая элита, и левые, и правые, объединена приоритетом "открытого общества" и его ценностей. Хотя некоторых американцев удивило, что фигуры вроде Дика Чейни, ранее ассоциировавшиеся с правыми, встали на сторону левых на прошлых выборах, этого следовало ожидать. Чейни был радикальным сторонником консенсуса "открытого общества" — в форме неоконсерватизма, американского "воинствующего ордена", проповедующего открытость всему миру силой оружия. В этом он никогда не отличался от таких левых, как Джордж Сорос, основавший институт с говорящим названием (Фонд "Открытое общество") и использовавший его влияние для подрыва и деконструкции консервативных культур по всему миру, включая США.
То, что оба действовали как влиятельные наследники западного истеблишмента, не противоречиво, а логично, ведь их объединял консенсус "открытого общества". Даже самые радикальные "контркультурные" бунтари 1960-х таковыми не были: их цели совпадали с послевоенным истеблишментом — постепенное "открытие" общества. Они спорили лишь о скорости изменений, и вскоре элита приняла их пыл и впитала их в себя.
Трамп и популистско-националистические движения стали первым реальным разрывом с этим консенсусом. Они возвещают рождение совершенно другого мира.
Открытие нового мира
Несмотря на одержимость "открытостью", послевоенный мир "открытого общества" всегда был по-своему удушливо-замкнутым. Это мир, где человеческая природа, сама наше человечность, воспринимается с подозрением — как нечто опасное, требующее контроля, подавления и сдерживания или, еще лучше, переплавки в безотказный винтик предсказуемой и безопасной машины. Идеалы совершенной свободы, равенства, рационализма и пассивности такого мира— это идеалы мира, "где не может биться великое сердце и дышать великая душа", как выразился Эрнст Юнгер.
С самого начала Долгого ХХ века прозорливые либеральные мыслители, такие как Лео Штраус, предупреждали: попытка игнорировать реальность и изгнать ценности "закрытого общества" ради "умиротворенной планеты без правителей и подчиненных" неизбежно приведет к бунту, кровопролитию и саморазрушению. Догматичное отрицание "закрытости", по Штраусу, подрывает добродетели — верность, долг, мужество, любовь к себе подобным — на которых зиждется любое общество. Как метко заметил Мэтью Роуз, Штраус понимал, что "всемогущие боги" закрытого общества — "это вечные истины, а не атавизмы, как бы они ни раздражали прогрессистов". А общество, не способное их утверждать, "приглашает катастрофу — не меньше, чем общество, не способное их подвергнуть сомнению".
Однако эти предостережения проигнорировали. Травмы XX века превратили национализм, даже саму идею различия между "нами" и "ими", в табу. Необходимость баланса между "закрытыми" и "открытыми" ценностями для здорового общества десятилетиями замалчивалась.
Теперь "всесильные боги" возвращаются в мир хаотично, по мере того как виталистический неоромантизм нашей революционной эпохи реформации рушит ветшающие стены "открытого общества". Их возвращение, конечно, несет реальные риски — но возвращение риска и есть суть. Сила богов в их мощи: они могут быть страшны и опасны, но именно поэтому способны защитить. Открытым остается вопрос: удастся ли гармонично встроить эту необходимую силу в наши общества, или мир снова погрузится в пучину конфликтов и войн.
Но выбора у нас уже нет: возвращение "всемогущих богов" неизбежно. Мы живем в новом веке. Долгий ХХ век исчерпал себя, оставив в наследство Западу мир атомизации, апатии, самоотречения и мелкой безликой тирании. Наши общества либо примут возрождение, либо исчезнут, уступив место более сильным и сплоченным культурам.
Как верно заключает Рено в книге "Возвращение всемогущих богов" (Return of the Strong Gods: Nationalism, Populism, and the Future of the West): "Наше время — этот век — требует политики верности и солидарности, а не открытости и деконсолидации. Нам нужны не разнообразия и инновации, а дом". Дай Бог, чтобы, вступив в XXI век, мы все смогли вновь обрести этот дом.
*экстремистская и террористическая организация, запрещенная в России
15
Лучшая статья, за многие годы проекта Иносми
13
Вот вроде много хороших слов (даже слишком много - можно было бы и сократить), но все портит неискоренимая англосаксонская манера видеть мир лишь в себе. Что не Америка - того вообще нет. Все исторические процессы - они только в США. Все ключевые персоны - американцы. Все поворотные моменты человечества определяются Трампами, Масками и прочими звездно-полосатыми. Как же им приходится насиловать собственный мозг, чтобы не допустить туда весь окружающий мир и при этом замкнуть логические концы! Интересно, два-три века подобного насилия породят какую-нибудь физиологическую аномалию? Эволюция любит экспериментировать с уродами.
